Mai 'na gioia

Бениньо думает, что испорчен Миланом. В нём присутствуют задатки управленца, холодный ум и выдержанная природа. Он изобретателен и определён с тем, чего хочет. Планирует получить уважаемую корочку, сделать карьеру дизайнера и грезит созданием, быть может, собственного дома, благо, к этому располагает всеми возможностями. Милан — метрополия с особым быстротечным, чинным ритмом, культурный и имущий храм отдельной страны, Северной Италии, ведь она так не похожа на Юг. Это утончённо-броский город; не важно, насколько скрупулёзно ты постараешься слиться с прайдом, как изучишь его и войдёшь в доверие к вожаку, маскировка не скроет твоей дефектности. Он здесь с первого дня жизни и знает это место изнутри. Бениньо уверен, что испорчен Миланом. На Рождество ему перепали недурные запонки, и сейчас, сквозь ещё прозрачную дымку алкогольного дурмана, его подъедает досада, что одну он где-то потерял. Бениньо не самый безалаберный ребёнок (этим отличается женская линия), и устраивать разгрузочные дни ему никто не запрещает, тем более, он усердно учится. Заведение Джулио Марангони, выпускающее продукцию высшего звена, куда он себя определил, не оценило бы аляповатого к себе подхода. Сейчас его натянутая не по размеру серьёзность сильно разнится с тем, как он повёл себя с недешёвым подарком. Феличиано живёт чуть проще и легче на подъём: большую часть своей сознательной юности он провёл в южных землях, в Риме и его окрестностях, Салерно, Агридженто, пару раз был проездом в Кальяри, видал Сиракузы. Ему очень редко доводилось вырваться домой, на север, к лабиринту болонских галерей, но главное — к Венеции, её передовой старинности и болотистой плесневелости. Город с мутной бирюзовой водой, словно кто-то взялся обмывать в ней, как в блюдце, кисть. Его путь каждый раз лежит через Милан, на терапию шоппинга он падок избирательно и за всё время приобрёл единственный костюм — Феличиано не имеет понятия, чем ещё на один день можно себя занять в столице моды, кроме как прошвырнуться по паре-тройке бутиков и посидеть вечером в баре. Новый год в Европе не так почитают, как то же Рождество, это разве что метание с одного календаря на другой. В баре собралось точное количество людей, чтобы поровну рассесться по стойкам и повести беседы вполголоса. Феличиано чувствует свою связь с северной публикой: она стильная по одёжке и старомодная по уму. По правую сторону от него миловидная девушка (конечно, она куда постарше его) потягивает коктейль и что-то вопиюще стеснительно бормочет ему на ухо, будто они в кинотеатре и вдвоём смотрят один фильм, который и есть сам бар; по левую (куда более греховную) — мужчина тоже заказал портвейн и смахнул капельку пота со лба платком из пиджака, потому что не знает, как нему подступиться. Феличиано на секунду думает, что если бы позволил тому за себя заплатить, то неплохо бы сэкономил. Оставлять комбинацию цифр на сложенной вчетверо салфетке — это так театрально. И такой же театральный флирт ни к чему не обязывает: ни одной воркующей особе он не должен будет перезвонить, ни одному молодому человеку не должен будет любезно подставить зад. Откуда вообще в баре эти салфетки, интересно? Бениньо ограничился сегодня одним стаканом и всё никак с ним не покончит. Гости расселись в почти шахматном порядке, и ничто не мешает ему рассматривать миланцев, но его взгляд цепляется за чужака на ряду напротив. Он никогда его не встречал, но как будто уже видел повсюду. Это лицо преследует его на обложке Attitude и GQ; этот хищный отблеск в кайме янтарно-карамельной радужки манит потянуть за собачку молнию портмоне, расстёгивая его с тягучим, скрипучим звуком, обнажая купюры, и купить; это тело насилуют камеры во всех ракурсах для рекламы парфюма, заевшей на биллборде. Это лицо так приелось, но вместе с тем популярно. Это лицо уступает свежей нестандартной внешности во всех её