Хлопок одной ладони

      Вдох.       Над горой, усыпанной снегом, поднимается туман — говорят, это дым горящего эликсира бессмертия, — и навстречу туману ползут по небосводу два солнца, заливая стены додзё своим бледно-розовым светом.       Выдох.       Через открытые ситоми видно, как ветер срывает, а потом, наигравшись, опускает на землю курчавые цветки дейций.       Вдох.       Правая ладонь лежит в левой, вместе сдвинуты кончики больших пальцев — самадхи-мудра, приносящая покой. В дымке благовоний улыбается Просветлённый, а где-то далеко кукует хототогису, проводница между миром живых и мёртвых…       Скрип.       Противник за спиной.       Выхожу из алмазной асаны. Ладонь на рукоятке. Приподнимаюсь. В ножнах уже только киссаки. Врага вижу сознанием — мен ски.       Вопрос: обойдёмся без боя?       Ответ: нет.       Разворачиваюсь. Встречаю его лезвие своим. Улыбаюсь. Исход предопределен! Здесь я — лучшая! Надавить. Здесь я — победитель! Вздрагивает. Вот и всё. Остальное —лишь формальность: направить его меч вниз, сделать шаг вперед и контратаковать.       Победа!       Боккэн застывает над светловолосой макушкой. Люба нагнулась и замерла, и, если бы поединок был настоящим, клинок уже вошёл бы в её голову.       Орубе отступает, убирая меч в ножны. Она кланяется статуе Просветлённого, потом кланяется Наставнице, как положено кланяться, и кусает губы, потому что улыбаться не положено, но ведь так сложно удержаться…       — Ай! — вздрагивает она, потирая плечо, по которому Люба стукнула плашмя. — За что?! Разве моё иайдзюцу не совершенно?!       — Если думаешь, что достигла совершенства — ты проиграла, — говорит Люба. — Ты должна была остаться в медитации.       — Но ведь я бы проиграла, если бы осталась! Ты напала…       Ох. Глупое оправдание. У Любы в руках тоже боккэн — деревянная имитация катаны, так что «нападение» было лишь проверкой… И всё равно! Даже если атакуют понарошку, Орубе не хочет быть побеждённой. Проиграть? Отвратительное слово!       Люба насмешливо поводит длинными усами.       — Иногда нужно уступить в малом, чтобы получить большее, Орубе. Каким было задание?       — Узнать, как звучит хлопок одной ладони.       — И?       — Хлопок не существует. — Она отвечает быстро и уверенно. Она помнит наизусть все учебники из храмовой библиотеки, которые Люба велела вызубрить. — И разум, и Пробудившийся, и всё на земле — не существует. Есть лишь пустота. Нет ни счастья, ни горя, ни… Ай!       Она отшатывается, прижимая руку к бедру. В этот раз Люба стукнула чуть выше колена.       — Если ничего не существует, то откуда твой гнев?       Орубе набирает воздух, чтобы ответить… но ловит себя на том, что нервно мнёт в пальцах ткань кимоно, и что уж тут ответишь?       Наставница права. Разум Орубе никогда не бывает совершенно спокоен. Науку бесстрастного и безличного созерцания она так и не постигла — равновесие в её душе может разрушить любая мелочь. И это выводит из себя ещё сильнее.       Порочный круг.       — Гнев подобен плену, — говорит Люба, опуская руку ей на плечо. Рука источает нежное, обволакивающее тепло, и Орубе прижимается к ней щекой. — Но я помогу тебе вырваться из его силков. Идём.       Может, хлопок одной ладони звучит именно так? Как обещание?       Следуя за Наставницей, Орубе не отрывает глаз от её прямой спины, от гордого разворота плеч, укрытых сияюще-белыми волосами. Люба, Избранная Кондракаром, выглядит снежной и величественной, как вершина Священной Горы.       Люба тоже бессмертна.       