Слуга

В понедельник ноября 1624 года в городе Париже, столице Франции, было особенно неуютно одной молодой особе, что стояла перед воротами огромного особняка, на который она смотрела каким-то обречённым, затуманенным взором, словно из её красивых тёмно-голубых глаз сейчас обрушится дождь из слёз. Но этого не произошло, девушка только судорожно сглотнула, будто чего-то боясь. Резко зажмурившись, одновременно с тем разворачиваясь спиной к дому, она направилась вперёд, сжимая в руках небольшой узелок, которого хватило бы, чтобы положить в него только нечто маленькое, но даже так мешочек выглядел пустым более, чем на половину. Ноябрь никогда не был тёплым временем года, но девушка об этом явно не слышала: одеждой ей служило старое лёгкое платье, что бесформенно на ней висело. Едва заметно для человеческого взгляда она дрожала, выдавая своё состояние. Некоторые люди, проходившие мимо, косились на неё, но девушка упрямо не обращала на них внимания, даже на смешки некоторых прохожих при виде неё. На это она только ниже опускала голову, заставляя чёрные длинные волосы прикрыть её глаза, сжимала губы, сдерживая недовольные речи, и прижимала сильнее к груди заветный узелок с неизвестным содержимым. А день неумолимо клонился к вечеру, окрашивая голубое небо в розовые тона. Толпы на парижских улицах мало-помалу исчезали: люди возвращались к себе домой или в дома своих господ — и лишь та девушка, которая предстала пред нами с самого начала, продолжала куда-то идти, медленно шагая, опустив пустой взгляд вниз. И, смотря себе под ноги, она не заметила, как наткнулась на неприятного вида мужчину, а когда заметила, было слишком поздно: она даже отскочила от незнакомца, но тот успел схватить её за руку. В глазах девушки отразился ужас, а незнакомец неприятно ухмыльнулся. В следующее мгновение лицо девушки исказила злоба, в глазах сверкнула яростная искра, и она принялась вырываться из рук человека, но, толкнув её к стене, о которую несчастная ударилась, неизвестный достал нож, который угрожающе сверкнул в отразившихся на нём лучах солнца. Юница прижалась спиной к стене, упрямо сжимая тот самый небольшой узелок, который нужен был не ей, а её семье, что ожидала на развалинах их дома, а поэтому она не собиралась отдавать этот мешочек, даже если ей придётся заплатить за подобное своеволие жизнью. А её палач в лице неприятного вида мужчины приближался к ней с явным намерением забрать всё, что у неё было. Девушка продолжала упрямо хмуриться и прижимать к груди узелок. Казалось, что всё решено и несчастная уже скоро будет лежать здесь смертельно раненная или убитая, а злодей сбежит с её единственной вещью. И всё бы действительно сложилось именно так, если бы не явление нового лица, что перевернул весь возможный последующий сюжет. И пришёл он как раз вовремя, чтобы остановить совершавшийся удар собственным клинком, насквозь пронзившим руку вора. Девушка, до этого неотрывно наблюдавшая за несущимся на неё кинжалом врага, моргнула после громкого крика мужчины и перевела взгляд на спасшего её человека: высокий, статный мужчина с тёмными волосами, что были прикрыты шляпой с чёрным пером, его костюм был в тёмных оттенках, но юница не могла сказать точно, что это был за цвет, так как солнце уходило за горизонт и освещения не хватало. Неизвестный резко дёрнул шпагу, выдёргивая её из руки грабителя, что сопровождалось криком пострадавшего. Девушка поморщилась, косясь на неприятного человека, что растерял всю свою храбрость и теперь испуганно глядел на её спасителя, который нахмурился, всё также держа шпагу наготове в случае атаки воришки или явления кого-то более опасного. Несостоявшийся вор аккуратно, но спешно отступал подальше от сударя и девушки, которая внимательно следила за передвижением этого жалкого