Маленькое новогоднее чудо

Единственный вопрос, который я никогда ему не задавал — приедут ли твои родители? Они так и не смирились с выбором их сына даже спустя столько лет, которые мы провели вместе, и Саше, тогда ещё — голозадому студенту, пришлось бежать стремглав из дома, подбирая под балконом и отряхивая от снега вышвырнутые после неудачного каминг-аута вещи. Смириться с тем, что у тебя не будет невестки и внуков тяжело, когда ты уже не молод, но за восемь лет я так и не смог осмыслить этот их поступок. Ведь каким бы Сашка ни был, он по-прежнему их сын. Единственный сын, который точно так же имеет право выбора. Поначалу было трудно — мы жили вдвоём в крохотной комнатушке в древней, как мир коммуналке с соседями-алкашами, что дрались, как сволочи, почти каждый вечер, и считали копейки на еду и трамвай. Денег не было почти никогда — мои родители не могли поддерживать меня, его — забыли о том, что имеют сына, поэтому работали мы оба после пар, а ранним утром, когда всё было сделано и кое-как выучено, без сил падали на жёсткий продавленный диван, засыпая в обнимку полностью одетыми — топили из рук вон хреново, а обогреватель был нам не по карману. Такое вот нищее счастье. Время сгладило углы. Мы доучились, перебрались в другой город, нашли работу и вполне себе неплохо устроились. Купили квартиру. По-прежнему были счастливы. Но я знал, что как бы мы ни любили и ни поддерживали друг друга, он всё равно будет немного обделён любовью и поддержкой тех, кто знать его не желал. И как бы мои мама и папа ни пытались заменить ему их, попытки были тщетны. Словом, тема была запретная и никогда между нами не поднималась. Этот Новый год мы решили встретить вдвоём, без компаний друзей-гуляк, которые и без нас разбежались по блат-хатам, чтобы второго января напряжённо вспоминать, кто они, где и откуда. Стрелки часов ползли в сторону одиннадцати вечера, телевизор невнятно бормотал монологи Нади и Ипполита, а мы носились наперегонки, таская тарелки с салатом и периодически заглядывая в духовку, проверить, как поживает утка.  — Неси на стол, — Саша торопливо вручает мне в руки две тарелки, будто мы торопимся.  — Куда ты так спешишь, дурачок? Мы же вдвоём отмечаем, — я наклоняюсь и трусь носом о небритую щеку. Колется. Он улыбается, и зелёные глаза его смеются. Затем он косится на меня и мои руки, тихонько под шумок лезущие ему под футболку и шутливо возмущается:  — Миш, как не стыдно, извращенец? Не трогай, говорю, это на Новый год! Неси давай тарелки, — он ловко уворачивается и достаёт из ящика две вилки. Я горестно вздыхаю и покорно иду расставлять на столе без скатерти столовые приборы. Саша достаёт из холодильника бутылку вина, а следом, подумав, достаёт и коньяк. Надя из телевизора уже играет с грустно-задумчивым лицом о составе, что отправится на Тихорецкую, о стене кирпичной, часах вокзальных и печальных глазах. Запах хвои, имбиря и мандаринов, шкурку от которого кое-кто не удосужился донести до ведра и оставил на подлокотнике того самого продавленного дивана, буквально кричит о грядущем празднике.  — Саня, блин, — бурчу себе под нос и забираю шкурку от мандарина. Это неисправимо. Когда вся посуда уже расставлена, а стрелки часов добрались до отметки в без двадцати двенадцать, мы садимся за стол и, обсуждая всё, что произошло в этом году, хорошее или нет, набиваем желудки едой. «Ирония судьбы» закончилась, запустив после себя вездесущий «Голубой огонёк», который, впрочем, мы тут же по обоюдному решению переключили, дабы не портить аппетит. Где-то на улице вовсю гуляет молодёжь, взрываются петарды и горят бенгальские огни, смешиваясь с хохотом и радостными криками. Атмосфера праздника будто окутала всё вокруг.  — Миш, — улыбается Саша, — а помнишь, как мы с тобой в студенческие годы проспали весь праздник?  — Конечно, помню! — смеюсь я. — Это ж надо было нам тогда так напиться после смены, чтобы даже салютов не услышать!  — Да ладно тебе, мы потом ржали, как два полудурка, когда увидели, что уже второе число, — он хохочет и залпом опрокидывает рюмку коньяка. Я следую его примеру. Внезапно бормотание телевизора сменяется лицом президента на весь экран. Он говорит что-то, но мы не особо вникаем, с детским нетерпением дожидаясь самого волшебного момента праздника — курантов, отмеряющих последние секунды уходящего года. Символическое шампанское уже наготове, как и два изящных фужера.  — …с Новым… годом! — говорит последнюю фразу президент, и мы с космической скоростью хватаем крохотные огрызки бумаги и карандаши, чтобы успеть написать желание, сжечь бумажку и бросить пепел в фужер. Куранты бьют двенадцать, и мы чокаемся фужерами с золотистым шампанским, пузырьки газа в котором подбрасывают хлопья пепла.  — С праздником, Сань, — говорю я и целую его.  — И тебя тоже, — улыбается он во все тридцать два.  — Что загадал? — спросил я.  — Не скажу, — он игриво щурится, — а то не сбудется. Хотя, в общем-то, и так не сбудется, — на этом моменте он немного помрачнел, и я быстро обнял его, снова вовлекая в поцелуй. Прервал нас громкий звонок телефона.  — Чёрт, — он отстранился, — и кому это припёрло сейчас звонить? Подожди, пожалуйста, — сказал он и вышел на балкон, тут же закурив сигарету. Я смотрел на его силуэт в чёрной футболке, на пляшущий в темноте огонёк, как вдруг сигарета выпала из его пальцев, а сам он, торопливо подняв её, повернулся, бледный как снег, и жестом поманил меня на балкон. Недоумевая, что происходит, я быстро сбегал за двумя куртками — для него и себя, и вышел к нему. Саша в это время уже прощался с кем-то:  — …да, конечно. И вас. Я был… очень рад вас слышать. Обязательно приедем. До свидания. Он положил телефон в карман и затянулся, держа сигарету в дрожащей руке.  — Всё хорошо? — осторожно спросил я.  — Всё охренительно, — шепнул Саша. — Сбылось желание. Мама позвонила.