прощай, не плачь и улыбайся

Казалось, на чёрные от страданий деревья нанизали миллионы сердец, ещё бьющихся, ещё горячих, и небо затрепетало от этого отчаяния, от сожалений, сотни слов, которые никогда не найдут адресата. Его затянула пелена грязно-серых облаков, болезненно-белый свет отразился от холодных больничных стен, не оставляя тени, умолкли птицы и тихое пение ветра. Джонхён вздохнул, не чувствуя воздуха, провел языком по губам, прищурился, всматриваясь в сотни лиц, сотни людей у дороги. Эта жизнь закончилась, отцвела, он больше не чувствует холода и слёз на своих щеках. Сегодня, как и несколько дней назад, его волосы неаккуратно спутаны, а кожа пронизывается цветом неба – яркий аквамарин въедается в него, и Джонхён уже не пытается дышать, наблюдая свой едва заметный силуэт в отражении окна. Он исчезает, как исчезала с его тела жизнь, и всё кажется слишком неважным, давно прошедшим. Сверкающий, он проводит рукой по волосам, которых не чувствует, улыбается, пока ещё видит себя на стекле, и переводит взгляд на свой гроб. Заколоченное дерево, обёрнутое в ткань, хранит его тело, двадцать семь лет его жизни, все улыбки и всю боль. Рядом рыдает сестра, рыдает Кибом, пусто всматривается прямо в аквамариновое тело Джинки. И Джонхён смотрит на него в ответ, заглядывает в матовые от сожалений глаза, шепчет одними губами и кричит во весь голос: «Уже никто не виноват». И мир говорит ему – «Ты хорошо потрудился», когда он останавливается в шаге от своего гроба, смотрит на своих близких, в последний раз впиваясь взглядом в них так близко. Он протягивает руку, и его аквамариновые пальцы касаются щеки рыдающего Кибома, который вздрагивает, пытается их перехватить и не находит ничего, кроме тихого голоса на кромке сердца; касаются плеча опустошенного Джинки, смотрящего прямо на него Джинки, у которого слёзы похожи на звёзды, а кожа под глазами напоминает пустыню, высушенную от боли; путаются в волосах пополотневшего Тэмина, молчаливого Тэмина, который только сильнее склоняет голову; касаются спины Минхо, который утешает его Содам, милую Содам, которой он уже сказал своё последнее «прощай». Он страдал, он хорошо потрудился, он сделал всё правильно – они, Джонхён уверен, примут это, пока он будет ждать их, вечно молодых и уже совсем седых, среди облаков и осколков Солнца. А пока его прикосновения разрастаются последним теплом на их коже, он отступает на шаг, смотрит, как к выходу несут его гроб, улыбается – и исчезает. Небо заполняется аквамариновым светом. Он будет ждать, пока вновь не родится с этим голосом и этими глазами; пока они, седые, старые, не придут к нему на небо; пока он может наблюдать за ними мягким солнечным светом, тёплым ветром, яркой Луной. Джонхён говорит всем «прощай».