***
Они шли уже долго, слишком долго в поисках нового пристанища, и с каждым днём всё больше портилось и без того мрачное настроение правителя подземных жителей. Король почти не покидал своих походных покоев наподобие укреплённого и некоторыми удобствами обустроенного шатра на крепко сбитой дубовой платформе с восемнадцатью колёсами. Сооружение это тянули в сердце длинной процессии странников с повозками шесть крупных крыс. Блуждать подземным скитальцам приходилось по древним шахтам, прокладывая новые ходы, проделывая из подземных коридоров пробные ответвления в неизвестность, а кое-где путники случайно натыкались в ходе проторения дороги и на собственные же, века назад прорытые тоннели. Никто не знал: может, за следующим поворотом им улыбнётся удача, и они найдут свой новый дом. А может, за следующим поворотом не будет ничего. А может, за ним их уже поджидает неминуемая смерть. Но остановиться для подземных жителей означало добровольно выбрать медленную и мучительную гибель, и потому приходилось неустанно двигаться вперёд. И каждый такой переезд, каждое такое бегство напоминало монарху о том, что ныне в этом мире он с его народом — не более, чем Агасфер* и верные ему изгои, обречённые на участь пигмеев-кочевников. Наверное, подобная доля была справедливым возмездием за их прошлое. Великие Мастера магии, некогда державшие в повиновении и благоговейном трепете все остальные земные народы, гордые полубоги, беззаботно попиравшие природные законы, они, достигнув пика своего могущества, были в одночасье низложены, наказаны вышестоящей силой за своё тщеславие, лишены исконной власти и вынуждены умалиться, чтобы стайкой лилипутов утечь в тень, в сырые подвалы и катакомбы. И милость Всевышнего, при всём этом не отнявшего у беженцев под землю их волшебный дар, больше смахивала на поучительную издёвку: чтобы сберечь этот последний осколок былого величия, подземным жителям было заповедано тщательно скрываться ото всех наземных, ничем не выдавая своего существования. Впрочем, с этим условием всё было не столь однозначно. Существовала легенда — предание скорее, нежели пророчество, — что в один день проклятие, лежащее на подземных жителях, будет снято и былые слава, мощь и власть вернутся к ним. Но произойти это могло лишь в том случае, если бы самое чистое изо всех человеческих сердец наземного мира сблизилось с волшебным народцем, и, узнав его, выдержало бы все искушения, которым подземные жители подвергли своего нового знакомца; при этом сердце человека должно было остаться столь же безгрешным, что и до испытаний. Тем самым эта святая душа искупила бы прегрешения подземных жителей, и маленький народец возвратился бы в большой мир. — Ты поставил на этого глупого мальчишку, — протянул король, наливая себе вина в кубок, выточенный из огромного куска гелиодора**. — О чём ты думал, когда ловил его на крючок жалости, бегая с кудахтаньем по птичьему двору? Что нашёл Спасителя для всех нас? Главный министр стоял перед своим правителем, опустив глаза и держа в длинных пальцах чёрную треуголку с алым зубчатым гребнем плюмажа. Крахмальные манжеты белоснежной рубашки, торчавшие из рукавов камзола, таили под собой золотые оковы, а под шляпой, свисая петлёй до колен министра в белых чулках, золотилась позорная цепь. Впервые после того дня, когда по приказу Его Величества первый придворный был закован в кандалы, правитель вызвал его к себе для личной беседы. — Я ошибался, мой король, — отвечал медленно, со щемящей скорбью в голосе, сановник. — Алёша — добрый, чистый мальчик, но испытание он не прошёл. До Мессии ему оказалось далеко. Король отпил вина и, пристально посмотрев на вельможу, скривил рот. — Что ж, это было предсказуемо. Ты всё время ошибаешься, преследуя призрак надежды, которой уже давно нет. А по вине твоей мы все должны скитаться, как цыгане, убегать, как крысы, что везут наш скарб. При этих словах короля плюмаж на головном уборе министра, который тот держал перед собой, как будто ожил, задрожав, и треуголка выпала из трясущихся рук придворного. — Простите меня, сир! — старик со стыдом закрыл своё длинное остроносое лицо руками, заслонил свои зелёные глаза, наполнившиеся жидким стеклом горячих слёз, и кандалы на его жилистых запястьях глухо стукнулись друг с другом. — Простите мне, что плáчу я сейчас, точно слабая женщина, но... — ладони министра опустились и сложились у его рта в молитвенном жесте: — Триста лет потратил я на поиски сердца, достаточно чистого и скромного, дабы его благодеяние могло изменить наш удел. И где теперь оно? Где мы теперь? Кашель сотряс грудь короля подземных жителей, поперхнувшегося глотком вина. Жидкая кровь напитка брызнула из бокала на серебристую мышь мантии, чёрным пометила изумрудный атлас на стыке ткани с мехом, но король беззвучно смеялся, откашлявшись в кулак. Ничего не сказав, он обошёл министра кругом, и, проведя