Stolen Season

— Бред! — Джерард, с досадой захлопнув книгу, откинул ее в сторону. Только что дочитанная повесть разочаровала — облачить всю вызванную ей бурю негодования в словесную форму не хватит красноречия. Суматошно откопав среди прочего хлама потрепанный альбом, сунув за ухо карандаш и набросив на худые плечи пальто, Джерард вмиг оказался на улице, терзаемый желанием поскорее развеяться. Вечно эти поэты-романтики все приукрашивают! Напридумывают ерунды, а потом недоумеваешь — зачем? В книгах все красиво, все идеально, не к чему придраться, а на деле что? Вот и середина октября — две недели до Хэллоуина! — в жизни напрочь лишена того загадочного великолепия, той притягательной красоты, описанной в книгах. Врали они все — от других сезонов это время едва ли отличается, только одно название. Осень эта, по мнению Джерарда, была все равно что теплая, бесснежная зима, к слову, не бывшая здесь большой редкостью. Осунувшись, Уэй неспеша побрел по улице, безучастно глядя по сторонам, на плывущие по небу облака и подрагивающие в углах тени. Он был художником. Всю его сознательную жизнь весь мир вокруг — семья, школа, мимолетные знакомые родителей — твердили: «Учись! Работай! Зарабатывай!». Но старший из двух наследников семейства Уэй хотел только рисовать, и в итоге добился своего, с разбегу прыгнув в бездонную, без шансов выбраться, яму и теперь барахтался в ней, шатаясь по городу в поисках пресловутого вдохновения и пропивая почти все те редкие деньги, которые удавалось выручить за какой-нибудь бессмысленный шедевр. Может быть, поэтому уже четвертый год в тесной съемной квартирке протекала крыша, а родственники, даже любимый младший брат, наконец-то окончательно отвязались и наверняка уже забыли о существовании где-то там Джерарда. Расцвел октябрь, и снова этот мучительный выбор в аптеке, что лучше — «Фервекс», «Колдрекс» или «Терафлю», и ни следа золота в глуши каменных джунглей. Эпичное начало апокалипсиса, когда по грешной земле вовсю ходят зомби-студенты и школьники, мечтающие о спасительном лете. Грязюка по колено, лужи… Единственным в городе, что хоть как-то навевало мысль о чем-то осеннем был, пожалуй, парк, куда Уэй и направился, прижимая к груди альбом и кутаясь в пальто. По сути, это была всего лишь огражденная от остального мира высокими деревьями аллея. Само по себе это место не могло бы претендовать на звание местной достопримечательности, ничем не выделяясь из массы других городских улиц, но благодаря обилию здесь растений аллея заботливо именовалась парком и притягивала творческих людей со всего города видимым отсутствием суеты и неприметным ларьком с облезшей вывеской, где готовился самый лучший в округе кофе. Как раз к ларьку Джерард и направился, после чего устроился на ближайшей лавочке, потягивая горячий напиток и примериваясь, из какого тополя сотворить причудливую, пестрящую красками картинку. Осень депрессивно засыпает листьями город и нас, мятежных и неприкаянных. Ни через час, ни через два чертова муза так и не соизволила явиться, чем страшно взбесила Джерарда. Ему не хотелось возвращаться домой без хотя бы пары набросков, для картин позарез нужен был новый материал. Совсем отчаявшись, художник скомкал неудачный эскиз и и уже занес руку, чтобы кинуть бумажку в замершую на середине аллеи белку. — Не советую этого делать. Джерард возмущенно обернулся, и злость почему-то быстро утихает, сменяясь удивлением. До чего низкий голос у этого незнакомца! Да и выглядел он как-то… Не сказать, что подозрительно, скорее непривычно. То ли заправский гот, то ли вампир из комиксов, то ли отпетый рок-н-ролльщик. А может вообще все сразу. — «Гринпис» не дремлет, ты знаешь? Уэй вернул взгляд на аллею. Белка, почувствовав опасность, ускакала куда-то в траву, где ее было уже не найти. — Да пошел ты, — отмахнулся Джерард, обиженно отворачиваясь. Незнакомец пожал плечами, запахнув поплотнее пальто, и, вопреки ожиданиям, сел рядом, как-то зачарованно вглядываясь в глубь аллеи. — Не осень виновата в нашей грусти, а лишь отсутствие в душе весны, — философски пробасил он, искоса глядя на осунувшегося Джерарда, но не позволяя рассмотреть свое лицо, прячась за шляпой с широкими полями. — Что тебе вообще от меня нужно? — А ты всегда прогоняешь любого, кто просто сидит рядом в парке на лавочке? Еще и на белок нападаешь. Странно для художника. — Она меня бесит, — проворчал в ответ Уэй, вкладывая в последнее слово