холод нашей комнаты

На стене — пара десятков лампочек леденящего синеватого цвета на черных проводах, посередине внизу — темный силуэт. Переключатель гирлянды сломался черт знает когда, кажется, его кто-то раздавил, и теперь она сама то и дело меняет режимы. Мирон сидит напротив него на полу у этой пестрящей стены, с йогуртом в руках, пьет из трубочки. Туровый недосып, моральное истощение и физическую усталость они делят на двоих. Квартира в полном беспорядке, везде валяются фантики и обертки от какой-то еды, пустые бутылки пива, от высохших разводов газировки и просроченных энергетиков носки неприятно липнут к полу. Карелин невольно лезет в свою голову, копаясь среди мыслей и идей, откидывая в сторону старые и не очень панчи с баттлов, руки хочется вытереть о джинсы, на ладонях ощущается вся грязь и слизь разума. Вытаскивает свой собственный бардак из головы и сравнивает — нет, там просто пиздец. Слава сидит в кресле и ловит взгляд Мирона. У того на фоне не совсем приятного белого мерцающего света кожа еще бледнее кажется, цвет глаз холоднее, и лишь широкие зрачки ярко выделяются на лице — залип. Славе не нравится, когда Федоров так залипает, боится, к чему это может привести, но не делает попыток возвращения парня в реальность. Огоньки начинают мигать слишком часто и это ад эпилептика, Карелин смотрит в голубые пустые глаза и понимает — этот ад его. На острых скулах будто натягивается кожа впалых щек, когда Мирон тянет густой йогурт — Славе кажется его душу — из бутылки, словно пальцем тронь, и лопнет, а по лицу польется алая жидкость, придавая хоть какой-то цвет коже. Эта картина бесит его, он словно бэдтрип словил с этими охуевшими так мигать лампочками и спокойно сидящим на полу Мироном. Затылок больно бьется о стену — набить бы ему морду за то, что так проебывается который год, разбить пухлые губы и размазать по ним багровую кровь, имитируя помаду, рассечь скулы, добавив фиолетовых оттенков. А затем биться лбом о дверной косяк, до хруста костей черепа, выбивая из самого себя верные остатки никчемной стухшей жизни. Как бы так вернуть мозги Федорову на место, выкинуть в помойное ведро его попытки всем угодить, закапывая себя в вырытую им собственноручно могилу к гниющим червям, как бы выбить из прокуренных легких и тощей грудной клетки комок жалкого, хоть и неебических размеров, эго, ложными сетями опутавшего Мирона изнутри. Славу это все бесит, и он устало кладет голову себе на плечо, возвращая взгляд в бездну расширенных родных зрачков. Железным привкусом на языке чувствуется прокушенная губа, он вытирает ее серым рукавом толстовки, оставляя на нем маленькое бурое пятно. Как же, блять, его это все бесит — яркий холодный свет на стене и липкий ковер под ногами.