Голод

-Эй, Фудзики, ты когда-нибудь голодал? Алые, похотливые губы приоткрываются, обнажая опасный ряд белоснежных, мелких зубов. Когда Ирако заводит разговор, хочется только лишь отвернуться и не смотреть на этот контраст, словно яркая мякоть переспелой хурмы, припорошенная снегом — такие они, эти губы. Отвернуться, не слушать голос порочного наваждения: глухо ответить нет и прервать попытку неуместной беседы. Но демон не унимается, улыбается, глухо посмеиваясь, поглаживает по голове прибившегося к нему черного котенка: -Не голодал? Так, чтобы хотелось вгрызться в собственные пальцы, только бы унять резь в желудке. А там все горит, полыхает, будто ты сглотнул пуд соли. Фудзики молчит, незачем отвечать мужчине со внешностью «ночной пташки». Сэйген называется сыном торговца, но его броская красота говорит о другом — выблядок, дитя демона, не иначе, отчего еще так переливчат его голос, так остры его клыки и быстры движения? Отпуская котенка, Ирако и сам потягивается, будто исполинский бакэнеко: облизывает свои алые губы, словно проходится острым языком по мякоти неизвестного плода. И постыдно уважаемому старшему ученику известнейшего додзе думать о том, что он, Фудзики Генноске, поддается жалким позывам животных инстинктов, и думает вопреки приличиям о том, как бы этот похабный, вульгарно-красный рот припадал бы к его коже, как этот острый язык...нет, прочь мерзкие наваждения, только ледяная вода изгонит из тела подобное отвратительное, но сладостное желание. Сэйген в очередной раз поднимает на противника и конкурента во всем свой томный взгляд из-под опущенных век – по спине Генноске пробегает дрожь, – эти глаза смотрят насквозь, проникают под одежду, а то и под самую кожу, они видят все. И этот демон напротив улыбается, слащаво, дешево и вульгарно, улыбкой вакаоннагаты отнюдь не процветающего театра, улыбкой ободранной кицунэ... -Ирако, поди прочь. И тряхнув тяжелым, не в меру длинным хвостом, пришлая тварь из неизвестного пекла поднимается на ноги, плавно, будто в каком-то изощренном танце. У самых фусума Сэйген еще раз освещает темную комнату своей порочной улыбкой. Его алые губы кажутся окрашенными живым шелком теплой крови: -Ты чувствуешь такой голод прямо сейчас. … Ирако не смущается ничего – вымаливая о чести обучаться Коган-рю, он больше времени проводит в темных углах сараев, свернувшись в клубочек и наслаждаясь прохладой. Ему чаще по душе дни напролет высыпаться и беречь свою гладкую кожу, чем предаваться тренировкам до изнеможения. Сэйгену приятнее уединяться с деревенскими девками, чем брать в руки шинай. Разве есть такому жалкому созданию место в столь уважаемом додзе? Разве можно назвать достойным того, чьи губы такого яркого, вульгарного цвета? Фудзики не может смотреть на это сквозь пальцы, как стало принято рассматривать подобные вещи у его старших товарищей. Кто-то может вожделеть юных новоприбывших учеников, кто-то может отринуть вожделение полностью и тайно воздыхать по слабой тени прежних чувств, а кто-то просто соткан из пороков, больших и малых, ярких и приглушенных. Белая, как снег кожа, черные, как драгоценная лаковая шкатулка, волосы...и эти губы, сравнимые только с цветом пламени самого ада. Что же потушит их цвет? Если потушить его огнем — бугры шрамов иссекут нежную кожу, искривят лицо, сделают губы Ирако немыми, слипшимися от крови. Если аккуратно зашить их, как вечно гноящуюся рану – грязь и порок пожрут тело Сэйгена изнутри, ведь яд, капающий с его языка так и не сможет стекать наружу. Если точным ударом отсечь с его лица эти губы – его исказит еще больший поток алого, и этот теплый, как воск, шелк крови, покроет печатью безобразности внешность, достойную актера. Ответа на вопрос, как запечатать, приглушить яркость этого красного пятна на лице противника, у Фудзики не находилось, и все чаще место этим размышлениям уступали хладнокровие и уверенность в собственной сдержанности. Верность себе, а все чаще – признательность старику, что смог разбить крепкую скорлупу, которая отделяла Генноске – нелюбимого крестьянского сына от Генноске — самурая, наследника небольшого содержания и талантливого фехтовальщика, велела любыми силами одолеть в себе неуместные желания и что важнее всего – научиться мириться с существованием Ирако. Сэйген пришел в додзе в жаркий день, когда мириады цикад надрывно стрекотали, как бы предупреждая о предстоящей опасности. Но цикады поют не только днем – душными летними ночами, когда невозможно спать, не избавившись от одежды и одеяла, их голоса сплетаются в хор лишь громче. Вот и в ту долгую июльскую ночь Фудзики спал именно так — не стыдясь того, что кто-то мог бы увидеть его неодетым. Однако сон так и не давался ему, пусть веки и были сомкнуты, его разум переполняли мысли, долгие месяцы не дававшие ему покоя. На стрекот цикад Генноске не отвлекался – а вот услышав странный шорох за распахнутыми фусума, чуть приоткрыл веки, вглядываясь через узкие щелки между ресницами в бархатную темноту летней