Холодная сварка, или Ближе, чем секс

Нормальные люди по воскресеньям отдыхают! На диване! Кверху пузом! Кино смотрят, книжки там всякие слушают… Хорошо им, наверное. Нормальным-то! Даже обидно, что сам не такой. Валялся бы с читалкой на диванчике или гуглил бы артефакты утонувшей цивилизации от левела к левелу, кинцо бы какое зырил на самый худой. А вместо этого мало того что в каждое своё законное воскресение должен свою миссиссмитку до банка выгуливать, так теперь ещё и папулю. До спортзала. Ну и в нём самом, соответственно. Словно мало мне четырёх тренировок в неделю и бассейна, ага-ага. А днём ещё в парке нашарился, аж ноги гудят. Тоже потащила нелёгкая. Да нет, чего там — Ириска потащила. А она как раз лёгкая. Грех жаловаться, прикольно было, не заметил как и день прошёл. Устал только вот очень. А ещё и с папулей пришлось, и тоже во все тяжкие, ну типа чтобы совсем уж жалко не выглядеть, раз типа сам напросился. Словно мне действительно хотелось помесить кулаками дурацкую грушу, ага-ага. Словно у меня выход иной был. Но в том-то и дело, что не было! Потому что как иначе было показать ему отсутствие следов уколов, причём показать вроде как случайно? То-то и оно-то. Вот и пришлось тащиться в его любимый, куда он давно предлагал, типа по-семейному. На слове типа ловить — звал же ведь, ну так и пошли! А потом ещё беговая дорожка эта дурацкая, терпеть её не могу, для разогреву, ну и по груше стучать. И в спарринге… как же без спарринга-то! Ненавижу бокс. Сорокиной проще — у неё каждую субботу семейная дача с сауной, обязательный такой ритуал-традиция, она её родительской субботой называет и морщится. Достали типа. Не понимает своего счастья, дурра, насколько бы мне проще было, будь у нас подобные совместные парилки в традиции, пусть и не каждую субботу. Так ведь нет. Мои родаки париться предпочитают каждый отдельно, и исключительно мозгами. Теперь вот парятся, что я их типа ненавижу. Что это типа нормально, трудный возраст и всё такое, каждый ребёнок на определённом этапе взросления просто таки обязан через это пройти. Начитались фигни всякой — и парятся. Интересно, тот, кто всю эту чушь понапридумывал — он живого ребёнка в глаза хоть раз видел? Или же со мною действительно что-то очень не в порядке и я не такой, как все. Ну в том смысле, что не ненавижу. А может, не дорос просто до того самого этапа. И если так — то Питер Пэн трижды прав и нафиг его, это взросление! Одна морока с ним. И не скажешь ведь, что типа у меня всё в порядке и, хотя вы, конечно, придурки редкостные, я вас очень люблю, прекратите фигней страдать! Не скажешь, да. Во-первых, не поверят. А во вторых… Трудно это. Сам не понимаю, почему так трудно сказать такую простую вроде бы вещь? «Пап, да не парься ты! Все просто отлично, ты лучший отец на свете, правда-правда! И я тобою ужасно горжусь». И пусть он даже вид сделает, что не поверил там или недоволен, или даже буркнет что про телячьи нежности — ему ведь всё равно будет приятно. Если сказать. Только вот сказать почему-то ну просто совершенно невозможно. А сказать надо. И именно сегодня. Потому что я не знаю, что будет завтра. Вернее — знаю. Жорик. Терпеть не могу драться, драка — оружие слабых, последний аргумент в проигранном споре. Но Жорик не Дыня, с ним вряд ли получится просто поговорить. И бабулин компотик с ним тоже сработает вряд ли. Может быть, завтра я вообще не смогу говорить. И уж точно вряд ли с чистой совестью смогу утверждать, что у меня всё в полном порядке. Так что надо сегодня. Вот прямо сейчас. И так уже всю тренировку промялся, не в душевой же, в самом деле! В шесть лет было проще. Сделал ему тогда кружку с корявой надписью «Лучшему папе в мире!», гордился, помню, ужасно. И плевать мне было, что она просто так, для красоты, и пить из неё невозможно — бумажная ведь была, кружка-то. Зато с ручкой. И с кособоким улыбающимся солнышком. И с ромашкой. Её вместо цифры восемь нарисовал, мы такие кружки мамам делали, всем детским садом, на восьмое марта. Оттуда и цифра. Маме сделал — и про папу подумал. Почему маме есть кружка, а папе — нет? Додумался запараллелить. Один уже, сам. Показалось неправильным и даже обидным — почему мамин день в календаре есть, и подарки, и цветы, и поздравления — а папиного нету? Вот и решил самостоятельно исправить подобную несправедливость. Про двадцать третье февраля позже сообразил, в школе уже. А в саду то ли болел зимой часто и не попадал, то ли вообще не принято было его у нас отмечать именно как праздник пап, не помню. Или просто маленький был. Не обращал внимания. Маленькому проще. Ребёнку простительно и всё такое. Всё простительно. Даже телячьи нежности. А сейчас — ну вот как? Ещё подумает, что подлизываюсь и чего-то выпросить хочу. Или что натворил чего, и теперь типа