Нужно просто верить

       Черт, как же душно-то! Пиджак снял еще перед тем, как сели за стол. Верхние пуговицы на рубашке расстегнул уже две. Ладно, можно еще одну, а дальше — уже подумают, что я стриптиз решил устроить. Еще и гирлянда эта дурацкая прямо в глаза светит, мигая то красным, то синим!        — Митенька, положи мне оливье, пожалуйста, — мама впихивает мне в руку свою тарелку, в которой уже заняла почетное место селедка под шубой.       Чуть не перевернув ее на себя, тянусь к «тазику» с оливье. Ложка. Две.       — Все! Все! Хватит! А еще рыбки мне кинь.       Какой рыбки, блин?! Ее тут три вида!       — Да-да! Вон той, красненькой, Митенька. Ага, спасибо, сыночка. Подожди, не убирай, бабушка тоже хочет!       Охренительно! Кому еще положить рыбки, колбаски, вон того салатика?!       Что ж так жарко-то? Хоть бы форточку кто-нибудь открыл!       — Мить, ну куда столько?! Я ж не съем! — бабуля тянется за своей тарелкой.       — Мить, слушай, а ты вроде в юридической фирме работаешь, да? — спрашивает сидящая напротив тетя Света.       Ага. Мальчиком на побегушках работал, пока не понял, что начальник отдела тот еще старый пидарас, и что так и буду бегать, пока под него не лягу.       — Уже не работаю, — пожимаю плечами и, не удержавшись, цепляю взглядом Мишку, который сидит рядом с тетей.       — Да? Жаль, а то я хотела подруге твою контору посоветовать…       Он, будто чувствуя, бросает быстрый взгляд на тетю Свету, то есть свою маму, потом на меня и тут же отворачивается, делая вид, что увлечен разговором с дядей Сашей, то бишь со своим отцом. Вот гаденыш! Как с девкой какой-то заигрывает!       — Я вам и так могу контору посоветовать, только другую, — отвечаю тете Свете и, предвосхищая следующий вопрос, добавляю: — Эта гнилой оказалась.       По ходу, температура в комнате перевалила за тридцатник. Чувствую, как по спине ползут капельки пота, впитываясь в рубашку. Хорошо хоть черная — не так видно будет.       — А мы продолжаем наш Голубой огонек. И поздравить вас с Новым Годом пожелала сама…        — Наташ, подай хлеба! Мужики, а чего сидим, надо ж и старый год проводить! Саш, наливай давай! — отцовский бас почти перекрывает все звуки.       Господи, ну почему ж так жарко?!        — Саш! Ну куда ты мне коньяк-то льешь? Я же вино пью! И бабушке немножко налейте… Ой, Миш, а тебе уже можно?       — Да сегодня можно! Света, ну что ты шикаешь?! Что ему от стопки-то будет?!        Не успеваю даже сообразить. Смотрю на Мишку, которому, кажется, никакого коньяка уже не надо — он и так готов под стол залезть от такого повышенного внимания.       Если б моя мама и тетя Света знали, как мы с ним этим летом на даче убирали на двоих бутылку водки… Нет! Если б они знали к чему это привело…       Черт! Вот нахрена я об этом вспомнил? От одной мысли о том, как я его потом трахал на душном, пропахшем сухим деревом, нагретым солнцем рубероидом и почему-то сеном, чердаке, член упирается в ширинку до боли.       Понимаю, что так и пялюсь на него. А Мишка то на меня смотрит, то отводит взгляд, и на щеках у него проступают яркие пятна румянца. В какой-то момент он прикрывает глаза и почти незаметно прикусывает нижнюю губу… Не специально. Не напоказ. А меня клинит.       Блядь! У него тогда наутро все губы были искусаны, потому что стонать в голос нельзя было…       — Ой, я ж хлеб на кухне так и оставила... Дим, подожди! Сейчас принесу и выпьем!        — Мам, сиди, я сам схожу, — вскакиваю, задевая край стола, и уже более грациозно протискиваюсь между стулом и сервантом.       Конечно, лучше бы не на кухню, а на балкон и мордой в снег, но пока хотя бы так — на балкон потом уйду, покурить, после того, как выпьем. Хотя хорошо бы раза два или три выпить. Мне-то «уже можно». Мне, в отличие от Мишки, уже не семнадцать давно.       — Мить, он там на подоконнике, на подносе под полотенцем! И морсик еще захвати!       