неровностях, шероховатостях и помятостях, бросающихся в глаза, но оно всегда эталон, базис земли и надстройка неба, его невозможно будет заменить. Это лицо никогда не проигрывает. Между Миланом и городом на воде около двухсот семидесяти километров, ними двумя — и того меньше, но кажется, что это расстояние измеряется в световых годах. Пара верхних пуговиц расстёгнута, как будто ему по привычке душно, чётко просматриваются плавные кортуры шеи и маленький крестик на цепочке. Такой носит римский брат, это то ли мода, которая ему непонятна, то ли дань религии, а этот настоящий: внешне припудрен южностью, но северный нрав конспирации не поддаётся. И он точно не из Турина. Бениньо вспоминает, что поставил перед собой серьёзную цель: всеми правдами и неправдами засветиться на неделе моды, а творец нуждается в музе. Идейной вдохновительнице. Или же вдохновителе. Он наработал уже кучу материала, этот бардак высится от пола до потолка. Но идеи ещё не нашли того, к кому он хотел бы их применить; ему не перезвонила ни одна и ни один, а ждать больше недопустимо. Если не выйдет с теми, с ним точно получится. Одинокая на этот вечер спутница покидает жертву, и Бениньо устраивается на её место, вплотную. — Позволишь показать тебе наброски? Тот окидывает беглым взглядом белого воротничка, разве что не трущегося о его левый бок. — Какой наглый и посредственный повод познакомиться. Бениньо первый раз слышит его голос, и как же он не ошибся. Почти монотонный, с венецианскими призвуками, слегка жужжащий и очень музыкальный. Он приподнимается на стуле, кладёт подбородок на тыльную сторону ладоней и, чуть повернув голову, одаривает его подобием скромной ухмылки. Это не способно напугать Бениньо, он знает, что тот заигрывает. — Так уж и многие предлагали тебе эту работёнку? Ответом следует та же полуулыбка. Он может не говорить ни слова, но Бениньо знает, что в скромную нарочную неприступность упакован интерес к вечернему приключению. — Кто ты такой? — Его взгляд потеплел. — Случаем не агент Ромео Джильи? Пойдёт ва-банк и ничего не потеряет. — Я — Бени. — Неплохое начало. Феличиано. Узкая лодочка ладони Феличиано скользит к его, кончики пальцев обхватывают фаланги и встряхивают два раза. Деликатное рукопожатие, им намекают о дистанции. Бениньо нарочито небрежным движением впихивает перед ним на барную стойку блокнот: нужно показать, что тому делают одолжение. Феличиано окидывает каждый эскиз одним и тем же взглядом снизу вверх, будто оценочный конвейер. Что ж, пропорции соблюдены, крой базовый, но интересный, и на том спасибо. Со стороны выглядит так, словно это Бениньо пришёл предложить свою кандидатуру модели, а тот, эксперт, уже так насытился кастингом, что вся его мозговая работа доведена до автоматизма. Он наверняка в отношениях с изящными искусствами. — Как тебе Милан? — Бениньо играет роль подружки за столиком в уличном кафе, чирикающей на ухо бессвязности, чтобы немного разгрузить знакомого. — Ничего особенного, местечко на один вечер. Скорость Феличиано стала медленнее, он чаще приулыбается, прерываясь повысасывать портвейн. Колибри. — Ты же тут проездом. На новой странице взгляд карамельных глаз ведёт ровную дугу, точно по лекалу, на щеках появляются ямочки, кончик носа приподнимается вверх. Он решает, что Бени завоевал его: вокруг головы фигуры нимб следа от стакана с пивом. — Дед наконец-то выпихнул меня из столичной клетки, там стало слишком тесно. Бениньо подпольно разглядывает его со всех углов, насколько это вообще возможно; он — одна тягучая, плавленная субстанция. Феличиано спотыкается приступом на га-бья, это скребёт его гладкость и оставляет ребристость, его тихое порыкивание щекочет нёбо. Подобное Бениньо испытал всего раз, когда только перешёл на сигары. — А как зовут твоего деда? На лице не дрогнул ни один нерв, допросом тот представляет это в последнюю очередь. — Его фамилия