Вместе

Из всей их странной и разношерстной компании, самой странной Тимоти кажется именно Баронесса. Он искренне не понимает, почему такая, как она, оказалась здесь. — Мон шер, — как бы невзначай бросает Баронесса, — если ты хочешь мне что-то сказать, прошу, не утруждайся. Тимоти сглатывает и отводит глаза: если слишком долго вглядываться в Баронессу, Баронесса начнет вглядываться в тебя, а это всегда плохо заканчивается. Позади хохочет Вильгельм: — Наша принцесса сегодня не в духе. Ее не устроило то месиво на завтрак. — Это был худший крокембуш в моей жизни, цветик. Не вижу ни малейшего повода для веселья. В жизни Тимоти не было ни одного крокембуша, и, по правде говоря, он даже не представляет, что это такое. Пару раз даже открывает рот, чтобы спросить, но так и не решается. Они втроем тащатся по Элпису, отстреливая, отпиливая, отламывая чьи-то конечности, по ходу кого-то взрывая, обливая кислотой, замораживая и поджигая. А все потому что Баронессе вздумалось осмотреть окрестности, после того, как какой-то безрукий и безногий придурок в кретинской шляпе разместил объявление с просьбой выследить редкого, но дружелюбного представителя местной фауны, и ни в коем случае не убивать. Баронесса чрезвычайно оживилась при этом и разразилась эмоциональной тирадой на трех языках. Общий смысл был понятен и без переводчика: они шли на охоту с целью изничтожить всех до единого представителей этого вида. Слева от них озера лавы, справа — потрескивает лед, а впереди очередная прыжковая площадка. И Тимоти ни секунды не сомневается, что Баронесса даже слушать не станет его доводы в пользу того, что настоящие Искатели всегда идут в обход, но не может не попытаться. — Настоящие Искатели, — перебивает она почти сразу, — это те, кто все-таки что-то нашел и теперь сидят в своем турбо-шато, попивая отнюдь не ракковый эль. Иными словами — не ты. И не ты тоже, Бородач! Вильгельм ухмыляется. Он всегда ухмыляется, разговаривая с Баронессой. Как будто его забавляют все странные словечки и высокомерные замечания. — А ты, выходит, настоящая Искательница? У тебя же есть турбо-шато? — спрашивает он язвительно. Баронесса не отвечает, только смотрит ледяным взглядом. Как она умудряется, будучи ниже Вильгельма, в такие моменты казаться ростом с ближайшую скалу, Тимоти не представляет. Вильгельм ссутуливается, ступает на светящийся прямоугольник и взмывает вверх. — Ну, — холодно говорит Баронесса Тимоти, — теперь твоя очередь. Он пытается. Он честно пытается преодолеть свой страх, не думать о кипящей лаве внизу, о том как сгорает плоть, обугливаются кости. Он стоит перед платформой и за секунды переживает сотню собственных смертей. — Я… я… не могу. — Тимоти смотрит на носки сапог, потому как смотреть на Баронессу сейчас ему совсем не хочется. — У нас контракт, дорогуша. — В ее голосе слышится недоумение. — Это значит, я приказываю — ты прыгаешь. Прыгай. — Я не могу. — Раньше мог. — Раньше там не было лавы. Баронесса подходит вплотную, берет его за подбородок, заставляя поднять голову. Тимоти тут же застывает, как кролик перед удавом, загипнотизированный бездонной глубиной ее глаз. — Я выпорю тебя. Это не угроза, не обещание мести. Это обычная констатация факта. Она — выпорет. Тимоти знает, как это будет: ремень из кожи чего-то очень дорогого, что стоит больше, чем сам Тимоти, скользит в ее ладонях; на пряжке в виде буквы «Х» выгравированы единороги; сам ремень мягкий, но обильно усеян платиновыми заклепками. Баронесса бьет без замаха. Так, чтобы не было слышно свиста воздуха, так, чтобы Тимоти не знал, когда будет очередной удар. Предвкушение боли порой ярче самой боли. И лишь когда он начнет корчиться от ужаса, смешанного с наслаждением, обнаженный, с завязанными шелковыми лентами глазами и руками, беспомощный и жалкий — настоящий Тимоти Лоуренс — Баронесса, быть может, дарует ему свою милость. — Я… н-н-не могу… — шепчет он. Баронесса вздыхает с таким видом, будто перед ней не двойник красавчика Джека, а тот самый худший в ее жизни крокембуш, а потом хватает его за лацкан пиджака и целует. Сильно, жарко, до головокружения. От удивления, все мысли вылетают из головы Тимоти, он не замечает, как Баронесса вытаскивает пистолет и, не глядя, стреляет в блок питания рядом с площадкой. От звука выстрела он вздрагивает, открывает глаза, пытается отпрянуть. Баронесса холодно улыбается, стальной хваткой вцепившись в него, не позволяет отстраниться даже на миллиметр, и толкает Тимоти вперед. Ощущение полета захлестывает Тимоти безграничным ужасом. Мгновения растягиваются в года, века, бесконечность. Он воет, уткнувшись в пахнущий ледяной травянистой горечью ворот куртки Баронессы, вжимается в нее всем телом. Потому что от чудовищной смерти в лаве его ничего не отделяет, кроме нескольких сотен футов воздуха. Тесно прижавшись друг к другу, они приземляются на скале неподалеку от Вильгельма. Не удержав равновесия, валятся на землю и некоторое время просто лежат. Тимоти даже не пытается отползти, отнять лица от воротника Баронессы. Покинувшие было голову мысли, кажется, решили вернуться все разом, и теперь его поочередно одолевают то стыд, то философская обреченность, то восторг от того, что он еще жив, то какое-то больное и в то же время большое чувство к Баронессе. Такое большое, что, когда та поднимает руку и гладит его по волосам, жестким, темным, столь же чужим, как и его лицо, то это чувство поглощает все остальные эмоции. Тимоти давится словами, прикусывает язык, загоняет себя настоящего внутрь — затылком он ощущает внимательный взгляд Вильгельма. — За неповиновение ты будешь наказан, — едва слышно произносит Баронесса, касаясь губами мочки его уха. Тимоти молча встает на ноги, одергивает пижонский пиджак. Идет вперед, не оглядываясь. Быстро расправляется с краггонами, попавшимися за поворотом. За спиной раздаются редкие хлопки и надменный голос Баронессы: — Рожденный ползать — летать не может. Но неплохо научился выживать. Вильгельм бурчит что-то невнятное, а Тимоти пожимает плечами и идет дальше. Он думает о шелковых лентах, платиновых заклепках и о том, как Баронесса гладила его по волосам.