Они останавливаются у сёдзи, за которыми шумно перетекает песок. «Дорога Ветров». Почему «Ветров»? Орубе не в первый раз стоит здесь и слушает этот шелест, она часто приходила сюда, но никогда ещё не видела, что он скрывает. Старшие ученики рассказывали, будто в песках живёт жуткое непобедимое чудовище. Она не боится чудовищ. Но как драться с шуршащим песком?       — Ты сразишься с Золотым Блеском.       Люба косится на неё: ждёт реакции. Но ни один мускул не дрогнет на лице Орубе, как и положено, потому что она знает, что справится. Чтобы уложить врага на лопатки, не нужно «просветление», достаточно физической силы. Да. Она победит. Она не подведёт ни отца, ни Наставницу, даже если Золотым Блеском будет сам сторукий бог хаоса.       — Постой, — говорит Люба. — Вот, возьми.       В ладонь опускается кольцо — маленький золотой ободок. Ох, нет, только не очередной коан! Орубе не до загадок, она сосредоточена на задаче.       — Ты сможешь надеть его тогда, когда избавишься от гнева. Когда победишь своего злейшего врага.       «Дочь, не заставляй краснеть за тебя. Ты рождена, чтобы быть воительницей».       Орубе стискивает зубы, прячет кольцо в карман и делает шаг навстречу тому, для чего рождена.       Катана тонкая и изящная, словно легкий штрих кисти, и отражения свечных огоньков пляшут на лезвии — гладком, без единой царапинки.       — Поздравляю. Ты сдала экзамен, — говорит мастер-оружейник.       Орубе должна торжествовать, но не чувствует радости. Бой с чудовищем был слишком коротким. Простым. Разве самый главный экзамен может быть простым?       — Тебе не нравится оружие?       Взгляд у мастера внимательный и умный, и Орубе торопливо улыбается, прячет катану в ножны.       — Очень нравится.       Ей совсем не хочется слушать поздравления, поэтому, поклонившись, она спешит уйти. Не через коридоры школы — в них обязательно с кем-нибудь столкнёшься, — а через сад.       Здесь безлюдно и темно, под ногами знакомо шуршат камушки гравия. В раскидистых кронах дзелькв сверкают далёкие звёзды — через них, говорят, смотрят боги, и под их всезнающим взором ей становится ещё хуже.       Она сдала экзамен?       Червячок сомнения грызёт её разум, как шелкопряд — тутовый лист. Набравшись мужества, она останавливается. Есть только один способ узнать наверняка, поэтому, задержав дыхание, Орубе подносит кольцо к пальцу. Ветер шелестит гравием, как шелестел волшебным песком. Ветер подхватывает кольцо, и оно отскакивает, падает в траву. Да что же… Приходится упасть вслед за ним, на колени, чтобы найти в траве.       Нашла! думает Орубе.       Проклятие! думает Орубе и бьёт по земле кулаком. Будто самая смелая из травинок, на её ладонь тут же прыгает кузнечик. Он шевелит усиками, сверля воительницу проницательными круглыми глазками.       Воительницы так себя не ведут.       Щёки заливает краска. Поднявшись, Орубе зябко поводит плечами и отряхивается — на кимоно остались влажные пятна от росы. Холодно. Нужно вернуться в келью.       Нет, нужно идти, всё равно куда.       Она идёт, а в ушах её звучит голос, неотличимый от шелеста песка:       — Я хочу поговорить с тобой!       Что это было? Обманный манёвр? Она не стала слушать Золотой Блеск, бросилась в атаку.       — Боишься проиграть?       Явная провокация! Она ударила врага в грудь, и тот едва успел уклониться. Слабак! Ещё один удар, и с морды чудовища слетела маска.       — Что, Орубе? Сложно смотреть на саму себя?       Да. У демона было её лицо.       Наверно, в тот момент она должна была остановиться, послушать и подумать. Наверно. Но Золотой Блеск ухмыльнулся, ухмыльнулся её губами, и это взбесило ещё сильнее: неужто Орубе, базилиадская воительница, может испугаться зеркала?! Она всадила в него меч по самую рукоятку! Что-то треснуло, раскололось, поднялся вихрь шелестящих стеклянных осколков…       Она стояла в его центре, понимая, что опять поддалась гневу.       