Близкие неблизкие

Максу десять, и его родители плевать на него хотят. Максу всего десять, а родители уже отсылают его куда подальше. На все лето. И, конечно же, не скучают. Макс тоже не скучает, только берет с собой плюшевого мишку, которого в далеком-далеком детстве подарила ему бабушка, и никак не может с ним расстаться, — Макс знает, что родителям на него плевать, а мишка… Мишка не подведет, мишка всегда рядом. Дэвид — вечно раздражающий и просто нереально и неправдоподобно оптимистичный Дэвид — тоже всегда рядом. И, скорее всего, тоже никогда не подведет, но… Когда Макс его видит, ему хочется вешаться. И вешать. Его раздражает веселая придурковатость Дэвида, его неуемная энергия и еще более неуемная привычка видеть в людях только лучшее, замечать только хорошее сквозь розовые очки, наверное, сделанные из бетона или какого-нибудь криптонита. Потому что розовые очки Дэвида было бы не под силу разбить даже Супермэну. Макс не Супермэн, но Макс пытается — и находит какое-то странное, почти мазохистическое, почти дарящее совсем ненужную надежду удовлетворение, когда эти розовые, совершенно дурацкие, очки выдерживают новое столкновение с реальностью самого Макса. Дэвид странный. Дэвид вдвойне странный, втройне раздражающий, совершенно невыносимый и нелепый тип, прямо-таки эталон наивной доверчивости и заряженный настолько позитивно, что дальше уже просто и ехать некуда. Но сегодня Дэвид не такой, как обычно, он почти не шутит и не смеется, он откровенно игнорирует то, о чем обычно готов сутками напролет вдохновлено трещать. В момент, когда Макс готов замкнуться окончательно и со всем имеющимся отчаянием махнуть рукой на весь мир и забиться в угол, в тот момент, когда решается судьба всего лагеря и его основателя, в этот самый момент Дэвид с Гвен увозят его есть пиццу в придорожном кафе. Просто увозят есть пиццу, забив на выступление, на лагерь, на работу — так, как сделали бы, наверное, будь они втроем настоящей семьей. Макс даже думает — всего на одно мгновение, — что пофигизм Гвен может вполне неплохо дополнять излишний оптимизм Дэвида. Или наоборот. Или что они оба могли бы стать… действительно хорошими родителями. Не для Макса, конечно же. Конечно, не для Макса. Макс это не сразу понимает, но… В этот момент — за секунду до того, как Гвен ставит на стол тяжелый поднос с гигантской пиццей, — ломаются розовые очки Дэвида. — Это тупо, ты был прав, Макс. От этих слов Макс сначала теряется, не понимает, не верит — и в то же время уже понимает и знает, и верит. — Это тупо. Ты не должен ни для кого притворятся. — Ты-ы… в порядке? Макс был неправ: Дэвид без розовых очков — не Дэвид. Непривычный, неулыбчивый, совсем безрадостный. Будто мир разом рухнул на его неподготовленную голову. — Мне… жаль, Макс. Я всегда пытаюсь видеть только хорошее в вещах, и я пытаюсь убедить остальных видеть то же, но… Притворяться, что все в порядке, когда ничего не в порядке, никак не помогает. Этот Не_Дэвид нравится Максу гораздо меньше обычного Дэвида, того, который доводил Макса до тихого бешенства и нервного зубовного скрежета. — Мне жаль, что твоим родителям все равно, Макс. Ты имеешь право злиться, но ты достоин быть счастливым. И я надеюсь, ты найдешь счастье у нас в лагере. Даже если не сегодня. Макс некстати вспоминает, что не так давно, шантажируя, загадал Гвен найти что-то, что сделает его счастливым. А она принесла ему плюшевого мишку, которого он потерял — у него украли — почти сразу после прибытия в лагерь. Гвен тогда пришла вся в грязи и насквозь промокшая от дождя, злющая до невозможности, и кинула в Макса этого мишку так, словно он был метательным снарядом убийственной силы. Но все же Гвен вернула ему плюшевую игрушку — плюшевого друга с детства, — старого-старого и самого любимого. Наверное, так и поступают родители — выкладываются по полной и выбиваются из сил, чтобы порадовать своих детей. Благодаря Гвен, Макс тогда впервые почувствовал себя счастливым, пусть все дело и было в шантаже. — Иногда жизнь параша, но хотя бы есть пицца, — Гвен, сияя улыбкой (почему-то очень искренней, доброй и нежной, не такой, как обычно), ставит на стол перед Максом поднос с пиццей, ароматной и хрустящей, под завязку забитой сыром. — Ну не смотри ты так! Налетай, говнюк мелкий! И на душе Макса становится немного теплее. Возможно, дело в том, что к их выходу из кафе, желудок Макса под завязку набит сытной и вкусной пиццей. Возможно, дело только в пицце. Но Макс все равно зачем-то обнимает Дэвида, украдкой, всего на мгновение, а после ругается, на чем свет стоит, угрожая самой жесткой расправой, если Дэвид кому-нибудь проговорится. А Дэвид просто улыбается, как обычно, своей невозможно раздражающей, своей очень привычной улыбкой — и Макс видит, что перед ним снова стоит все тот же Дэвид, бесящий и с розовыми очками, пусть теперь и изрядно побитыми. Макс чувствует тепло внутри и что-то, слишком похожее на счастье. И — возможно — причина все же не только в съеденной пицце. Такого отца, как Дэвид, Макс бы себе совершенно точно не хотел, как не хотел бы и такую мать, как Гвен, и они втроем наверняка были бы абсолютно ужасной семьей, но… Максу немного жаль, что они — не настоящая семья, только почти.