Почти физически чувствую, как Мишка провожает меня взглядом. Только бы за мной не поперся — я ж его прямо там и прижму где-нибудь. Он меня этим своим взглядом с того момента, как они приехали, прожигает. А я что? Я и на елку хочу, но и жопу жалко…       Знаю, что сам виноват — развратил пацана и в кусты, но пусть уж лучше помучается и забудет, а я как-нибудь переболею. Выживу. Только бы Новый Год этот гребанный отсидеть, а потом рвану к своим — там и утешат, и пригреют. Только бы до часа продержаться.        Коридор, освещенный лишь плавно меняющей цвета гирляндой, проскакиваю буквально за секунду. На кухне совсем темно, но зато почти тихо, а главное свежо — кто-то добрый забыл закрыть форточку, которую открывали на время готовки.       Прислоняюсь к прохладной дверце холодильника, бездумно рассматривая с высоты восьмого этажа улицу, занесенную позолоченным фонарями снегом.       Уже лучше.        Еще минутка, и я почти спокоен.       До курантов буквально минут сорок, а там еще часок, и я больше не увижу ни эти блядские губы, ни пронизывающий до костей взгляд, ни самого Мишку. Надеюсь, до следующего традиционного семейного паломничества на дачу, а там, глядишь, и ему, и мне будет уже все равно.        Кому я вру? Меня за два года не отпустило, а за следующие пол отпустит что ли?        Вздрагиваю от взрыва хохота из большой комнаты — по ходу, батя анекдоты травить начал — и вспоминаю, что, вообще-то, за хлебом ушел. Надо возвращаться, а то кто-нибудь на подмогу прибежит.       Забираю с подоконника поднос, потом морс из холодильника.       Ну, погнали! Второй раунд!       Ныряю в духоту комнаты, заполненную музыкой, голосами и смехом, практически задерживая дыхание и старательно не отвечая на очередной Мишкин взгляд.       Мимо сверкающей елки, где в мишуре и шарах отражаются мигающие разноцветные огоньки гирлянд.       — Мить! Ну ты в магазин бегал, что ли?! Давай-давай, садись, налито уже!       Хлеб на кофейный столик, чтобы не мешал. Морс… Куда морс?        — Мам, морс куда поставить?        — Да там оставь. Ну садись уже!       Протиснуться обратно и ничего не задеть, не уронить…       — Ну, поехали! — батя берет стопку и поднимается с места. Все, кроме Галкина в телике, притихают. — За все хорошее мы еще выпьем, а сейчас давайте за плохое, чтобы оставалось оно в этом году и не пошло за нами в новый!       Все одобрительно гудят и тянутся чокаться. Я тоже. Мишка, видимо, наконец, решает перейти от взглядов к действиям и целенаправленно тянется ко мне, но его подлавливает сначала мой батя, потом его, потом тетя Света, причем она фигачит об его стопку своим бокалом так, что у него остается дай бог половина налитого, остальное — добавляет селедке под шубой пикантную нотку алкоголя.        А может это он так намекает на то, что между нами было, как раз из разряда того, что нужно оставить нахрен в этом году и не тащить с собой в следующий?       Отлично! Такой вариант меня устраивает.       Опережая свою маму, чокаюсь с ним. С улыбкой смотрю прямо в глаза и опрокидываю в себя коньяк. Теплый и обжигающий.        Еще лучше. Нужно просто закончить все это прямо здесь и прямо сейчас. При любых раскладах — это было ошибкой.       Закусываю оливье. Запиваю морсом, который мне мама успела налить.        — Свет, попробуй вот этот салат. Это мне на работе рецепт дали и, знаешь, такой вкусный оказался…       Телефон в кармане коротко вибрирует о пришедшем сообщении. Достают и, не вытаскивая из-под стола, читаю:       «Мы переиграли и решили сначала дома выпить, а потом в клубешник!»       Отбиваю короткое «хорошо» в ответ.        — Митенька, а где пульт? — бабуля. — Сделай погромче, там сейчас Пугачева будет.       — Бабуль, куда погромче? И так все орут.        Запихиваю телефон обратно.       — Миш, а ты в армию, что ли, тоже не собираешься? Наш вон, раздолбай, все учебой прикрывается!        Реагирую, как по команде, причем не на тему, которая уже оскомину набила, а на его имя.        — Да какая армия?! Пусть выучится сначала! — тут же бросается заступаться за сыночку тетя Света.        Мишка благоразумно молчит, но по взгляду вижу, что у него этот разговор вообще никакого энтузиазма не вызывает. Видимо не все с тетей Светой в их семье согласны.       — Вот не понимаю я тебя, Свет! Сходил бы отслужил, а потом хоть учиться, хоть работать. Зато из-под твоей юбки вылез бы, наконец!       