Варгас. Я думаю, пока этого достаточно. Бениньо приходят на ум два Варгаса: Альберто, помнится, облагораживал в пин-ап деревенских простушек, а Ренато пользуется у них же неплохим спросом в свои-то шестьдесят. Только первый давно умер, а второго не так просто вытравить. Варгас в его поле зрения склоняется к классу В. — Я по фамилии тоже Варгас, — Бениньо, закурив прямо у стойки, следует на выход за бестией, по-хозяйски сунувшей его блокнот под мышку. Краем глаза он замечает, что тот оттачивает нечто желчное, а затем выдаёт: — Думаешь, я могу состоять в родстве со столь творческой личностью? Эта колкость улыбается, но его лицо вдруг скрывается в облаке дыма, и Бениньо не может утверждать наверняка. — Почему от тебя это звучит как оскорбление? Бениньо утомлён. Феличиано то многого недоговаривает, то хаотично зачинает отвлечённые темы, речь о которых не шла ранее; он то колет его своими венецианскими булавками, то сам напарывается на миланские, то юлит в тылу — он никогда прямо не идёт в наступление, то предпочитает отмалчиваться. Бениньо ведёт беседу с самим собой — может, так и есть? Может, пора кончать с куревом, раз мозг рисует ему такую натуральную тульпу? Здесь, посреди вавилонского столпотворения, в жерле которого Миланский собор, что они огибают молча, может он тоже быть ненастоящим? Бениньо улавливает что-то про «глупую испанскость». Он смело требует пройти с ним на квартиру и покрутить модельным задом — надо снять мерки. Тульпа оборачивается беззвучно, но кажется, что скрипит, как пластмассовый манекен, его ресницы растут как-то криво и делают суженные глаза слегка подведёнными. — Это интересно, — он открыто подставляет локоть для пожатия. — До тебя я не придумал, чем занять остаток вечера. Они снова минуют собор: в жёстком и сыром ночном воздухе он как полувыеденная, нерастопленная сахарная конструкция в чашке чёрного кофе, а колонны торчат, что карандаши. Он виновник людского варева в эпицентре миланской истории, хорошо, что окна квартиры на него не выходят. На площади пробуют салют, под глухие залпы Бениньо перебирает в темноте ключи. Раз — неправильный, два — тоже, три — подходит. Лампа в коридоре просыпается только с прибытием хозяина, как запертая псина, и тоже виляет своими жидкими лучами по подёрнутым сумраком стенам. Дед хотел, чтобы внук жил в просторном и проветриваемом помещении; с первой функцией оно справилось, а вторую Бениньо сам запустил: он взял за привычку чертовски много курить, и его давно никто не посещал. В центре комнаты громоздится стол. Казалось бы, не такой уж он и большой, но то, что на нём умещается, внушает удивление его размерами: умирающий от перегрева компьютер, выкройки, вырезки из журналов, проектные работы, безнадёжные обрывки материи, пара пустых бутылок, пепельницы, стопки бумаг. Феличиано отмечает отсутствие потолочного освещения: напольные лампы прижались к стенам, одна разглядывает настольную композицию своим единственным тусклым глазом. Восхитительно да и только. — Я удивлён. Вопреки своему лоску, ты живёшь в такой помойке. Бениньо нравится, что Феличиано называет это помойкой, хотя испытывает немой трепет перед авангардностью пространства. Тот скидывает перчатки куда-то в груду художественного мусора и усаживается на низкую тумбочку. Не каждый миланец станет так смело обращаться с дорогой недвижимостью. — Скоро ждать сводки с твоей коллекцией? — Его взгляд бродит по толстым оконным стёклам, по которым бегут струи дождя и мыльно стирают хлопья снега. — В январском Esquire, — Бениньо разминает шею, — только не приземли на него чашку, когда утром решишь опохмелиться. Он несколько комичен, и Феличиано напоминает, что пришёл по делу. В один глоток опустошив бутылку пива, Бениньо некоторое время бродит пальцами среди эскизов и между указательным и средним, как если бы держал сигарету, передаёт скрученную трубочку параметров. Феличиано не