человека, пока тот не исчез за ближайшим поворотом. После чего она перевела дух, в который раз за вечер прижав к сердцу узелок, словно от него зависела её жизнь. Сам её спаситель оторвал взгляд, пронзавший не хуже самого клинка, от того места, где исчез враг и перевёл взгляд на девушку, которая от облегчения прикрыла глаза. А после резко открыла, словно проснувшись, и отвесила лёгкий поклон сударю, спасшего не только её: — Благодарю Вас, сударь, — поблагодарила девушка незнакомца, — Вы спасли не одну жизнь. Мужчина поднял в вопросительном жесте бровь, но девушка что-то обеспокоенно пролепетав себе под нос и кивнув на прощанье своему спасителю, устремилась бегом туда, куда она ранее и направлялась, пока её поход не был прерван этим неприятным событием. И событие это сильно её задержало, а промедление могло стоить жизни… За фигурой удалявшейся девушки проследил спасший её человек, после чего, быстро вернув шпагу в ножны, он, словно забыв о спасённой им девушке, направился в противоположную сторону от юницы. За данным действом наблюдали детские фигуры из-за угла дома, стоявшего неподалеку, которые, кратко переглянувшись, бросились за строение, где они исчезли в тени таких же строений и мраке этого вечера. Тем временем девушка бежала со всех ног к старым домам. Они находились в неблагоприятном районе и именно поэтому по большей части были необитаемы, и лишь некоторые из них были заселены суетившимися, но мрачными и недружелюбными людьми. И неудивительно, ведь здесь жили бедные или даже нищие представители их великого и прекрасного Парижа. Юница направилась к самому — по внешнему виду — прочному и чистому дому. С крыльца этого дома в тьму улицы вглядывалась девочка, что приложила ладонь к глазам, словно надеясь благодаря тому лучше видеть. Заметив приближавшуюся фигуру девушки, она радостно подскочила на месте и побежала навстречу старшей из их семьи. Та встретила девочку крепкими объятьями, которые были встречены таким же крепким обхватом подростка, которая практически сразу её отпустила, грустно посмотрев на девушку. Старшая сестра нахмурилась, предчувствуя дурные вести. На лестницу в две ступени вышла ещё одна младшая сестра девушки. От остальных она отличалась тем, что носила на глазах треснутые очки, что держались на одном только добром слове и правой дужке. В глубине её голубовато-синих глаз блестело беспокойство, что сразу же заметила юница, подошедшая к крыльцу дома. Она первая едва ли не вбежала в дом, спешно идя через комнату к какой-то дверке, которую она, несмотря на спешку, открыла предельно аккуратно и тихо. Что же она увидела, зайдя в комнату? Старую, вероятно, до жути неудобную кровать, на которой лежала совсем юная девочка, укрытая тремя тонкими одеялами, практически не гревшими в их полуразрушенном доме, где гуляли сквозняки и было теплее не намного, чем на улице. Младшая выглядела ужасно бледной, но жар её хрупкого тела давал понять, что малышка была больна, серьёзно больна. Девушка, сглотнув, тихо закрыла дверь и обратила своё внимание на печальных сестёр: — Как она? — Температура повысилась, — ответила вторая по старшинству, взглянув за спину девушки взглядом, преисполненным печалью. — Энн, не молчи! — воскликнула та, что была младше, сверкнув тёмными очами, — Скажи нам, мы сможем вылечить Эли? В ответ «Энн» виновато опустила глаза, протягивая узелок сообщившей грустную весть, которая осторожно, но быстро взяла у старшей мешочек, в котором едва слышно звякнули монеты. — Боюсь, что нет. У меня всего три лиара. И меня выгнали. Восклицание «Что?!» младшей и спокойное лицо средней, которое так и говорило «Я так и знала, это наконец случилось» были запоминающимися, и Аннет, — так по-настоящему звали старшую, — их навсегда запомнит, ведь после последовали такие события, о которых