Она сдала экзамен?       Тихо скрипят каменные доски. По мосту Орубе переходит через летний пруд — гладь его идеально спокойная и ровная. Таким должно быть сознание истинного воина. Мицу-но кокоро.       Орубе хватает с моста камешек и швыряет в воду. Раздаётся тихий всплеск.       Нелепо. Ты ведёшь себя нелепо! Она сбегает с моста, будто нашкодивший ребёнок. Фонари торо освещают ей дорогу — вокруг них вьются бабочки с большими прозрачными крыльями. То и дело раздаётся «ш-ш-ш», с которым бабочки сгорают.       Ты не умнее.       Возвращайся.       Орубе сжимает кулаки и уже почти возвращается, но видит свет в конце дорожки. Кто проводит церемонию в чайном домике ночью? Лучше думать об этом, чем о схватке, и Орубе подкрадывается к тясицу, а у входа чувствует знакомый запах и, нарушая все мыслимые правила, раздвигает ситоми.       — Присоединяйся.       Она подчиняется быстрее, чем успевает сообразить. Отбрасывает сандалии и оружие, входит внутрь через низкую узкую дверь в уютный, тёплый полумрак. В нише токонома стоит маленькая икебана. В её центре мастер расположил две ветви: грубая ветка сосны, ощетинившаяся острыми иглами, и поникшая веточка цветущей сакуры.       — Присаживайся.       Наставница в одной руке держит чашку, а в другой — рисовое пирожное. Лицо её светится невинным, едва ли не детским лукавством. Она совсем не похожа на других мастеров школы.       Может, поэтому её и избрал Кондракар.       — Ученики говорили, что Золотой Блеск сложно победить, — выпаливает Орубе, опускаясь на татами. — А я расправилась с ним в два удара!       Люба медленно отпивает чай. Она смакует глоток с таким наслаждением, что подёргиваются заострённые кончики ушей.       — Ты победила?       — Я не знаю. Я… — Орубе вновь смотрит на икебану. Две ветви уравновешивают друг друга, создают гармонию. А в тебе есть только иголки! — Я очистила тело и разум, я читала все мантры, я… просто не понимаю!       Она вздыхает, вертится на месте, никак не может найти удобную позу и наконец сдаётся: сгибает колени, кладёт на них голову. Неправильно так сидеть в тясицу, да ещё перед учителем…       Но перед Наставницей можно.       От бронзового очага веет жаром. Здесь, за бумажными стенами, холодная и мрачная ночь становится далёкой и ненастоящей.       — У меня только одна, — говорит Люба, протягивая чашку.       Орубе принимает её и смотрит на своё отражение — хмурое и глупое, — и хмурится ещё сильнее.       — Пей, — говорит Люба       Её пальцы накрывают пальцы Орубе, заставляя поднести чашку к губам и сделать глоток. По языку растекается терпкий вкус имбиря, кимоно липнет к потной спине.       Внутренняя сторона ладоней у Любы гладкая, совсем без меха.       — Нельзя наполнить полную чашу, — говорит Наставница и отстраняется. Орубе сама допивает до дна. — Попробуй моти.       Что это значит? Какой ответ будет правильным? Орубе не знает. Она послушно забрасывает в рот рисовый шарик. И ещё один. И ещё. Желудок наполняет приятная тяжесть, а мысли становятся ленивыми и неповоротливыми, как зверьки перед спячкой.       — Земные пирожные слаще наших, правда? — говорит Люба.       Орубе выдаёт что-то похожее на «да» и съедает последнее моти. Она представляет, как Наставница ходит по Земле и выбирает сладости. Представляет, как это, должно быть, здорово: путешествовать по мирам… и какая это честь: служить Предвечной Цитадели… но для этого нужно быть Избранной… особенной…       — Она что, считает себя особенной?!       — А ну выходи оттуда!       — Ты не можешь сидеть там вечно!       Она не отвечает. Без толку. Взрослые не понимают.       К ней опять тянет руку тот, с тараканьими усами, и Орубе шипит, отодвигается подальше, в самую глубь узкой ниши.       — Ученики так себя не ведут! — кричит он.       Орубе чихает и вытирает нос тыльной стороной ладони.       — Давайте просто уберём стеллаж?       — Если на нём появится хотя бы царапина, сенсей меня убьёт!       Орубе водит пальцем по толстому слою пыли на стене. Чтобы не спать, надо что-то делать, поэтому она рисует облако.       — Да озёрные огни с ней! Захочет есть — сама выползет!       — Она уже третьи сутки там сидит! А если…       — Третьи сутки? У этого ребёнка выдержка лучше вашей.       Этот голос Орубе не знаком. Кажется, остальные взрослые его боятся, потому что они замолкают, а потом Тараканьи Усы говорит очень тихо и почтительно:       — Избранная, ваше присутствие для нас большая честь. Если мы можем чем-то вам…       — Можете.       Раздаётся звук шагов, и наступает тишина. Ни звука. Ушли? Все?       Ещё чуть-чуть подождав для уверенности, Орубе выглядывает из укрытия. Библиотека большая, взглядом не объять, но путь к двери свободен. Наконец-то!       Она крадётся на цыпочках, как настоящая шпионка, оглядывается…       — Тебе не нравится школа?       Она видит перед собой кицуне: длинные усы, чёрный нос, белоснежная шерсть. Кицуне быстрые, но, если сейчас же прыгнуть в сторону и побежать, можно успеть опять спрятаться…       — Боишься?       — Я не боюсь! — Орубе делает шаг навстречу и глядит прямо в серебряные лисьи глаза.       — Тогда почему убегаешь?       — Я… — Она кусает губы. Она уже много раз пыталась объяснить. Может, «Избранная» поймёт? — Мне надо домой.       — Зачем?       — Там папа.       — Такая большая девочка, а не можешь обойтись без папы?       Орубе трясёт головой.       — Я не могу его оставить. Мама просила о нём поза… зап… — Она хмурится и произносит медленно, по слогам: — По-за-бо-ти-ться.       Кицуне смотрит на неё, наклонив голову, будто настоящая лисица, и вдруг улыбается. Клыки у неё небольшие, но острые. Наверно, если потрогать — порежешься.       — Как же ты позаботишься о папе, если ты такая слабая?       — Я не…       Орубе не договаривает. Она сама не понимает, что случилось. Она лежит на полу, и над ней стоит лисица, и плечо болит — ударилась, когда упала. Она пробует встать, но глаза закрываются, ноги не слушаются.       В укрытии она не спала ни минуточки.       — Ты не можешь позаботиться даже о себе, девочка.       Орубе сглатывает комок. Из носа опять течёт — она прижимает к нему рукав и незаметно кусает ткань, чтобы не плакать. Ткань солёная и горькая.       — Давай так, — говорит лисица. — Я научу тебя, как защитить и себя, и папу. Но ты должна будешь во всём меня слушаться. Согласна?       Лисица наклоняется, и широкие рукава её кимоно закрывают от Орубе мир. На шёлке нарисованы облака — голубые, не из пыли. Они переливаются, обнимают со всех сторон, когда лисица прижимает её к груди, к мягкому меху. Мех похож на большое пуховое полотенце, в которое Орубе заворачивала мама после купания.       Потом мама щекотно лизала уши.       — Точно научишь? — спрашивает Орубе.       — Точно. Но сначала мы тебя помоем…       В животе громко бурчит.       — …и покормим. Как ты просидела так долго без еды, котёнок?       — Там был паук.       Лиса смеётся. Орубе утыкается носом в её шею и не слышит.       Она засыпает.       Она просыпается.       