А вот и несогласные. Мишка мучительно краснеет. Может тоже упарился, но скорее всего от того, что чувствует себя сейчас пятилетним ребенком.        — Саш! А ты не думаешь о том, что он за этот год все позабудет и никуда потом поступить не сможет?!        — Да ничего он не забудет! А даже если и забудет, то что, без высшего работы не найдет, что ли?!       — Конечно! Грузчиком высшее не нужно!       Разговор этот явно идет по накатанной — стандартные вопросы и не менее стандартные ответы.        — Мы с Димой что, грузчиками работаем? Оба отслужили и не поступали потом никуда, и ничего!       — А ты чего молчишь? Сам-то чего хочешь? — прерывает эту перепалку мой батя.        Чисто из солидарности решаю спасти Мишку — сам такие застольные распинания ненавижу.       Тянусь за коньяком. Наливаю папе, дяде Саше и себе. Немного подумав, плескаю и Мишке. У остальных еще по полбокала вина.        — Пап, давай лучше за все хорошее!        Батя и иже с ним моментально отвлекаются.        Чокаемся. Пьем. А я вот понимаю, что где-то объебался, и благодарный взгляд тому подтверждение. Если хотел отвадить, то нужно было сидеть и не рыпаться, а теперь он, видимо, решит, что мне не все равно. И, черт! Так мне сладко от этого взгляда, что мозги сейчас вскипят…        Интересно, а как еще я могу довести его, чтобы он на меня потом вот так же с благодарностью смотрел?        Блядь!        На балкон! И мордой в снег!        Встаю, но не успеваю сделать и шага.       — Мить, ты куда?        — Курить, — протискиваюсь на волю.        — Так мы тоже пойдем!       А я звал?!       — Я на балкон — мне позвонить еще надо.        — Ну так, а мы на лестницу тогда.        И на том спасибо. А вот Мишка не курит, и сейчас это хорошо не только для его здоровья, но и для моего.       Все — перерыв! Потом раунд третий и заключительный. Нахрен! Свалю сразу после курантов — нечего мне тут до часу делать.        — Куртку накинь! Простудишься! — мама, решившая воспользоваться перекуром, чтобы притащить на стол еще еды.        Куда еще-то? И так ставить некуда.       Опережаю тетю Свету, дядю Сашу и батю, откапываю куртку из-под гостевых вещей и успеваю смыться в свою бывшую комнату до того, как в прихожей начнется столпотворение.       Балкон батя так и не застеклил, так что все перила и часть пола завалены снегом. Свежий морозный воздух тут же пробирается под влажную рубашку, заставляя вздрогнуть. Пофиг. Мне это и нужно.        Кидаю куртку на ящик, в котором хранятся всякие соления-варения, сгребаю с перил снег и размазываю его по полыхающим щекам. Пальцы практически моментально сводит, но зато в голове немного проясняется. Теперь можно и покурить.       Выкапываю из кармана куртки сигареты. Уже чиркаю зажигалкой, когда слышу за спиной какой-то шорох.       Какого хрена?! Нельзя пару минут одному побыть?!       Все же прикуриваю и только потом оборачиваюсь…        Стоит. В полумраке видно плохо, но все равно можно различить, что привалившись плечом к косяку, смотрит прямо на меня. Лицо, в обрамлении отросших с лета волос, выделяется светлым пятном на фоне черного бадлона и непроглядной темноты комнаты у него за спиной. А еще руки с закатанными до локтей рукавами и засунутые в передние карманы джинсов.       — Ну и? — спрашиваю и отворачиваюсь, опираясь на расчищенные «собственноручно» перила.       Не смотреть. Если не хочу, чтобы все закончилось, как в прошлый раз, потому что глупо отрицать, что хочу его до сих пор. Я и тогда думал, что трахну и отпустит, но ошибся. Только хуже стало.       — Дим, ты правда считаешь, что нам не о чем говорить? — первые его слова за вечер, адресованные мне, кроме короткого и сухого «привет» по приезду.        Это для семьи я Митя, потому что Дима здесь только батя. Зато для остальных я исключительно Дима, а для тех, с кем сплю, тем более. И для него я Дима, потому что сам тогда и попросил называть меня так.       Во дворе, куда выходит балкон, пока еще тихо, только отголоски музыки и застольной шумихи просачиваются сквозь окна, так что можно разговаривать не повышая голоса.       — А ты, видимо, считаешь, что есть, — выдыхаю вместе с дымом. — Говори. Я, вроде, никуда не собираюсь.       