нельзя забыть при всём желании. И наступила тягостная тишина, нарушаемая лишь гневными проклятиями девочки, которыми она проклинала бывшую госпожу её сестры, на что средняя сестра лишь качала головой, а старшая вздыхала. И такое настроение продлилось ровно минуту, спустя которую Энн направилась в комнату сестрёнки, а остальные пошли за чашей с водой и тряпкой, благо этого у них хватало. Пока Аннет снимала тряпку со лба Эли, присев на её кровать, и проверяла температуру, пришли сестры. С тихим стуком поставив на шаткий табурет старую вазу, наполненную мутной дождевой водой, и с соответствующем звуком начав рвать выцветшую ткань непригодной одежды, сестры, тем не менее, краем глаза наблюдали за сестрёнкой, надеясь увидеть хоть малейшую реакцию. Но, увы, их ожидания были напрасны, и девочка продолжила быть подобием куклы. — Она ела? — поинтересовалась старшая сестра, мягко кладя на лоб девочке холодную повязку. — Нет, — покачала головой средняя сестра, аккуратно поправляя очки, — Из еды у нас остался чёрствый хлеб. Аннет недовольно сжала губы, про себя проклиная отца, забывшего о них и пропадавшего неизвестно где; проклинала мать за то, что та умерла; проклинала госпожу, что выгнала её; проклинала саму себя за беспомощность и бессилие, за то, что дала повод себя уволить в такой момент… Глядя на сестру, опустившую голову так, чтобы длинные малоухоженные волосы закрыли её глаза, подозрительно блеснувшие, и сжатые челюсти, словно сдерживавшие то ли крик, то ли рычание, отвели взгляд в сторону, не зная, что сказать, чтобы хоть немного приободрить начавшую заниматься самобичеванием Энн. Ведь она была тут ни при чём, её увольнение — очередная несправедливость.

***

В полуразрушенном доме стояла напряжённая атмосфера в связи с суетой троицы сестёр и знанием, что каждая минута для больной могла стать роковой. Осознание того, что они в данной ситуации мало чем могли помочь младшей лишь сильнее на них давило, но что они могли? Ни у кого из них не было медицинского образования… Аннет вспоминала, что их маленькая сестрёнка с детства была особой болезненной. Иммунитет её был слаб, и она легко заболевала, из-за чего старшие опекали её как Зеницу Ока. Надо полагать, что подобное отношение к ней Эли было не по нраву, так как иногда всё доходило до того, что её попросту не выпускали из дома, заставляя помогать в домашних делах или играть на улице, наблюдая за облаками. Впрочем, их дом не лучшее место для подобного жителя. Раньше всё было не так ужасно, но сейчас всё иначе. Сейчас они у разбитого корыта, а раньше — это раньше. И Аннет не знала, как вернуть это «раньше», ведь сейчас бы оно им пригодилось, несмотря на незавидное будущее. Послышался скрип двери, стук каблуков… И девушки смогли различить во тьме, слегка рассеиваемую огнём свечи, лицо брата. Это был среднего роста юноша, одетый в старые одежды, оставшиеся ещё от отца. — Как она? — повторил вопрос старшей сестры молодой человек. — Ей всё хуже, — ответила средняя, в то время как младшая ставила на стол глубокую тарелку с трещиной, куда со звоном начали падать монеты. Второй по старшинству вопросительно посмотрел на Аннет, которая на это лишь отвела взгляд. Вину, что чувствовала старшая, нельзя было передать словами. Она чувствовала, что как старшая среди них она — ответственна за деяния брата и сестёр, за беды, что с ними происходили. Конечно, она не могла предотвратить удары судьбы, но почему сейчас жизнь младшей висела на волоске из-за простуды?! — Меня уволили, — ответила спустя пару мгновений девушка, хмурым взглядом сверля стену. — Как? — вопросил он у неё удивленно. Никто ему не ответил. Реинманд был вторым ребёнком в семье. И, по признанию старших сестер, самым желанным из всех. В конце концов, именно он получил лучшее образование и