как можно больше желчи, тем самым только рассмешив своего неожиданного собеседника. — Кто, белка? — Осень! — И снова яркие пятна листьев кружатся на ветру… Она всегда пахнет несбывшимися мечтами. — Вот про несбывшиеся мечты это вы верно подметили, — согласился Джерард, припоминая, сколькими надеждами был окрылен все каких-то несколько лет назад. Вот только все рухнуло, когда даже младший брат, единственный дорогой сердцу, близкий человек, ушел и напоследок громко хлопнул входной дверью. — Ты держишь в себе слишком много яда, — подмечает этот непонятный тип, украдкой разглядывая профиль художника. — Это плохо. — Почему? — Самоубийц не отпевают в церкви, не хоронят на кладбище, и не разрешают за них молиться. Грех. — И при чем тут это? — Джерард покрепче сжал стаканчик с еще горячим кофе, грея озябшие пальцы. — У моего знакомого есть друг, покончивший с собой как раз из-за того, что его не понимали. — Я не собираюсь умирать, — Уэй тряхнул головой, отгоняя неправильные мысли, но одна прочно засела в голове — долго ли еще он протянет? — Я сделал все возможное, — медленно проговорил Джерард. — У меня есть четкая установка — заниматься любимым делом и жить счастливо. Но, черт возьми, мне постоянно кажется, что жизнь летит к чертям собачьим! Почему мне постоянно кажется, что что-то все-таки было упущено? Как думаешь, где я мог что пропустить? Загадочный парень изобразил крайнюю озадаченность и предположил: — Обычно людям проще разобраться в своих проблемах, если они делятся ими с кем-то еще. Джерард насупился. — Когда незнакомые люди начинают со мной откровенничать, я готов на месте провалиться, если вы понимаете, что я имею в виду. — Я не прошу тебя выслушивать откровения других, я предложил нечто в корне другое… — Да, понял, понял, — перебил Джерард. — Есть вам смысл тратить свое время на мое нытье? Незнакомец хмыкнул, уголки его губ чуть дернулись вверх. — Я говорю с тобой только от скуки, поверь, у меня и в мыслях не было ничего такого. И еще, давай на ты, я вроде как не трехсотлетний старик. — Ха, ладно, — Уэй пожал плечами, соглашаясь, и, неосознанно подсев поближе к незнакомцу, заговорил тихим шепотом, каким обычно маленькие дети делятся друг с дружкой секретами. Самое болезненное — стать чужим для своей семьи. Эта человеческая злоба и непонимание ранят намного больнее, чем смазанные ядом скорпиона стрелы, но самое обидное и кошмарное — когда тебя не понимают твои собственные родители, когда они осуждают тебя за то, что твое мировоззрение отличается от их. Ты уделяешь семье все свое время, с наивной преданностью в глазах ловишь каждое родительское слово, впитываешь все их бессмысленные наставления, а взамен получаешь одно лишь море негатива, потому что что-то ты сделал не так. Джерард любил своих родителей. Он их, блин, правда любил, но просто не захотел ловить ножи в сердце от тех, на чьи плечи, по идее, ему следует опираться в трудную минуту. Все, чего Уэю хотелось сказать своей семье — чтобы они не впутывали его в свои проблемы, перестали так пилить и напрягать из-за работы, потому что… Потому что крутой университет где-то в Нью-Йорке — мечта его родителей, а не его собственная. — Думаю, я так и не стал тем сыном, которого хотели для себя мои мама и папа. Я разочаровал их, не оправдав их надежд, безусловно, я виноват перед ними, но… Родительской любви я так и не увидел в своей жизни и не уверен, что когда-нибудь увижу и другие формы этого треклятого чувства… Неужели я должен страдать лишь за то, кем я есть? Мне что, рыдать взахлеб, чтобы меня поняли? Встретившее Джерарда угрюмое молчание насторожило его, и он тронул незнакомца за плечо: — Ты меня слушаешь вообще? Тот поежился, поднял воротник пальто и легким движением головы спрятал лицо за волосами — и как только с такими длинными не замаялся? — Твои слезы — не мои, мне нет до них дела, и, честно, мне плевать, даже если я умру. Такие, как я, обычно умирают молодыми. Художник нервно рассмеялся. — Чудак ты, парень. Разговаривать еще с тобой… Небо давно уже скрылось за плотными тучами, бросая на землю угрюмые тени. Зашептались растормошенные ветром деревья, раздраженно кинув ему вслед горстку сухой листвы. — Клевещут на кого-то, — таинственный собеседник улыбнулся, провожая ветер насмешливым взглядом, капля которого досталась и напряженно съежившемуся художнику. — Ну не на меня же, — безразлично откликнулся тот. Они еще немного помолчали, и Джерард, не