пальцами вдоль опрятной шелковистой кисти его волос под чёрным атласным бантом, потянул за один конец гладкой ленты. Искристое серебро седин рассыпалось по напряжённой спине вельможи в чёрном вельвете камзола, затейливо отделанного вышивкой в виде чёрных блестящих перьев. Большие острые лопатки пожилого дворянина, всегда казавшиеся монарху маленькими крыльями, синхронно дрогнули, когда пальцы правителя скользнули между них по линии хребта сквозь бисерное оперение одежд. — Где мы, мой любезный лорд-канцлер? — переспросил едва слышно король, и, помолчав, ответил как-то безразлично: — Мы снова в пути. «В пути, как и положено скитальцам крысиного шапито с карманами, доверху набитыми самоцветами...» Бородатый шатен в усыпанной зелёными и красными гранатами короне запустил руку в мягкие, надушенные одеколоном волосы старика, сжав их у самого его черепа, и вполсилы потянул голову министра на тонкой, точно птичьей шее на себя. Повернув притихшего чиновника его лицом, породистым и умным, к своему, монарх впился поцелуем в его тонкие губы, приоткрытые и солоновато-влажные от слёз, с мучнистым привкусом и ароматом пудры. «Я не хочу!» — испуганно, с мольбой воскликнули большие блестящие глаза министра. — Я Ваш, — обречённо дёрнулись его точёные уста, стоило правителю от них оторваться. И король взял своё. Когда он брал министра так, в наказание, воля против воли, но глаза в глаза, всаживая в него свой член со страстью, с какой всаживают в тело ещё живого врага кинжал, вельможа с замиранием сердца, не в силах сдерживать рваные стоны, думал о том, что было бы ему намного легче и куда менее мучительно-блаженно, если б король просто трахал его. Если бы входил в него сзади, словно кобель в суку, просто удовлетворяя свой животный позыв. Если бы не хотел его всего. Чтобы не видел его лица в эти сумасшедшие мгновения, и, исполнив свой мужской долг, оставлял его наедине с ноющей, липкой пустотой в развороченных потрохах. Но нет. Король изводил хрупкого и элегантного, как куколка, министра до изнеможения своей жестокой, прижигающей невыводимым клеймом безумия любовью, терзая губами его губы, лобзая ему шейку, выкручивая и кусая ему под камзолом острые соски; тискал в такт собственным толчкам его стрелой стоящий пенис, вновь и вновь замедляя движения пред самой ослепительной секундой, до последнего не давая советнику сорваться в экстаз... А после, когда терпеть уже обоим стало невозможно, когда вызревший в недрах их тел оргазм забурлил жидким пламенем в их жилах, волнами выбрасывая на кожу холодок испарины — «ледяной пепел», как его в стародавние времена поэтично окрестил какой-то стихоплёт, — монарх, задрав скованные цепью руки министра ему за голову и закинув его ноги на каблуках себе на плечи, финальными рывками выдолбил из своего бессменного фаворита признание, которое сам бы по гордости своей не произнёс в ответ и под самой ужасной пыткой, но яростным триумфальным эхом вторило оно внутри. — Любовь моя!... — вскричал, еле слагая слова заплетающимся языком, чувственный старый лорд, кончая в королевскую длань жемчужной струёй и содрогаясь затёкшими чреслами в сокрушительной оргастической агонии. Лишь тогда, получив желаемое, с упоением пронзив тельце любовника в последний раз, король с протяжным рыком облегчения опустошился в сокращающуюся вокруг его члена топкую плоть, неистово наполняя министра своим семенем, своей страстью — собой — до краёв. «Наверно... Нет, наверняка: не стоит нам надеяться на искупление. Ведь о какой такой чистоте, непорочности души может только идти речь, какого такого Искупителя нам пророчит старая сказка, если мы сами до сих пор даже не потрудились отворить хотя бы щёлочку, сквозь которую смогли выйти бы пороки наши? Стоит ли ждать нашему народу прощения, когда любящий дух самого нашего вождя чересчур горд, чтобы сознаться в том, что любит?...» Король сидел на краю измятого ложа прямо, каменно-недвижно, словно бы в позвоночный столб его вставили толстую спицу, но руки монарха дрожали, совсем как у его вельможи, когда тот стоял перед ним с выражением неподдельного покаяния в своей провинности. Министр, лежавший на постели позади любовника, поднялся, прозвенев оковами, спустил ноги в сползших чулках и туфлях с пряжками с кровати и сел рядом с ним. Оправив длинные седые волосы, обычно собранные в строгую причёску с буклями, но сейчас распущенные и растрепавшиеся, старик бережно положил тонкую ладонь на плечо своего господина. Вновь тихо звякнули друг о друга кольца тонкой, но тяжёлой золотой цепи. Правитель не пошевелился, не скинул руку придворного с себя, и горькая, нежная улыбка приподняла уголки узких губ сановника: — Ты можешь не прощать меня, мой государь, но я тебя за всё прощаю. «За всё, любовь моя».***
«Чёрные перья — тёплое сердце. Червонные звенья не разорвать. Чёрные перья — ледяной пепел Чертога, чьё злато не разворовать».