Катану она обняла руками и ногами, втиснула в себя, будто ночью пыталась слиться с оружием воедино, — на груди от цубы остался красный след. За стенами кельи бьёт храмовый колокол, и с каждым его ударом в голове вспыхивают воспоминания: Дорога Ветров, шелест песка, оружейная, рябь на воде, сладкие моти…       Орубе уверена, что не дошла вчера до своей комнаты.       Ей снилось, что Люба несла её на руках.       Спустя шесть ударов колокол замолкает, и можно прочесть положенную сутру. Потом Орубе надевает нарядную шёлковую одежду, подвязывает волосы так, чтобы ни один локон не выпадал из причёски, долго и тщательно разглядывает себя в зеркале, вынимает меч из ножен, возвращает меч в ножны, проверяет, насколько хорошо ножны держатся на поясе, проверяет, насколько крепко завязан пояс, мысленно даёт себе пощечину и наконец выходит, чтобы встретиться с отцом.       Он изменился.       Кажется, это не кимоно его чёрного цвета, а тень из-под глаз расползлась по всему телу. Он молчит, и, наливая ему саке, Орубе молчит тоже. Надо дождаться позволения говорить, но позволения всё нет, а осунувшееся бледное лицо похоже на маску. На его висках появилась седина — Орубе подавляет желание стряхнуть её как пепел.       Он молчит.       Она не может говорить.       Всё неправильно.       Он должен был обнять её и прошептать, как гордится ею. А она бы обняла его в ответ и не стала бы спрашивать, почему он никогда не навещал её после похорон. Вместо этого Орубе сказала бы, что тоже гордится им — великим воином, на которого всегда равнялась. Сказала бы, что теперь она тоже воительница и будет рядом во всех битвах. А потом они бы пошли на рынок, купили любимые мамины фрукты и отнесли их в Храм. А вечером, уже дома, Орубе призналась бы, что каждый день, когда приносили письма, она боялась, до дрожи в коленках боялась получить локон его волос…       Но он молчит.       Она не может говорить.       Она крепко сжимает в пальцах кувшин: на фарфоре по небесной сини летит дракон.       — Покажи правую руку.       Сначала Орубе не понимает, что это за звук. Потом до неё доходит, что это голос её отца. Потом она осознаёт смысл слов и нарочито гордо говорит:       — Я победила Золотой Блеск с первого раза! Ещё никому не…       — Руку, Орубе.       Она спотыкается на полуслове. Она и подумать не могла, что её имя может звучать так колюче и холодно. Рука, протянутая к отцу, трясётся, будто принадлежит немощной старухе, а не могучей воительнице. Орубе кусает себя за щёку, злится — на руку, на себя, на него, — но предательская дрожь не уходит.       — Я разочарован тобой.       Она видит, как за её пальцами, на которых нет кольца, бесшумно встаёт отец. Тяжёлая ткань его кимоно почти не движется при ходьбе, татами принимает шаги тихо, будто от призрака.       Обними меня, думает Орубе. Ну обними же.       Он проходит мимо.       Она стискивает обиду между зубов. Вдохнув и выдохнув, она ждёт, сколько положено, потом аккуратно вкладывает чашку в кувшин, поднимается.       Обида каплей падает на фарфор и стекает по драконьей чешуе.       Это было несложно, думает Люба, погружая кисть в тушь.       Это было несложно: разум её отца слаб и легко поддался внушению. Он увяз в своём горе, но нужды одного человека ничтожны перед нуждами многих. Поэтому место Орубе не с ним, не здесь. Она слишком хороша. Она сильная, благородная, смелая и безоговорочно верная — предательство чуждо самой её натуре, Люба убеждалась в этом не единожды. Конечно, девочка ещё юна и бывает по-юношески несдержанна, но с возрастом это пройдёт. Куда важнее, что она никогда не соблазнится властью, что никогда не предаст господина, что, как истинная базилиадка, она будет жить, пока нужно, и умрёт, если будет нужно.       