Ожидание

...Бьется в тесной печурке огонь, догорает багряный закат. Солнце быстро садилось за холмы, покрытые потемневшими осинами. Темная сырая ночь опускалась на землю, в низинах белым ковром начинал расстилаться туман. Одинокое освещенное оконце в наступившей, разлившейся черносмородинным холодным взваром ночи, покосившаяся, но крепкая избёнка, спрятавшаяся в тени успевшего вымахать клёна-гиганта, единственное жилье на многие километры вокруг. Он ждал. Чуть нетерпеливо прохаживался из стороны в сторону, слушал, как воет огонь в старой буржуйке, разместившейся на месте рухнувшей еще раньше старинной русской печки, слушал песни поднимающегося ветра в дымоходе, отметил, взглянув мельком в окно, что с юга ползут темно-серые клокастые дождевые облака. Старый песочного цвета свитер с растянутыми воротом и рукавами, сохраняющий тепло уходящей осени. Закопченный чайник вместо прохудившегося самовара, раскрытая примерно на середине книга, лежащая на рукояти зеленого полосатого и потрепанного кресла. Два плетеных круглых половика у надежной крепкой двери и возле кресла с кроватью, у противоположной входу стены. И треск поленьев в печи, мелкий сор и перья-завитки бересты возле поленницы. Ночная тишина. Она не пришла. Лес шуршал и переговаривался, отпуская в свободный полет листья. Лишь чернели могучие ели, выделяясь среди серых осин, ольшин и редких белоснежно-чернополосчатых берез, тонкими стрелами тянущихся к серому низкому небу. Холодные ливни проходили почти бесшумной стеной, аккуратно прибивая к земле опавшие листья, создавая надежное лоскутное одеяло для земли на грядущую зиму. Проходили, оставляя лужи в низинах, размывая немногие тропинки. Такие дни превращались в сплошные сумерки, солнце ни разу не выглядывало из-за низких серых облаков. Ждать было нечего и некого - в такие дни притуплялось ощущение времени, и ощущение ожидания сменялось ощущением тоски. Он часами сидел в своем кресле, полностью погруженный в книгу. А ей - думал он, заваривая чай и глядя в окно - просто нужно немного времени, все равно любопытство приведет. Стаи гусей с тревожащим душу гоготанием неспешно клином исчезали в небе. Он провожал их глазами, задумываясь о той стороне, куда держат свой путь эти горделивые птицы, о той, где находится - остается! (горечью по душе) - он сам, и о той, где ветер носит ту, что он ждет. Задумываясь о путях и нитях судьбы, о том, как, почему и зачем нас носит, тянет куда-то, как тех гусей. Рождаемся и расцветаем весной, пробуждая в этот мир вместе с апрельской капелью, зреем к августу, собирая все соки и все плоды, умираем с осенью, развеиваясь тленом раскрошенных иссохших листьев с последней минутой (молчания) ноября. Шелестели осины, отдавая ветру свою листву листок за листом, уносимую вслед за гусиными стаями по холмам, покрытым прозрачнеющим лесом. За осенними дождями пришли морозы, первые и крепкие, тонкой коркой льда сковав лужи и берега ручьев, украсив инеем тонкие ветки осин. В лесу стало так тихо, что хруст веточки под ногой был бы слышен далеко вокруг. Звери затаились, словно исчезли вообще, и только изредка поутру встречал Салазар кого-то, не различившего его тихой поступи, у ручьев на водопое; гораздо чаще оставались лишь следы на мокром песке. Цепкие глаза одного цвета и состояния с серо-голубым холодным осенним небом видели каждую черточку, каждый коготок. Всё видели эти глаза, различали в заснувшем лесу, и только одного не находили: белобрысой непоседы, что превращала жизнь в ад одновременно и своим присутствием, и своим отсутствием. Не находили, хотя прошел всякий срок. Ожидание подогревалось холодным колким раздражением, но никак не тревогой. Он ждал. Наблюдая в окно, как укорачивается и без того недолгий осенний день, на смену неярким цветам палой листвы приходят зимнее запустение, звенящая прозрачность и белое забвение осторожным инеем по утрам. Брусничный чай обжигает руки сквозь чашку, чуть запотевает окно под тяжестью зимней рамы. Где-то далеко, он знает, ходят дымные поезда-паровозы, полчища галок провожают их, наблюдая с воздуха за линиями рельсов, по замерзшим полям гуляет поземка. Где-то есть, на километрах простора, не менее одинокая изба, крепче, крупнее и надежней, где обитает старый дед-лесовик, с бородой как у Льва Николаевича, таким же образом жизни и прогнившей моралью. Где-то в тех же краях носит и его несносную зазнобу. Носит зимними штормами и осенней листвой, никак к нему не принесет. Шёл снег. Первый настоящий снег, ложащийся плотной шалью на промерзшую землю. Белые крошечные снежинки заносили все вокруг, укрывая холмы и осины, занося тропы-тропинки, выводя все начисто-набело. Прошло уже более десяти недель, листы отрывного календаря исправно кормили все такую же теплую печь с неугасающим вечерами огнём, показывая быстротечность времени. Ожидание полностью сменилось раздражением. Как и штиль за окном - снегом и его бурями. Метель неистовствовала, превратившись с начала вечера уже в самый настоящий буран, утробно выла в печной трубе, насмешливо бросала пригоршнями снег в окно; стучал безумный ветер в стекла, хохоча надсадно. В его голосе слышался и её смех. Где-то так же безумно хохотала его бесценная, позабыв дом среди холмов, хохотала, проходя по грани одним только своим существованием и, тем не менее, идя на еще больший риск всякий раз. Собраны нехитрые пожитки, приготовлен навесной замок. Терпение расколотой чашкой лежит в помойном ведре. Серые колкие глаза сосредоточенно проверяют всё. Найти её не составит труда, самое сложное сделать первый шаг за порог и идти не оглядываясь, пока не скроется из виду одинокий дом под кленом, выбеленным снегом. Отшумели декабрьские бури, пришло белое забвение, и открылись все пути по зимнему небытию, светлой земле и черному небу. Затянут последний ремешок, тонко звякнув пряжкой. Внезапно скрип входной двери; удар сердца, скрип половиц в сенях, вернуть рюкзак на место... Неужели дождался?..