Пауза перед вдохом

Джон ненавидит его. Как же сильно Джон ненавидит сейчас этого ублюдка! Он хочет убить его, нет, убивать — убивать медленно, долго, два года, два чертовых года, размазать эту гнусную ухмылочку по его лицу кровью, вбить эти белые зубы прямо в глотку, переломать все кости, чтобы никогда, никогда больше не смел… Не смел уйти. Джон не может ударить его кулаком в лицо. Руки не слушаются, чёртовы предательские руки вцепляются в его воротник, притягивая ближе, чёртовы предательские ноги подкашиваются, Джон падает на него, дрожа от сдерживаемого желания убивать… Слёзы мешают. Кто-то пытается оттащить Джона от него. Ах, да, Мэри. Ресторан, шампанское, кольцо, всё это романтическое дерьмо. Да-да, успокоиться, подняться, отпустить… Отпустить, я сказал, мысленно рявкает Джон на свои непослушные пальцы. Какое такси? Куда, домой? А где он, дом? Где теперь твой дом, Джон? В Лондоне. Огромный город принимает и укрывает, и заглушает крики Мэри позади, и фонари освещают путь — много, много путей, и все они ведут к синей двери с золочеными цифрами и одной буквой. — Ненавижу тебя, — шепчет Джон, прижимаясь губами к его губам. — Ненавижу… Хватает за мягкие кудри, тянет на себя, вырывая странный всхлип, выдыхает прямо в приоткрытый рот: — Ненавижу… — и чувствует сильные руки, прижимающие его к худощавому телу. Джон прижимается лицом к его шее и вдыхает порох, и ветер, и сандал, и свежесть чистой рубашки, и тепло — тепло его жизни. И тихий-тихий выдох в висок: — Джон… И Джон становится целым. Острые ледяные осколки соединяются в человека впервые за два года, с тех самых пор, как он разбился вдребезги на асфальте перед Бартсом. Джон гладит бледное лицо и произносит имя, которое секунду назад ненавидел до темноты в глазах: — Шерлок. И почти падает от нахлынувшей слабости. Шерлок тащит его куда-то, усаживает — ах, да, диван, дома есть диван, — заглядывает в глаза с беспокойством, что-то говорит, Шерлок вечно что-то говорит, а ведь предупреждал при знакомстве, что молчит по много дней, а на самом деле его не заткнёшь, как же хотелось иногда, чтобы он замолчал, но пусть говорит, пусть говорит хоть что-нибудь, только не молчит больше, как молчал два года… Джон клацает зубами по краю стакана и делает большой глоток виски. Прокашлявшись, поднимает глаза и говорит: — Шерлок, дьявол тебя заеби! Шерлок ухмыляется и заявляет: — Предпочитаю, чтобы это сделал ты. И Джон снова кашляет, поперхнувшись ещё одним ругательством. Шерлок садится рядом. Джон смотрит на его пальцы. Они дрожат. Почти незаметно, но Джон слишком долго смотрел на мёртвый камень, чтобы не увидеть сейчас реакции живого тела. Он протягивает руку и сжимает тёплые — живые, настоящие — пальцы Шерлока. И спрашивает: — Можно не прямо сейчас? Шерлок поворачивает голову, смотрит своим взглядом, пронизывающим до костей — не рентген, нет, радиация, прожигающая, сдирающая кожу, препарирующая мышцы, впитывающаяся в кости, изменяющая неизбежно, неотвратимо. И кивает. Дёрганным, нервным, испуганным движением. И Джон обнимает его, прижимает к себе эту беспокойную, сумасшедшую, гениальную голову, и шепчет в кудрявую макушку: — Ш-ш-ш… Шерлок устало говорит: — Я не хочу, чтобы ты меня ненавидел. — Я тоже не хочу, — отвечает Джон. — Не надо больше. — Не буду. Шерлок обмякает, его пальцы прекращают дрожать. Он тихо дышит у Джона на груди. Джону всё равно, что будет завтра. Джону плевать, что будет дальше. Джон знает, что Шерлок ещё не раз заставит его сходить с ума и беситься от ярости. Джон готов. Потому что самое главное — это что Шерлок дышит ему сейчас прямо в сердце. Что Шерлок — дышит.