Такой должна быть Хранительница Сердца Кондракара.       Люба ведёт по бумаге кистью. На белой пустоте рождается энсо — иероглиф, который может написать только мастер, достигший истинного понимания реальности.       Что ж, кое-что Люба за свою жизнь в Цитадели действительно поняла.       Совет обленился и покрылся пылью тысячелетнего безделья. Бедняга-Оракул видит так много, что не видит совершенно ничего. Кондракар уповает на везение, и этому пора положить конец. Ошибка обошлась слишком дорого: последние Стражницы — малолетние дурочки, воспитанные на Земле, на безбожной планете, где даже не знают о Кондракаре, — просто ринулись убивать друг друга. Как можно было доверить глупым детям благополучие Вселенной?       Люба сделает всё сама.       Да, Орубе ещё многому предстоит научиться. Но церемония избрания Стражниц приближается, нужно как можно быстрее доставить девочку в Кондакар, познакомить с орамером Энергии (он признает её, обязан признать). А Люба будет рядом, как и положено Наставнице, и всегда подскажет своей ученице верное решение.       И честолюбие здесь не при чём. На кону судьба мироздания.       Поставив подпись, Люба откладывает кисть и какое-то время смотрит на энсо — символ совершенного просветления. Это круг. Кольцо.       Кольцо, которое, как параф своего создателя, Орубе носит на шее.       Честолюбие не при чём, говоришь?       — Входи.       Оборачиваться нет нужды. Люба знает свою девочку наизусть: высокий чистый лоб, сияющий взгляд, губы пухлые и розовые, будто лепестки. Самое красивое оружие.       — Твоё обучение в Храме завершено. Хочешь ли ты остаться в Базилиаде?       — Нет.       Хорошо. Так и должно быть.       — Значит, я забираю тебя в Кондракар.       Люба переводит на неё медленный, торжественный взгляд — наступает самая долгожданная, самая триумфальная часть плана. Но Орубе не выказывает восторга. Она молчит, низко опустив голову и спрятав лицо за чёрными прядями. Что это значит? Ты же понимаешь, какую честь я тебе предлагаю…       Орубе обнимает себя за плечи. Её потряхивает, поэтому Люба подходит вплотную, смотрит сверху вниз:       — Что случилось?       — Я сделаю, как велит Наставница.       Конечно, сделаешь. Твою исполнительность и ответственность я воспитывала особенно тщательно. Но я ведь задала другой вопрос.       Она всегда откликалась на физические прикосновения, поэтому Люба отводит растрёпанные прядки с её лица и трогает щеку.       Мокрая.       Ну нет. Никуда не годится. Орубе должна воплощать добродетели, которым её учили: силу, храбрость, презрение к жизни и ко всему, кроме долга… А она вот: дрожит, плачет. Такая юная. И красивая. Как трепещущий листок клёна на осеннем ветру.       Возможно, уравновесить её чувства сейчас будет разумнее, чем потребовать отказаться от них?       Возможно.       Люба наклоняется и снимает солёную дорожку с её щеки языком. Кожа Орубе пунцовеет, а взгляд поднимается — робкий и просящий.       — Обними меня, — шепчет она. — Пожалуйста, обними.       Ох, девочка моя. В Кондракаре тебе никогда не будет холодно… Но и тепло не будет. Башня Туманов на самом деле не пристройка-тюрьма — это вся Цитадель. Разница лишь в том, добровольно ли твоё заключение, но судьба у обитателей одна: туман проникает в тебя, и ты выцветаешь, теряешь краски и объём, пока от тебя не остаётся только суть, плоская белая картинка — одна из бессмертных фигур на нерушимых стенах.       А всё живое — смертно.       