большую опеку от родителей. Это и неудивительно. Судьба женской части была решена: выйти замуж и забыть о старой семье, отдавшись делам в новой. Мало продвижения для семьи. А вот Реинманд мог вступить в военный полк и прославить своими подвигами, да и самим фактом, семью. Чем он и занимался днями напролёт… В отличии от них брат был привязан, и довольно сильно, к родителям. И это было не слишком удивительно, ведь ему времени они уделяли больше… Единственная причина, по которой он обращал хоть какое-то внимание на них, — младшие сестры. Одна из которых заболела. И у них нет денег для услуг врача. Учитывая их «прекрасные» отношения, быть скандалу… — Как? — с ощутимым раздражением в голосе повторил вопрос Реинманд. — Как обычно увольняют? — в свою очередь поинтересовалась Аннет, складывая руки на груди, — Просто увольняют. — Не могли просто так уволить! Ты в чём-то провинилась! — заметил юноша, сжимая кулаки. — Реинманд, ты же знаешь, что Аннет… — попыталась вмешаться Саломи, третья по старшинству. — Не тебя спрашивал! — несколько грубо ответил ей Реинманд. — Тсс! — прижав к губам указательный палец, попросила перестать их шуметь Махот, третья сестра. Все перевели взгляд на неё, словно не понимая, почему шум сейчас не в привилегии. Та кивнула на дверь, где спала Эли, на что старшие хмуро переглянулись, молча с ней соглашаясь. Двери в их доме были хлипкие, и звуки через них проходили довольно отчётливо, словно на пути не было никакой преграды. Прервав странный спор, Махот вздохнула, досадуя на то, что старшие стали такими нервными. Да, их отношения и раньше не отличались особой любовью, но, по крайне мере, они не ссорились каждый день. — И что будем делать? — понизив голос едва ли не до шепота, поинтересовался Реинманд, подходя к столу, у которого стояла младшая сестра. — Сколько у тебя денег? — в свою очередь повернулась к нему Махот, вопросительно подняв бровь. Брат девушек предпочел ничего не отвечать. Вся троица обменялась хмурыми взглядами, встав полукругом у одного из углов стола, и вновь перевела взгляд на тарелку, в которой неярко блестели на свету свечи монеты. Всего пять монет… — Итак, три лиара Аннет и два лиара Саломи… Этого не хватит, — заметила Махот, вздыхая. — Значит, будем брать в долг, — решила старшая сестра, отводя взгляд в сторону. Аннет не была из тех людей, что любят жить за чужой счёт. Скорее наоборот. Тем более, если человек не возвращает долг… И именно поэтому Энн в долг брать не любила. Как они рассчитаются? Да и у кого? И, если совсем честно, брать долг было признанием собственной слабости и бессилия, по признанию старшей сестры, но иного им не дано… — У кого? — с иронией спросил Реинманд. — Найдём у кого! — огрызнулась Махот, принявшая идею сестры, — Должен же быть в Париже благородный человек… Брат девочки, как и старшие сестры, предпочёл промолчать, решив не говорить ей о том, что благородство не у многих в почёте. Даже мушкетеры — и те не так чисты и светлы, как пытались казаться. Не персонажи книг всё-таки… На этом семейное собрание было завершено, и все разошлись кто куда: Махот отправилась прятать их скромные сбережения, Саломи вместе с братом отправились проверять Эли, а Аннет, в последней раз взглянув на исчезнувшие за дверью младшей сестрёнки спины родственников, отправилась в свою часть их старой лачуги. «Своей частью» Аннет считала старый жёсткий матрац, лежавший на полу, на котором не было подушки и одеяла: первой не было с самого начала, а одеяло она отдала Эли. С трудом улегшись, девушка долго не могла уснуть, размышляя о завтрашнем дне. В конце концов, Реинманд был прав, кто даст им в долг? У них не было никого в знакомых, кто был бы столь щедр, что дал бы им целый ливр, а то и более… С такими мрачными мыслями девушка и провалилась в тяжёлый сон.