рассчитывая на продолжение разговора, вновь взялся за карандаш. А незнакомец принялся следить за тем, как линии на листе постепенно складываются в нечто узнаваемое: силуэт дерева и пасмурное небо над ним. Художник растушевал пальцем пару темных штрихов, изображая тучи и делая нарисованный пейзаж на пару тонов темнее реального, на что второй парень одобрительно кивнул. — Знаешь, как я думаю? — протянул он, приглядываясь к чему-то вдалеке. — Ну? — не отрываясь от альбома, Уэй приподнял бровь, намечая под деревом скамейку и сидевшую на ней человеческую фигуру в черном. — Искусство — штука капризная. Есть даже отдельный вид зануд, которые не считают это профессией в принципе, для большинства земного шара это всего лишь хобби, но ведь для кого-то это дело, которому посвящаются жизни, которое спасает, не дает загнуться где-то под мостом от уныния и боли. Ты вот любишь рисовать, отдаешь всего себя без остатка. Искусство — это то, в чем можно проявить себя, открыть свою душу, при этом не произнеся вслух ни слова. Это душа художника, его мир, его тайны, тысячи предзнаменований, видных одному лишь тебе. Когда знаешь, что нашел свое предназначение, весь остальной мир перестает играть существенную роль. Ты как будто обретаешь второе зрение и все вокруг воспринимаешь по-другому… Поэтому нет ничего удивительного, что тебя не поймут те, кто готов душу Сатане продать за премию. Многие из нас в течение всей своей жалкой жизни упорно пытаются стать кем-то другим, в итоге забывая о том, кем мы являемся на самом деле. И если кто-то занялся творчеством — значит, он этой дилеммы избежал. Незнакомец замолчал, давая Джерарду время осмыслить свой монолог. — Не считай все мною сказанное откровением, — добавил он. — Это не только мои мысли. Рано или поздно любой, кто творит искусство, в бесконечных поисках себя выходит на этот ответ. А что касается любви, она — просто то же украденное время года. Кто-то его находит, а кто-то будет искать всю жизнь, но так и не познает. — То есть мне счастья не видать никак, да? Плечи Уэя опустились. Ветер вскружил разбежавшиеся по аллее листья, увлекая их в магический хоровод, но художник смиренно сидел, глядя куда-то перед собой. И если глаза — зеркало души, то его душа летала где-то далеко. — Но ведь ты то, во что ты веришь, будь то дождь или солнце, любовь или ненависть, дружба или война, неважно. Убедительней всего та ложь, в которую веришь сам. — Что за бред ты несешь? — Джерард вновь перевел взгляд на своего собеседника. — Мы, кажется, по-прежнему ищем повод устроить вечером бал. Они снова замолчали. Карандаш легко скользил по бумаге, повинуясь руке художника, и на голове нарисованного человека появилась широкополая шляпа. Лицо его Уэй скрыл за длинными темными волосами, на всякий случай глянув на сидевшего рядом незнакомца, сверяясь, насколько точно переданы его черты. Парень, казалось, задремал, закутавшись в пальто. Джерард хотел было встать и уйти, но почему-то остался сидеть. Его взгляд метался по сторонам, то и дело возвращаясь к своему неожиданному собеседнику. Он не хотел признаваться, но, выплеснув весь накопившийся в легких яд, дышать стало намного легче. — Эй, — художник аккуратно тронул незнакомца за плечо (уже второй раз!) и неожиданно для себя предложил: — Пройтись не хочешь? — Не откажусь, — тот потянулся, разминая мышцы, и поднялся вслед за Уэем. Они вышли из парка, направляясь в неопределенном направлении, лишь бы куда-то. Продрогшие, озябшие улицы поблескивали под лениво зажигающимися фонарями, осень влекла своей отчужденностью и забвением. Ни единого прохожего, мимо летели одни лишь автомобили, водители торопились приехать домой, где их непременно ждали. Джерарда не ждал никто, и поэтому он умиротворенно брел рядом с человеком, которого знал всего около часа, но которому был готов доверять больше, чем собственной семье. Две худые фигуры отражались в погасших витринах, провожаемые молчаливыми квадратами окон и игнорируемые всем миром. Ступая по мертвым, сухим листьям, укрывшим промерзшую землю подобно ковру, они дошли до конца квартала и остановились. — Такое красивое время… — поделился незнакомец, возвращая мысли Джерарда к исходной теме. — Странно, что на улицах никого. — Осенью птицы и люди улетают в тёплые края, — саркастично отозвался Уэй. — Первых зовет природа, вторых — дешевые туры. Все логично. — И странно. — Да ну? На себя посмотри — ходячая странность! — Осень — это кофе