И Люба сейчас тоже живая и смертная, поэтому она притягивает свою ученицу к себе, проводит по её лбу ладонью, чтобы поднять чёлку и коснуться губами гладкой кожи. Потом целует в переносицу, покрытую незаметным щекотным пушком. Орубе горячо выдыхает, поднимается на носочках — как мало ты просишь, милая! — трётся щекой о щёку, носом о нос, тычется куда только может, бестолково и настойчиво, будто слепой котёнок. И обнимает, обнимает, почти ложится на Любу — вместе они падают на татами. Жёлтые ленты пояса взмывают вверх. Достаточно потянуть правильно за одну из них, чтобы кимоно распахнулось, а шёлк соскользнул с узких девичьих плеч. Сбросив его, Орубе вжимается в Любу сильнее, крепко впивается когтями, как в окончательное и бесповоротное решение. Приходится сдавить пальцы у неё на загривке, чтобы урезонить.       — Тише.       Орубе недовольно сопит, но расслабляется так же старательно, как делает всё и всегда. Она запрокидывает голову, подставляя под ласку беззащитное горло и ключицы. Люба не касается их. Люба коварно целует родинку над правым соском — маленькое пятнышко, капля тёмной туши на идеально белом холсте. Близко к сердцу. Не стоит подпускать к нему никого и никогда. Ты совсем не умеешь надевать на него доспехи, моя милая, мне ещё столькому предстоит тебя научить.       Кольцо на цепочке лежит в ложбинке между грудей, и Люба берёт золотой ободок зубами, опускает на тёмно-розовую ареолу, давит, ставя метку, а потом вбирает её в рот. Из горла Орубе вырывается стон, всем телом она подаётся вверх, навстречу. Люба прекрасно знает её чувствительные точки, ведь Люба сама её создала. И только создательница имеет право ставить подписи. Здесь, здесь, здесь… Столько, сколько пожелает.       Алые знаки принадлежности распускаются будто цветы — светлая кожа принимает их смиренно, как положено. Орубе лишь шумно хватает воздух, сжимает руку наставницы в своей, выпуская и сразу же втягивая короткие коготки. Хорошая послушная девочка. Люба упивается ею, как может только мастер упиваться своим шедевром, слизывает капли пота, спускается к тёмным завиткам в низу живота и тянет их зубами. Сильные бёдра тут же обхватывают её голову, окружают своим влажным живым жаром. Вибрация отдаётся в усах — Орубе утробно мурлычет, когда Люба языком соскальзывает к самой нежной, самой уязвимой точке.       — Кажется, я поняла, как звучит хлопок одной ладони, — говорит Орубе позже. Её длинные пушистые ресницы медленно опускаются и поднимаются, щекоча Любе плечо. От них под шерстью бегут мурашки, словно Хранительница Оромеров Кондракара — обычная живая смертная.       — Поняла?       Орубе берёт её ладонь и прижимает к зацелованной груди, где ровно и спокойно стучит сердце. Люба усмехается и второй рукой гладит свою девочку по умной голове, путая пальцы в чёрных шёлковых прядках, скользя взглядом по её совершенному, выточенному, будто скульптура, телу. Подписи исчезнут, а кольцо — останется…       Краем глаза Люба замечает перевёрнутый столик для каллиграфии. Пузырёк с тушью залил свиток. Символ совершенного просветления стал чёрной дырой.       К смерти.       Люба притягивает котёнка ближе, будто так можно защитить.       Я приняла решение, думает она. Если оно окажется неверным, то я и только я буду за него расплачиваться.       — Я люблю тебя, — говорит Орубе.       Люба утыкается носом в её макушку и глубоко вдыхает чистый запах. Любишь. Конечно, любишь. Не понимаешь и не можешь понимать, что на службе Кондракару тебе придётся забыть о себе, о своей семье, о своём мире и своём прошлом, а если понадобится…       — …ты забудешь и моё имя.       Последние слова она произносит вслух, но Орубе не слышит.       Орубе спит. Ей снится цитадель, где нет ни лжи, ни потерь, ни поражений и где её Любовь бессмертна.