Наконец начинаю чувствовать холод, но пока еще не критично, так что продолжаю стоять к нему спиной и делать вид, что мне все равно.       Не хочу. Но по-другому нельзя.       — Тогда, летом… — запинается, но потом все же договаривает: — Ты забыл меня кое о чем спросить.       О чем?       Хорошо ли ему со мной было? Я и так знаю, что хорошо, потому что он кончал подо мной так, что руку, которой я ему рот зажимал, чуть мне не прокусил.       Хочет ли он продолжения? Смысл?       Кто б меня спросил, чего я хочу. Хренов «нормальный» мир с хреновыми правилами и моральными устоями!        — О чем? — уже вслух.       Осталось полсигареты, а меня начинает мелко потряхивать. То ли от холода, то ли от нервов.       — Ты не спросил, считаю ли я случившееся ошибкой, — более уверенно, чем перед этим.        Он эту речь репетировал, что ли?        Вспоминаю, как тогда утром, только и успев позавтракать, позорно свалил в город, кинув напоследок, что все это ошибка, и ему стоит обо всем забыть. Глупо. Подло. Трусливо.       Потому что по-другому не мог. По-другому не остановился бы.        — Ну могу сейчас спросить, — от пренебрежительного безразличия в собственном голосе тошнит.       — Не считаю. Если бы я не хотел, то ты бы меня и пальцем не тронул, а я хотел и сейчас хочу, — вот теперь совсем уже твердо и без капли сомнения.       А то я не вижу! Удивительно, вообще, что он все еще стоит там в дверях, а не у меня на шее висит.        Удивительно, что у меня все еще хватает выдержки, и я будто примерз к этим чертовым перилам, вместо того, чтобы втолкнуть его в комнату и завалить прямо на диван.       Ладно. Все. Пора заканчивать этот цирк.       Швырнув хабарик вниз, наблюдаю, как исчезает в темноте оранжевый огонек, а потом распрямляюсь и поворачиваюсь к нему:       — Миш, не неси херню! — главное смотреть прямо в глаза, чтобы не заподозрил подвоха. — Да, как-то так случилось, что, на «радость» нашему семейству, мы оба с тобой пидоры, но тот трах был всего лишь трах, даже хуже — трах по-пьяни, а ты, я смотрю, уже нарисовал себе большую и чистую. Не будь ребенком и не придумывай того, чего нет.        Не отпуская моего взгляда, поджимает губы, и в какой-то момент мне кажется, что… Заплачет, что ли? И я уже успеваю почти разочароваться, потому что на самом деле не считаю его ребенком, потому что знаю, что он достаточно взрослый и здравомыслящий, чтобы справиться со всем этим без лишних соплей… Я бы в его сторону и не посмотрел в противном случае — никогда меня не привлекали инфантильные ранимые мальчики, истерящие по любому поводу.        — Ну если я ребенок, то ты мудак великовозрастный! — шипит зло и без единого намека на слезы.       Ну вот и хорошо! А теперь добить и идти со спокойной совестью нажираться, оставив все в этом году и начав в новом с чистого листа.        Я смогу — я обещал себе.        — Отлично. И раз уж мы все выяснили, то заканчиваем морозить задницы и возвращаемся к нашему милому семейному торжеству, — как можно спокойнее, потому что устраивать разборки не собираюсь.       А он все так же и стоит в проходе, но там вполне достаточно места, чтобы протиснуться в комнату. И все. Оставить на этом балконе два года моего сумасшествия, моих самокопаний. Мою вину за то, что не смог справиться с собой, за то, что возвел свою нетрадиционность в степень абсурда и втравил в это пацана. Свои ошибки нужно исправлять.       Отмираем-отмерзаем одновременно. Я делаю шаг к нему, а он достает руки из карманов, и уже в следующее мгновение чувствую теплые ладони на своих щеках.       Захлебываюсь холодным поцелуем.       И задыхаясь от отчаяния, прижимаю к себе его продрогшее до костей тело.       Нельзя! Неправильно!        Где-то там остается наше шумное семейство. Где-то там же такой весь правильный и непорочный я. Пью коньяк с батей, помогаю маме, делаю погромче телевизор для бабули и рассказываю что-то тете Свете с дядей Сашей. Где-то там такой же правильный Мишка, который отучится, а потом пойдет в армию, и никогда даже не задумается о том, что хочет спать со своим двоюродным братом.        