с корицей, кленовые листья, разноцветные, как детские рисунки, теплые, нежные плюшки с ванилью и тонкий запах дыма... — незнакомец блаженно прикрыл глаза, отпуская мысли в свободный полет куда-то вдаль, вслед за холодным октябрьским ветром. — И где ты таких красивых слов нахватался? — недовольно проворчал Джерард, ежась от малейшего порыва ветра. — Осень всегда была моим любимым временем года. Время, когда все взрывается последней красотой, как если бы природа копила её весь год для великого финала. Время пессимистов и меланхоликов, время тех, кто любит грустить и мечтать, сложа руки. Месяца мертвой пустыни лесов с остатками жизни. Все забытое уходит, чтобы заново пропеть оду одиночеству… Для слез заблудших душ осень даже лучше холодных и долгих финских ночей, поверь. — Ты был в Суоми? — Я там родился. Мрачное место… Да и климат ужасный. Уэй улыбнулся. — Офигеть. Охаю тут, как старая бабуся, изливаю душу первому встречному… Собеседник хохотнул, протягивая руку, бледную, тонкую, спрятанную в кожаную перчатку без пальцев. — Мое имя ни о чем тебе не скажет, поэтому говорить его мне необязательно. Но рад был пообщаться. — Взаимно. Пожимая друг другу руки, новые знакомые впервые за все время разговора напрямую встретились взглядами. Уэй напрягся — от этих ясных голубых глаз веяло холодом, и, тем не менее, было в них что-то такое… Этот парень явно давал понять, что ему можно доверять секреты. — Я, честно говоря, сначала не поверил, что ты художник. — Почему это? — Может быть, твои картинки и привлекают восторженные взгляды, но так сухо смотреть на мир… Это ведь как для всех. Джерард замолк, осознавая его правоту — все это время он возмущался, бесился, злился на самое обычное природное явление, глядя на него глазами… Простого человека. Определенно, многие жизненные принципы стоило переосмыслить. — И как я тебя еще не довел до сердечного приступа, — Уэй рассмеялся про себя, думая, каким же идиотом выглядит со стороны. — Знаешь, я в этой жизни много с кем вот так разговаривал. Кто мне только не попадался… Ярко-алый лист спорхнул с одинокого клена покружил в поисках места покрасивше и, борясь с неумолимым ветром, так же мягко приземлился. Парень снял его с полей своей шляпы, сосредоточенно разглядывая, повертел в руке. — Очаровательно. По осени миллиарды хлоропластов в этом листике превращаются в хромопласты и раскрашивают небо… — Слушай, — художник мнется, — я тут подумал… Заходи как-нибудь ко мне. Поговорить… Я живу буквально в двух шагах отсюда, и, если тебе не трудно, появляйся хоть иногда, а?.. — Ну, значит, как-нибудь загляну, — новый знакомый улыбается. — Только сначала я дам тебе время разобраться со своими проблемами. — Какими… — Джерард! Уэй дернулся от неожиданности: голос был ему хорошо знаком. К ним бежал, запыхавшись, нескладный высокий паренек, придерживая съезжавшие на нос очки. Теплый вязаный шарф на его шее развевался на ветру ярким полосатым флагом. Не успевает художник и глазом моргнуть, как этот паренек на него едва ли не напрыгивает, чуть не опрокинув на асфальт. — Что ты… Ох, Майки… Слезь с меня уже. Кое-как отцепив от себя младшего брата, старший недоуменно смотрит на внезапно объявившегося родственника. Что же такого изменилось в этот вечер, что о нем все-таки вспомнили? — Боже мой, братец, я соскучился! — Майк снова поправляет очки и лезет обниматься. — От тебя столько времени ни слуху, ни духу! Я так волновался!.. — Да, да, я понимаю, — как-то вяло отвечает Джерард, но без особой радости в голосе, как будто это не он все ждал, когда же семья соизволит навестить своего блудного сына. Порой люди возвращаются, понимая, что им никто, кроме тебя, не нужен, а ты не испытываешь ни жалости, ни радости, ни сожаления, ни любви… Ни-че-го. Правильно говорят: не бывает поздно. Бывает уже не надо. — Джи-Джи! — зовет Майки, уже увлекая брата вниз по улице. — У меня за это время столько новостей скопилось! Я должен столько всего тебе рассказать! — Да, но… Когда художник оборачивается, он не видит никого, и ярко-алый кленовый лист, потеряно лежащий на земле, скользит по тротуару прочь, подгоняемый усилившимся ветром. Таинственного незнакомца нигде не было. Майки продолжает что-то щебетать и тянет внезапно погрустневшего Джерарда в ближайшую кафешку, то и дело останавливаясь, и тоном заботливой няньки спрашивая, все ли в порядке. Уэй лишь отмахивается. Только сейчас он вспоминает о забытом в парке альбоме.