сдерживается и усмехается: в такой бумажный клочок он бы завернул жвачку. Этот мужчина по-особенному привлекает, впервые не так, как те, что хотят с ним интрижки, его совсем чуть кудрявые волосы уложены, и одет он статусно, но только живёт в декорациях анархии. Что с ним не так? — Мне кажется, ты мне льстишь, я не отказываюсь поесть. На сей раз Бениньо молчит в ответ, претенциозный, придирчиво оглядывает. Феличиано прежде не участвовал в наборе, но выпади ему такой шанс, с неловкостью и азартом исполнял бы капризы своего будущего работодателя. Он спрашивает, не пройтись ли ему той самой модельной походкой, и получает одобрение. Возводя в голове хлёстские бабские движения в абсолют, он виляет бёдрами мимо того так, что думает, ещё немного и растянется на полу, хотя выпил за сегодня по меркам своей стойкости чуть. Бениньо же напоен издёвкой, которую этот венецианский плут льёт ему в горло, в голову, в душу; Феличиано держит с ним зрительный контакт и наслаждается тем, как с лица того со слоем кожи стекает серьёзное выражение. Бениньо уверен: он возьмёт его стоя, лёжа, сидя, но не в движении и не на подиумную дорожку. — Разденься. Измерительная лента нашлась под графическим планшетом, Бениньо скучающе крутит круглую коробочку в руках. Любой другой — другая? — не отказался бы отпустить что-нибудь из «мы ведь только познакомились», но Варгас так не делает, пустые разговоры тянут время, оно есть деньги, а он хорошо знает им цену. Карамель остыла, тёмные глаза смотрят на него пристально. — Мне нужны цифры, секса я от тебя не хочу. От той дамы в баре Феличиано даже цифр не хотелось. — Не стану скрывать: ты первый, кто делает такое дерзкое заявление. — Расстёгивает рубашку, затем брюки, но каждое его движение слишком спонтанно. Он нечасто раздевается до белья? — Человек, рисующий нимбы пивными стаканами. Его параметры разнятся с нормой на пару сантиметров, Бениньо думает, что где-то он сможет распустить, где-то ушить. Вместе с тем его ужасно раздражает несерьёзность, с какой Варгас принял расхлябанную позу; он с размаху вмазывает ему по спине. Феличиано закатывает глаза, он просто крючится от саднящей боли, но вслух вновь ничего путного не выплёвывает, только: — Запонки. Чёртовы запонки. Очередь Бениньо скорчиться. — Презент на прошедшее. А что ты получил? — Что бы я ни хотел на Рождество, оно доступно мне в течение остального года. У меня с этим проблем нет. Как он спокоен, но как торжествует. — Играешь в богатое дитя? — Всё жду, когда ты начнёшь вести себя так же. Думаешь, я такой же, как ты? Феличиано решает: может, он не миланец вовсе? Вдруг его просто спиртуют здесь давно, он так окислился, что уже не блестит, но тогда что за пригоревшая корочка поверх? Безхитростно-вычурный, не дай бог деревенщина, но он научен своей функции и знает свои цели, а более того — добивается их здесь и сейчас, на этом узком, тесном столе, заваленном модным шлаком. В этом дисбалансе, кажется, и есть гармония. — Сейчас будешь облачаться, раз ты так интересовался моей коллекцией, — Бениньо зажимает булавку губами и выпадом руки протягивает ему помеченный стежками экземпляр, как будто ему нет дела до контакта с телом. — Но из всей ты сделал лишь сорочку? Этот мальчишка — он ведь не больно старше него, — не хочет с ним играть, у него холодный ум, и он дал ему настройку на миланскую неделю. Это сложно назвать предметом одежды, форму оно обретает только на нём: Бениньо работает с Феличиано ювелирно и кладёт вымеренный, машинный шов. Вытянув шею, он замечает за спиной того развёрнутый проект и понимает: эта простая сорочка ещё меньшее, что ему предстоит вытерпеть. — Это должно стать именно этим? Он поспешил с суждениями, доверившись его блокноту. Карандашные наброски, что он видел, были скорыми, слишком общими контурами без наполнения, чтобы постичь идею, через них можно лишь слегка её коснуться. Эскизы мрачны: они не избито готичны, они роскошны, но небрежны. Миланская печаль, рассказанная через дизайн. — Ты случайно ничего не принимаешь? Бениньо про себя выругался, что невольно уколол его, но не держит за правило распинаться в извинениях. Всё это до поры до времени шутка, но парировать ему хочется ядом, и он продолжает копить его в себе. — Совсем лёгкую синтетику. — Это с её подачи ты такой гениальный? Теперь, не как тогда на площади, он не сомневается в том, что Феличиано смеётся над ним. — Mai ‘na gioia, знаешь. Феличиано мало от кого слышал эту интонацию. Человек с таким голосом на пределе порывов, действий, мечтаний, для него либо всё, либо ничего, что грозится быть куда более реальным. Всё для Бениньо — успешное поступление, прославленное имя, деньги, сплетни и зависть в высших кругах, ничего — кризис идеи, на который его обрекли все. Рядом с оставшейся на столе бутылкой он видит листок из телефонной книжки с перечнем имён всех немногих, к кому тот безнадёжно обращался с просьбой о вдохновении. Числа напротив них значат ровно столько же, сколько годы чьих-то жизней на камнях, которые никто из них не увидит. — Scommetto... non piu. — Ты поможешь мне? Если не выйдет с теми, с ним получится точно. Это Бениньо внушал себе в баре час назад? Феличиано не умеет говорить правду и отводит глаза. — Forsi. Бениньо целует его долго, как будто это последний способ удержать его и наконец избавить себя от ожидания звонка. Тот ничего не обещал, поэтому он так рискует и первым делает шаг к контракту. У Феличиано сырой вкус, скорее всего, из-за распахнутой форточки, о которой Бениньо забыл; он чувствует, будто припал губами к мягкой мелкой воде, чуть отдающей ржавчиной или кислотой. Дальше прикосновения это не заходит, они долго стоят, прижавшись друг к другу. Внутри друг друга. Быть может, это и поцелуем назвать сложно. Несколько минут немой близости, пока где-то на периферии шумит площадь Дуомо. — Через полчаса мы шагнём в новый год, там и до недели моды недалеко. — В голосе Варгаса слышится призвук улыбки, Бениньо ощущает себя очень счастливым — он намечает на нём уже четвёртый за сегодня комплект. — Готовься. — Проведём эти полчаса с пользой? Их глаза встречаются, и пусть между ними зарождается что-то особенное, на уровне базовых нот этот момент отдаёт чем-то горчащим. Феличиано смотрит сквозь, но запускает пальцы в его волосы: это такое деликатное проникновение, и истома так струится по коже, словно воздушная ткань по груди. — Я в твоём распоряжении. Потом он работает много часов, а когда в окно бесцеремонно лезут блёклые лучи рассвета, возвращается в реальность. Бениньо не сомневается, что ему осточертел Милан. Каждое новогоднее утро одинаково: на утренних улицах, заплёванных ночным кутежом, стоит безмолвие, только в висках кровь стучит на пределе децибел от хронической усталости то ли жить, то ли гулять. Стоит подождать девяти утра, и по городским артериям побежит привычная вакханалия. Помнится, говорил ему вчера кто-то о клетке, но вот она, настоящая, помпезная и туристическая. Чёртов день сурка, лучше бы он умер. На столе по-прежнему беспорядок; компьютер устал, бумаги распластались, рядом вялая стопка выкроек. В комнате стоит сон, только его мозг лихорадочно бодрствует. Постель смята, в пепельнице у подушки четыре выкуренные сигареты. Одна чужая. Путь ва-банк действует в исключительном проценте случаев. Вчера он всё потерял. Варгас. Вчерашний компаньон ощущался кем-то очень соотнесённым с классом В, а может, он ошибся? Что если он художник, рисующий обманы, насыщающийся такими же, по честности, безликими инженю, а метания одного молодого дизайнера, плотника, для него лёгкий перекус? Но он отчётливо помнит, их было двое — один влюблён в Милан, другой в Венето. Не поощряй, цель, того, кто стремится тебя осуществить, и их тоже никогда ничего не связывало. Да мало ли в Италии Варгасов.