ночи. Во мраке не было видно ничего, кроме пары горящих глаз – их обладателя можно было легко спутать со спустившимся с гор волком, или другой тварью, что таится в ночи, да дожидается часа своей кровавой трапезы. Однако этой тварью был не зверь, а обладатель тех самых алых, порочных губ, что не давали покоя молодому помощнику шихана. Ирако не говорил не слова: он пробирался во тьме, полз на четвереньках, как огромная кошка, – ему не хотелось препятствовать, даже если выблядь из седьмого пекла явился убить Фудзики, тот бы дожидался самого конца, дожидался бы, когда это вульгарно-красивое лицо нависло в опасной близости от его горла. -Не спишь... Коротко определил Сэйген почти беззвучным шепотом. Его волосы были привычно туго связаны, но неподобающе растрепаны, будто тот уже успел не раз весело провести время на каком-нибудь сеновале. И вот, слишком гладкие для мечника, холодные пальцы прошлись по коже Генноске, почти незаинтересованно, скорее просто изучающе – конечно, Ирако почувствовал, как дрогнуло сердце сдержанного соперника. До тех пор, пока прикосновения были скучающими...но как только руки Сэйгена спустились ниже дозволительного – Фудзики вздрогнул, и отбросил от себя уже похабно посмеивающуюся тварь. -Что ты себе позволяешь? Убирайся! Красные губы во мраке растягивались в неприятную улыбку, – не обнажая мелкий жемчуг острых зубов, дразня своим влажным блеском – да, определенно Ирако был далеко не с женщиной, только что, и как бы не за деньги – от его рта разило чужим семенем. Именно сейчас более всего хотелось прижечь эту яркость, сорвать эти губы с лица. -Ты бы хотел быть на его месте, кем бы он ни был, правда? Тонкий палец Ирако приоткрывает его же губы и проникает во влажную прохладу его рта, надавливает язык и нижнюю губу, на мгновение обнажая ровный ряд мелких зубов. Как можно каждым жестом, каждым взглядом утверждать свою порочность, свои дешевые, почти театральные ужимки, направленные только на удовлетворение зрителя? Нет, это недопустимо отвратительно, продажно, грязно — Фудзики отводит взгляд, старается не дрожать, не пытаться наблюдать. Тщетно — демон с алыми губами запрокидывает голову и переливчато смеется: -Хотел бы. Запах вожделеющей плоти не скрыть даже под доспехами, а что говорить о тебе, если ты сейчас даже не одет. В Сэйгена летит метко запущенная подушка – но цели не достигает: пока гнев ослепляет Генноске, тот не сможет причинить вреда ненавистному соблазнителю, и ведь не от того, что слаб — а совсем напротив. Нельзя покалечить того, кого принял сенсей, того, кого стали уважать за прирожденный талант, пусть и непонятно за что данный такой мрази. -Убирайся. Повторяю в последний раз. Пока улыбка искажает алые, проклятые губы, такие желанные и ненавистные одновременно,в голове Фудзики теснятся тысячи образов, красочных и прекрасных — трепещущие в воде золотые рыбки с тонкими, красными хвостами и белыми точками на чешуе, тысячевратные храмы с высокими тории, такими же алыми, такими же яркими, переливы цветастых стеклышек внутри калейдоскопа...головокружение накатывает, вместе с тяжестью во всех частях тела – Генноске почти не может себя контролировать, даже из ноздри начинает сочится тонкая струйка крови. Желание неутолимо, оно не отступает, не отпускает, впивается костлявыми, когтистыми лапами в горло и не менее сильно сдавливает в паху. -Фудзики, твой голод не отступит. Голос Ирако звучал как через толщу воды, отдаленный, оглушающий, замирающий где-то в диафрагме, перемешиваясь с тягостным вздохом. Когда сознание оставило Генноске – этот демон с алыми губами уже навис над ним, обдавая приторным запахом своего тела, дорогих благовоний и чужого семени. Средоточие порока, сосуд, полный зла – как в противовес обещанной этой мрази Миэ-сама. Так думал наивный сын крестьянина, ставший по воле старика Когана самураем, – но в его мысли не закрадывалось, что его драгоценная, обожаемая юная госпожа порочна не меньше, чем сам Сэйген – так глубоко в своей душе, что позывы плоти она принимала за наивные чувства, что она приняла за искреннюю влюбленность. Когда рядом был Сэйген, Миэ могла терпеть, а вот Фудзики нет. Даже через душное забытье он чувствовал настойчивые, как будто купленные, ласки Ирако, даже сомкнув веки и затаив злость, Генноске не проронил и звука, пока таинственным образом не ощутил внезапное облегчение – будто удавка, что все теснее сжимала его горло, внезапно оборвалась, давая возможность глубоко дышать и трезво мыслить... Когда усталый помощник шихана открыл отяжелевшие веки, его обдало холодом – духота летней ночи по странному волшебству сменилась ветреной свежестью с запахом пыли, какая бывает перед долгим ливнем. В ноздри следом ударил резкий запах собственного пота...стоило приподняться – и стали заметны уже успевшие подсохнуть блеклые пятна на футоне. -Отвратительно. А в темноте, за самыми распахнутыми фусума так и горели, словно поймавшие свет луны, чьи-то широко открытые глаза. -Ты никогда не победишь этот голод...