Гуд бай, май френд, ви вилл невер си эгейн

Боб был сегодня необычайно бледным. Мэл, идя за ним, нет-нет, да и поглядывал на его спину: все-таки было бы здорово подхватить его до того, как он упадет на мостовую. — Ты в порядке? — заботливо поинтересовался он, когда молчать уже не смог, и Боб обернулся. — А? Д-да, — кивнул, поправив вечно сползающие очки, Боб, — я сегодня на учебе упал в обморок, вот все еще отойти не могу. — Я могу прийти в другой день. — Нет, это вряд ли, — печально усмехнулся Боб и махнул рукой, ускоряя шаг, — сегодня родители заняты до самого вечера, а потом их месяц из дома выкурить будет невозможно. Боб, наверное, терпеть не мог оставаться дома с родителями. С того дня, как он имел дурость привести Мэла к себе в прошлый раз, они начали следить за ним, за каждым его шагом, пилили его постоянно, напоминали и про тетю, и про дядю, и про чемодан у двери, даром что одежда Боба не оказалась на помойке. Он до сих пор удивлялся, как его пронесло. По крайней мере, так он рассказывал Мэлу. А сейчас, бросив товарищу: «Найди, ну, там, в шкафу, снимки, ты увидишь», пошел мыть руки. Шкаф у Боба был большим, как и сам Боб. Одежда такого размера, конечно, не могла поместиться в каком-то комоде, но из всего обилия темных, но вычурных пиджаков в клетку, глаженных ярких рубашек и гирлянды из цветастых галстуков взгляд Мэла зацепился за порванные зелено-черные брюки. Они не висели, как остальные, на вешалке, а лежали сложенными на дне шкафа — как раз поверх папки, из которой торчали уголки рентгеновских снимков. Мэл осторожно взял ее, как главное сокровище в мире, а потом снова глянул на порванные брюки. Укол совести был довольно болезненным, но, мотнув головой, Мэл отогнал лишние мысли и закрыл дверцу шкафа. Боб, потрясывая влажными руками, вплыл в комнату. Подул на ладони, чтобы они высохли, покосился на Мэла; тот сел за стол, положив папку перед собой, и Боб сам начал в ней копаться. Толстенькая папочка была. Мэл вежливо поинтересовался: — Помочь? — Было бы здорово, — кивнул и тут же отделил половину стопки Боб, отдав снимки Мэлу, — ищи... Там... Там такой снимок будет, на нем одно легкое. А вместо второго все сплошь белое, сложно спутать. Сам он продолжил брать снимки из своей стопки и смотреть их на просвет, поднося к лицу так, чтобы дневной свет проходил четко через снимки. Мэл опустил взгляд на свою стопку и понял, что допустил ошибку: несмотря на крайне простое объяснение Боба, в рентгене он не понимал ничего. Хотя вот поломанная кость была довольно очевидной — жаль, что Мэл искал другое. Грудь, грудь, грудь сбоку, задница, нога и рука, страшноватый — но не больше, чем Катька в приступе злости, — снимок чьей-то челюсти, все черно-белое, как фотография, только... Кости. И какие-то железки. Мэл старался не вдаваться в подробности, пока упрямо пытался обнаружить снимок, который мог бы подойти под описание Боба, и откладывал в сторону один за другим — пока Боб сам не выхватил очередной из его рук. — Молодец! Нашел быстрее меня, — радостно улыбаясь, на всякий случай глянул он снимок на просвет, и удовлетворенно кивнул. — Он. Мэл скромно умолчал, что собирался отложить его в остальную кучу. — А-а-а... Что это? — спросил он вместо неловкого признания. — Это? — покосился на него Боб и, качнув головой, пояснил: — Это — полный ателектаз правого легкого. Смотри, — сунул он рентгеновский снимок обратно под нос Мэлу, — легкое совсем сжалось. Его даже не видно. — Я... Не совсем это имел в виду, — поджал губы Мэл. Боб моргнул, потом еще раз, а после неловко погладил себя по подбородку и кивнул, бормоча: — Разумеется, да, да, это... — глянул он на снимок еще раз. Он предусмотрительно старался лишний раз не писать, какую именно музыку перезаписывал на отцовские снимки — ведь по названию сразу все будет понятно, а так — ну царапины и царапины, ну бывает такое со снимками, лежащими в шкафу. Заворачиваются спиралью?.. Ну, бабушкина кастрюля сверху стояла. — Да, — снова кивнул он, - это Чарли Паркер. Тебе понравится. Мэлу понравилось. Он не взял с собой саксофон. Понимал, что, если