заранее задабриваю, пока им не сообщили. Окончательно уверится, что пытаюсь что-то скрыть, отвести глаза. Ну и что, что среди моих вещей они ничего не нашли, ну и что, что следов от уколов нет — наркоманы хитры. И склонны к перепадам настроения — от агрессивности до этих самых, телячьих. А ведь так и подумает, к бабке не ходить! Потому что нельзя про самого себя такое, не принято у нормальных людей. Только у манипуляторов и рекламщиков разных, мошенников там и прочих сволочей. Или больных. На голову. Вот они — да, вот они такое легко. И стерва тоже хороша, нет бы помочь — отключилась вообще! Ну да, ну да, мы же к раздевалке подходим, неприлично и всё такое. Вот так всегда с нею! Когда не надо — вечно под локоть лезет, так и зудит над ухом, уже даже и сомневаться начинаю — а точно ли сам это вот только что подумал и решил, а не она ли подсказала и подтолкнула? А когда нужна, причём нужна до зарезу — так не дозовёшься! Ну вот чего ей стоило просто взять и сказать! Ей-то можно! Она же не про себя будет. А главное — ей бы отец точно поверил, она же взрослая, взрослые всегда друг другу больше верят. Так нет же, смылась! А мне теперь мучайся. В одиночку. Хм… Впрочем… А кто сказал, что в одиночку? И кто сказал, что обязательно — именно мне?.. Поднимаю брови и резко отвожу плечи назад — она всегда так делает, когда напряжена, давно заметил и откопипастил-засейвил на будущее, вдруг пригодится. Вот и пригодилось. Отвожу, значит, плечи и притормаживаю у самой двери в раздевалку, деликатно откашливаюсь и беру отца за локоть — аккуратненько так, почти манерно, двумя пальчиками. Чтобы сразу обозначить правильные нюансы и точки расставить куда положено. А нужная интонация в голосе сама собой прорезалась, на автомате, даже спецом и напрягаться-то не пришлось: — Валерий Павлович, можно вас задержать на минуточку для серьёзного разговора? — говорю этак со значением, и дорогу к двери слегка загораживаю. — Володю я отключила, он нашей беседы не услышит. Вредно ему такое слушать, а то возгордится ещё. Он хороший мальчик, Валерий Павлович. Шалопай, конечно, и лентяй ужасный, но добрый. И чистый. Спортом вот занялся, я его с хорошим тренером свела. Правильный тренер, приглядит, вы не волнуйтесь. Тренировки через день, плюс бассейн, у Володи теперь вообще не остается времени на всякие глупости. И вас он очень любит, только сказать стесняется. Уж поверьте. Понимаете, вы этого можете и не замечать, вы с ним всегда рядом были, при плотном общении глаз замыливается. А я человек с одной стороны вроде как посторонний, а с другой… понимаете, мысли он от меня ещё может спрятать, как и я от него, а вот чувства и эмоции — не получится, биохимия выдаст. Так что поверьте, я не ошибаюсь. Не давите на него, Валерий Павлович, не требуйте сразу многого. Он привык прятаться, таким деткам трудно сразу перейти к откровенности. Подождите. Пусть он убедится, что над проявлениями нежности и любви никто не смеётся, что это — норма. Во всяком случае — норма у вас в семье. И тогда, возможно, он и сам когда-нибудь вам скажет… а если и нет — просто знайте, что это так. Ведь не обязательно же всё и всегда проговаривать вслух, правда? Странное у отца лицо. Растерянное какое-то, что ли. И чем больше говорю — тем более растерянным оно становится. Растерянным и… злым? Обиженным, смущённым и раздражённым одновременно? Что-то не то говорю, похоже. Не то и не так. Паника нарастает, а от страха меня всегда пробирает неудержимый словесный понос. И хотел бы остановиться, а уже никак. Тороплюсь, частя и паникуя с каждой секундой всё больше, отчего слова буквально наскакивают друг на друга, но стиль держу: — Вы не думайте, я сейчас отключусь. Пока Володя не подумал чего ненужного, а то обидится ещё, он же у вас очень трепетный и ранимый мальчик… — господи, что я несу?! — Но вы обязательно помните, что он вас очень-очень любит! И очень гордится. И боится разочаровать, не оправдать возлагаемые надежды, подвести… — боже, а это о чём??! Какие надежды?! К счастью, тут мой бессвязный и жалкий лепет наконец-то прерывает отец — причём прерывает решительно так, даже воздух рукой рубанув, что случается с ним только лишь в моменты исключительного душевного волнения. — Да понял я, понял! — Голос у него раздражённый, это понятно, но вот обиженные нотки… откуда? На что? — С первого раза понял, вчера ещё! Что я, совсем, что ли… Зачем повторять одно и то же — да к тому же ещё и почти одними и теми же словами-то? Ну словно я глухарь какой или чего похуже… не в маразме, чай, и склероза тоже… того. И вообще… но вообще, конечно, это… Спасибо! Моргаю. Сглатываю. Что тут можно сказать? — Папа?.. А за что спасибо-то? Надо отдать моему предку должное — сориентировался он мгновенно: — Да за спарринг, конечно! Славно постучались. ***