Нет, я ни о чём не жалею

Он улыбался беззастенчиво. Вспышки фотоаппаратов обволакивали его чужими холодными объятиями, и он нырял в фотоснимки с лёгкостью пловца. В военных лагерях мало кто выступал, но его особенно любили немецкие офицеры. Многие пленные британцы с облегчением, сутулившим их плечи, выдыхали, с улыбкой принимая новости о приезде Гэри Анвина – точнее, Эггзи Анвина. Так мальчишка просил называть его, подмигивая – как выяснилось позже, невольно, но обаяния после шутливого признания не убавилось. Гарри Харт любил эту хитрую ухмылку, любил зачёсанные на бок светлые волосы, на миг расплывавшиеся зеленоватым бликом в искусственных ангарных лампах, любил родинку на шее, тянувшейся выше в наигранной военной выправке – мальчишка не знал армейской дисциплины ни на минуту своей лихой золотой жизни, далеко не невинной. Грубоватая плотная форма под рядовых немцев, аккуратно оправленная перед выступлениями, тянулась вместе с ним, когда он расправлял широкие плечи, выпячивал вперёд грудь и гордо поднимал подбородок, с вызовом бросая в него иглы своих скоротечных взглядов, которые ночами редких встреч тупились об удовольствие, пряный аромат иранской табачной эссенции и тусклый свет верхнего номера кабака. В эти вечера Гарри любил его всего, не деля на пленных. Любил, как Эггзи пел песни Эдит Пиаф, сидя расслабленно у него на коленях, мурлыкая эту французскую «р», пока Харт поцелуями собирал ту гортанную дрожь, очерчивая губами немного выдававшееся адамово яблоко. Офицеру Харту нравилось наблюдать, как эти руки, не познавшие металла ружей и палёного пороха, расстёгивали пуговицы на его мундире, вытаскивали ремешки из петель, очерчивая нацистскую символику, и парень хмурился, смотря исподлобья, будто говоря: «Если бы не эти чёртовы линии, не эти чёртовы орлы, мы бы были вместе. Как все». И Гарри тогда лишь прикрывал глаза, чуть слезящиеся в полутьме, руками притягивая мальчика к себе, целуя его скулы, линию подбородка, находя губы, эти дрожащие губы, вдруг ослабевшими руками сжимая белую, под конец дня уже помятую рубашку. И Анвин отвечал, отвечал так, будто любил его всего, его выбор и его нынешнее положение, потому что в том потрёпанном номере, на той койке в углу был другой, их мир, с открытым окном и ду́хами улиц горевший кострами под вялыми горячими прикосновениями. «Мы по разные берега реки под названием Война, Гарри, и сойтись можем лишь на её дне под толщей кровавой воды» - вдруг однажды сказал Эггзи, лёжа под колючим пледом в замке рук мужчины. Парень тихо сопел ему в плечо, размышляя под отдалённые хлопки выстрелов – совсем далёкие и словно казавшиеся непонятно откуда доносившиеся, как стрекот сверчков. Ставшие уже такими же привычными ночи́, как потерянные в дыму звёзды и луна, тихое пение Анвина на ухо Харту на немецком, французском, реже – на английском. И Гарри лишь вдыхал ту ваниль роскошной жизни мальчика, едва ли не слизывая языком сладость парфюма с солью испарины на его коже, расцветавшей фиолетовыми и голубыми цветами за закрытыми веками, и картинка исчезала так же скоро, как и сам Гэри на следующий день. И офицер Гарри Харт только и мог что думать о своей певчей пташке на утренних расстрелах, в пятнах ещё горячей крови на побуревшей стене уличая атласный шарф мальчишки, карандашом приписывая незамысловатые строчки любовных романсов на оборотах подписанных им документов, в каждом тонком юношеском стане вспоминая ту гимнастическую гибкость, когда мужчина пальцами очерчивал выпиравшие острее ключицы, яремную впадину, рёбра и бедренные косточки нагого тела. И его глаза, зеленевшие в минуты страсти весенним забвением, кунались в цвет любви, так отчаянно прячась за полуприкрытыми ресницами. И он продолжал видеть перед собой эти глаза, горевшие детской наивностью, слышать в ушах те веселые военные песенки, игриво переходившие на тирольские мотивы в особом туманном энтузиазме, когда сверху пришла телеграмма о том, что «Гэри Анвин, состоящий