его поймают с таким инструментом — все, гуд бай, май френд, ви вилл невер си эгейн. Одно дело — нести саксофон на вечеринку с чуваками и чувихами, а другое — подставлять друга, который и так попал в большие проблемы из-за тебя. Боб был благодарен Мэлу, а потому старался помочь всем, чем мог: принес чай и печенье, пока Мэл задумчиво записывал на листе то, что услышал на пластинке-снимке. Грудная клетка с ателектазом хорошо крутилась на шпиле патефона; за Чарли Паркером последовали Бад Фримен, Коулмен Хокинс и прочие, и Боб поймал себя на том, что начал стучать пальцами по колену в такт быстрым мелодиям. Ведь стоило ему услышать прекрасные звуки саксофона, пусть и не вживую, а лишь в записи, ушло все — и тревога, и нервозность, и слабость, и плохие воспоминания — вернее, их обрывки, — о сегодняшнем посещении морга. Звуки буги наполняли его силой, энергией и самым главным — желанием танцевать, желанием, которому Боб вообще не мог сопротивляться. Он и сам не заметил, как стал танцевать — очнулся, лишь когда до его сознания донесся голос Мэла: — Ты что делаешь? Он сидел над своими записями, которые больше походили на странные рисунки, и с улыбкой смотрел на Боба. Пытался прикрыть губы рукой, да только не смог, а Боб, не замирая ни на секунду, вильнул бедром и повернулся: — Танцую, конечно! — Да, но... — посмотрел на свои исписанные карандашом листы Мэл, вздохнул, замолкая, и Боб тут же подтанцевал к нему: — Да брось, я дам тебе снимки на дом! — Я... в коммуналке живу, — мотнул головой Мэл, замер, пытаясь поймать мелодию, но уже спустя пару секунд сдался и схватился за любезно протянутую Бобом руку. Он все равно записал достаточно, чтобы выучить за ближайший месяц, а потом к Бобу и снова завалиться можно будет. Держась за его руку, обнимая за пухловатые бока, Мэл вспоминал, как впервые ходил покупать галстук у Нолика, как пугал Боба на улице, как был готов умолять его научить танцевать буги, как Боб толкал его, ворча, что «чувих трогать будешь», как учил самым первым движениям, показавшиеся Мэлу тогда признаками припадка. Это было так давно — множество вечеров в подпольных клубах и на квартире Фреда стали ярким калейдоскопом в голове Мэла, вытесняя остальные воспоминания, но первый, тот самый, свой танец Мэл помнил. Ловким движением Боб сменил очередной снимок грудной клетки на чей-то рентген проломленного черепа и мягко повел плечами, подмигивая Мэлу. Тот, широко улыбнувшись, повторил и потянулся к Бобу, чтобы снова с ним сцепиться, а потом — разойтись, потрясывая коленями и прогибаясь в спине так сильно, что можно было затылком до паркетного пола достать. О том, чтобы потанцевать дома, Мэл не мог и мечтать. Его и так были готовы придушить за обычный наряд стиляги, он видел это в глазах своих соседей по квартире. А у Боба было можно. У Боба много чего было можно, на самом деле. Слушать музыку, перезаписывать ее, пытаться выучить — без саксофона, но хотя бы как-то, — и многое, многое другое. Мэл поймал себя на мысли, что свобода, которой у Боба на квартире было куда больше, всегда его опьяняла. Он уже вышел за рамки привычного и приличного, так чего было волноваться теперь? Перед своей совестью Мэл был чист, и ничто не терзало его больше тех брюк, что он порвал на Бобе при первой их встрече — ничто, даже поцелуй с Бобом. Это вышло странно. Ведь они не танцевали, как чувак и чувиха, они танцевали, как два чувака, как два друга, товарища, но вместе с тем веселье лилось через край даже без ярких юбок вокруг. И, упираясь тонкими руками в широкие плечи Боба, Мэл понял, что от ощущения его губ на своих ему вовсе не страшно и не плохо. Лишь сильнее искра зажглась. Громко засмеявшись, Мэл встал на пол. Боб опустил его, хотя до того умудрился поднять на руки — хотя Мэла поднять в принципе было несложно — и посмотрел на него с секундным ступором, а потом поправил свои стильные круглые очки, услышал начало новой песни и двинул руками, продолжая танцевать. Мэл последовал его примеру. После стольких месяцев, на протяжении которых Польза его динамила, ему на сердце наконец-то стало хорошо.