Здесь и сейчас есть только мы.       И нет, я не хочу с ним просто трахаться. Я хочу получить все то, о чем мечтал два года. Хочу знать, о чем мечтает он. Хочу вместе с ним просыпаться каждое утро. Хочу быть рядом с ним. Хочу быть нужным ему.       Он разрывает поцелуй и шепчет:        — Я не придумываю… — смотрит на меня сверху вниз, потому что я на полу, а он на пороге стоит, и это добавляет ему сантиметров десять.        И он не знает, что сейчас мой мир в очередной раз переворачивается с ног на голову. Полгода я себе вдалбливал, что нужно забыть, а он одним несчастным поцелуем вынес мне мозги напрочь…       Не выдерживаю его взгляда и, продолжая обнимать, утыкаюсь лбом куда-то в ключицу, вдыхая едва ощутимый аромат то ли парфюма, то ли лосьона после бритья. Чувствую, как на спину ложатся уже холодные ладони, как он касается губами моих волос. Его дыхание. И только теперь понимаю, что оба дрожим.       — Я знаю, — беззвучно произношу одними губами.        К чертям все обещания. И моральные устои туда же. Они не мои. Не мной придуманы и не мне их соблюдать.        Отстраниться нас друг от друга заставляет только резко открывшаяся дверь в комнату. И лишь почти бессознательно ловлю его руку, в попытке удержать стремительно ускользающее тепло.        — Мальчики, вы с ума, что ли, сошли?! Простудитесь же! — Мишкина мать стоит в желтой полосе света из коридора, а потом щелкает выключателем и под потолком вспыхивает люстра.       Слепнем оба, а я чувствую, как он выдергивает из моих пальцев свою ладонь.        — Мам, ну че ты творишь-то?! — возмущается, смешно щурясь.       — Миш, ты тоже курил, что ли?! — тетя Света осматривает его пьяным строгим взглядом, и ей явно нет никакого дела до наших страданий, ни до физических, ни тем более до моральных. Мишка отрицательно трясет головой. Такой ответ ее вполне устраивает, и она нетерпеливо кидает: — Пошли уже! Десять минут осталось! — а потом уходит, так и не выключив свет.       А вот и реальность! Добро, блядь, пожаловать!        Смотрю на Мишку и понимаю, что до него чуть медленнее, но тоже начинает доходить, что если он действительно хочет этих отношений, то с таким вот придется сталкиваться постоянно. Да о чем я вообще? Ему и без меня-то нелегко бы пришлось, а теперь…       Испугается? Сбежит?       — Ну что встал? — киваю в сторону двери. — Пойдем, нас ждет большая сцена! Сегодня у нас премьера! — не могу сдержать сарказм, и не потому что хочу уколоть побольнее, а потому что хочу, чтобы он четко понимал, на что идет и не строил воздушных замков — наше место скорее уж в сырых подвалах, но и там можно быть счастливыми, если есть с кем.       Не отвечает. Переваривает. Думает. Взвешивает.        И только когда мы уже практически заходим в большую комнату, хватает меня за руку, дергая обратно в расцвеченный полумрак коридора:       — Дим, подожди.       Быстро он. Хотя, с другой стороны, у него, как и у меня, было полгода, чтобы перелопатить в себе все до последней крохи и утвердиться в желаниях, а сейчас всего лишь пришлось внести правки с учетом реальности.        — Я знаю, чего хочу. Ты хоть немного мне веришь?        Вот вроде и с надеждой спрашивает, а в глазах такая решимость, что сразу понимаю — если отвечу «нет», то сделает все что угодно, чтобы было «да».        И что мне еще остается? Он же все-таки не испугался.       — Миш, Мить, ну где вы, в конце-то концов! Отец налил уже! Только вас ждем!       Да похрену!       Цепляю пальцами пряжку его ремня и дергаю на себя, и как только он оказывается достаточно близко — целую, игнорируя шокированные широко распахнутые глаза. Медленно, сладко и тепло…       Теоретически — мы уже оба летим из этого дома пинком под зад, потому что в любой момент нас могут застукать. У меня нет иллюзий ни насчет своих родителей, ни на счет его. Фактически — я знаю, что он тот, ради кого я готов потерять всех остальных, потому что мы тоже имеем право на счастье, и если это счастье кого-то не устраивает, то это их проблемы, а не наши.       Ну, а в реальности…        В реальности я отстраняюсь, заглядываю в его блестящие в полумраке глаза и шепчу:        — Верю.