в данный момент в розыске, способствовал побегу военнопленных из N лагеря; подлежит немедленной казни». Ему было бы проще услышать о смерти мальчонки от чужих рук, чужих пуль и чужого взгляда. Но немецкий офицер Гарри Харт стоял ровно, высоко подняв голову с выполненным долгом, маячившим своим призраком за расширенными зрачками, в которых отражалась его же собственная рука, вытянутая вперед с потёртым револьвером с по-пиратски последней злополучной пулей. - Извини, милая, у нас бы все равно ничего не вышло? – ухмыляясь, едва дрожащим голосом выдал Анвин, облизывая побледневшие от страха губы, и предательский дергающийся от нервов подбородок выдал его страх. -Не время для шуток, Эггзи. – Револьвер не дрожал в его руках, казалось, таких же стальных, как дуло, и взгляд глаз цвета летней тени холодел свинцом. -Oh oui, ‘Arry, - на выдохе произнёс мальчик, медленно прикрывая тонкие веки, отливавшие сиреневым от недосыпа и накатившего ужаса приближавшейся смерти. Он всего лишь хотел помочь ребятам. «Мы по разные берега» - шёпот тихо возвращал его к сухому воздуху номеров, колючим военным пледам, колкой щетине на чужом – родном – подбородке, которым мальчишка тёрся об его оголённое плечо по ночам, тихо досыпая свои несколько часов до красного рассветного утра. Возвращал во вспышки фотокамер, улыбки на ослабевших лицах военнопленных, немецких офицеров – на его губах. И желтоватые фотокарточки на память певцу, ворохом злости летавшие перед глазами Харта. -Поддельные паспорта, ‘Arry, - и знал же, как прекрасно звучало для немца это на французский лад отлаженное имя. – Влюблённость есть величайший мрак для зрячих. Ты хочешь мрака? Убей огонь. Гэри Анвин, косвенно служащий на британскую разведку с их детскими спасительными монополиями, фотографировал не себе на память земляков, а им во спасение. Парень протянул ладонь вперёд, открывая нахальные глаза, касаясь кончиками пальцев, едва ли не пошло, дула. Его губы приоткрылись, и он легко языком очертил линию зубов. Гарри на миг сомкнул веки, расслабив впервые за сутки напряжённую голову, шею, плечи, и рука его дрогнула перед воспоминанием о нескольких вечерах, но трезвость мысли, не спутанная парами этанола, не украденная ванилью мальчика и его выжженным образом на подкорке разума, вернула его в строй прежде, и револьвер не опустился в землю. -Non, - тихо начал Анвин, и Харт удивлённо вскинул брови, - rien de rien. Французская картавость плавно катилась на кончик его языка, и Эггзи улыбался. Он действительно ни о чём не сожалел, а Гарри лишь застонал, со всей паприкой боли, её фиолетовыми кругами перед глазами, слепившими как от схваченного луча солнца. Негласная песня сопротивления, Гэри никогда не пел её ему, будто знал, ждал, держал в запасе для пущего эффекта. -Non, je ne regrette rien, - голос его приливал, становился креплёней испанского хереса, а взгляд так и тянулся плавившейся пластмассой почившей в огне пожаров куклы – давай, убей, я не хочу допевать эту песню. Пальцы Харта холодели, и дрожь не ощущалась вовсе, он все не мог решиться, проститься, отдаться долгу и дрянной песне. Воротник перетягивал петлёй шею, на лбу проступила холодная испарина – он рыл могилу человеку внутри себя. -Ni le bien qu'on m'a fait, - продолжал Анвин, смотря с кошачьим вызовом в глаза покорявшемуся ему по ночам офицеру, а мужчина не мог и не хотел слышать, тонуть в его словах, ведь в том упомянутом хорошем он видел лишь их прошлое. - Ni le mal, - Анвин кивнул на револьвер в руках любимого им человека. «Tout ça m'est bien…» Выстрел. Один. По стене расползалась атласным галстуком кровь, кожу кольнуло мурашками невозможности реального, а металл в руках горел сожженным порохом. -…bien égal, mon amour, - прошептал офицер Харт, невидящим взглядом пронзая утерянную гибкость голоса и тела. Утерянный огонь в непросветном ныне мраке. «Je reparts à zéro» звучало в пустоте неуместно отрывисто, подав азбукой Морзе сигнал о начале конца.