Бесцеремонно, резко и жестко

      Ведёт рукой от груди вверх, преодолевая солнечное сплетение, еле касаясь шеи. Нежно, будто фарфоровый, будто сломать боится. Движение, ещё. Добирается до скул. Обхватывает лицо двумя руками и притягивает к себе. Ближе. Ещё ближе.       Дыхание в дыхание.       Смотрит этими своими глазами. Так нежно. Так страстно. Будто так и должно быть. Будто он всегда так делает.       А за тем улыбается, искры загораются в глазах... и целует. По-детски. Невинно так, невесомо. Лишь чуть касаясь чужих губ. А затем выдыхает. Тяжело так. Распахивает глаза, взмахивая длинными ресницами и ловит расфокусированный взгляд напротив.       Сэм не помнит как дышать. Как двигаться. Он ничего не помнит. Это какая-то крайняя степень дебилизма.       Нельзя быть таким зависимым. Н е л ь з я.       Каждый вздох на двоих.       А Лёша тут, рядом. Не отстраняется, не роняет привычное: «бро, это же шутка».       Не кричит: «кто следующий?».       Это не игра в бутылочку.       Это не дурацкие мечты.       Это просто Лукин. Такой нежный. Такой настоящий, такой... Сэма. Такой н е п р а в и л ь н ы й, что коленки подгибаются и хочется пищать от счастья. Бегать влюблённой девчонкой. Разлетаться на кусочки от ёбаных фейерверков внутри. — Лёш? — шепчет; ему в губы. В эти чёртовы губы. Которые хочется зацеловать до красноты; которые слишком долго были не его. — Тш-ш-ш, — всё ещё ладони на щеках. А в глазах чертики пляшут ритуальные танцы. — Можно я тебя сейчас... — Трескунов не успевает закончить, перебивает. Затыкает. Поцелуем.       Глубоко, влажно, п о - н а с т о я щ е м у.       Сэм ещё никогда не чувствовал его так близко, так рядом... таким своим. С в о и м.       Сэм стонет в его губы. Буквально, как последняя блядь.       Впускает язык Лукина в свой рот. Позволяет хозяйничать, вытворять там совершенно невообразимые вещи.       Лёша же совершенно не стесняется.       Ласкает, выворачивает восьмёрки прямо там, во рту. Проводит языком по зубам, будто пересчитывает, а потом снова цепляет чужой язык и переплетает. Целуется как в последний раз. Так, как никогда ещё никого не целовал.       Пошло, влажно, глубоко.       Слишком глубоко.       Острым кончиком языка очерчивает верхнюю губу, сэмовскую, и больно прикусывает нижнюю, оттягивая зубами. Лёша будто издевается, будто хочет довести до инфаркта.       У Сэма в голове ни одной приличной мысли. Хочется отдаться. Быть е г о. Лёшиным. Быть только его. Выстанывать имя на всю комнату, что там, на весь дом. Хочется в себя. Полностью. В штанах горит, а ощущение горячего тела рядом доводит до точки кипения.       Лукин как чувствует. Резко отстраняется, заглядывает в светлые глаза; всего на секунду. Лишь бы успеть показать, что хочет тоже. В последний раз победно чмокает в нос – дразнится и продолжая смотреть в самую, блять, душу, подносит один палец к приоткрытому сэмовому рту. Пошлый чмокающий звук разрывает сбережённую до этого тишину.       Сэм впускает палец в рот даже не задумываясь. Сначала прикусывает, чуть-чуть... не одному же Лукину дразниться? А потом начинает сосать. Хлюпая, то впуская, то выпуская. Как последняя шлюха сосет. Вспоминает всё, чему его научило порно.       Лукин добавляет ещё один палец, а Сэм глухо стонет, понимая, что долго не продержится, что ему нужно больше. Что ему нужен Лёша. Прямо в нём. Полностью. По самые яйца. Чтобы от боли и удовольствия взвыть.       Сэм понимает, что наконец-то сошёл с ума.       И ему это н р а в и т с я.       Внутри безобразно-заразительный пожар. В штанах - ад.       А Лёша улыбается так пошло, так ярко, что кончить можно только от этого.       Пальцы у Лукина такие длинные, такие идеальные...       Сэм вдруг давится, когда Лёша вставляет слишком глубоко, и начинает кашлять.       Лукин тут же останавливается. Убирает пальцы, за которыми тянется тонкая влажная ниточка слюней... Лёша внимательно смотрит, изучает. Сжирает взглядом. А на самом деле даёт отдышаться; но потом, видимо, плюёт на собственные планы и аккуратно слизывает эту самую ниточку, проводя горячим шершавым языком по подбородку.       И это так охуенно, что Трескунов, кажется, кончает. Вот прямо так. В штаны. Как маленький озабоченный мальчик.       И ему ни капли не стыдно.       Ещё через несколько секунд узкие джинсы летят в сторону, а Лукин, быстро подмигнув, стягивает с Сэма следом и трусы. Возбуждение невероятное. Стоящий член пошло ударяется об впалый оголённый живот. Лёша облизывается, проводит рукой по стволу, чуть задевая чувствительную головку, и уже готовится взять в рот...       Образы исчезают также быстро, как и появились. Сэм совершенно ничего не понимает. Вокруг только яркий свет и детские, в цветочек, обои.       Нет Лёши, нет продолжения.       Только навязчивый свист телефона и разочарование где-то глубоко внутри.       Трескунов всё таки просыпается. На том конце провода менеджер Марина, вещает о каком-то новом супер проекте.       Сэм вроде и с ней, но на самом деле далеко-далеко. В собственных грёзах. Там, далеко, он выстанывает Лёшино имя. Там, Лукин не остановился. Там он в Сёме. Полностью. Только в нём. Там Сэм самый счастливый.       Здесь — Марина и новый проект.       Здесь — откинутое одеяло и мокрые трусы.       Ёбаный пиздец. Трескунов кончил во сне.       Во сне, котором Лёша наконец-то вытрахал из него всю душу.       В реальности же лишь пустота и разочарование.

***

      Сэм спускается вниз, в гостиную и замирает. Современная кухня, совмещённая с общей комнатой, как сейчас модно, а по ней раздаются звуки звенящей посуды и тихих уютных разговоров.       Мама готовит завтрак. Как и всегда великолепная, слишком молодая для своих лет. А ещё слишком домашняя. Вокруг скачет Софи, громко напевая песенку под нос.       У Сэма чёткое чувство дежавю. Он ощущает себя дома. В семье. Будто и не было этих шести месяцев, в которых он живет один. В своей маленькой квартирке.       Тут же пахнет оладьями, прямо как в детстве и на душе так уютно.       У ю т н о. — Доброе утро, — слишком бодро для десяти часов. Слишком... по-лёшиному.       Стоп, что? Подождите. — Ты что тут делаешь? — спрашивает Сэм, наконец замечая лучшего друга, который удачно примостился за столом поближе к маме. — Семён! — жужжит маминым голосом под ухом. — Где твои манеры? Лёшенька пожелал тебе доброго утра. Лёшенька? Л ё ш е н ь к а?       Трескунов забив окончательно на все призрачные манеры о которых говорила мама, заливается смехом. Вот до коликов, громко-громко. Даже Соня резко замирает и обращает всё своё внимание на старшего брата. — Чувак, — Сэм всё ещё смеётся. — С какого ху... кхм... — осекается, — с каких пор ты «Лёшенька»? Мне казалось, или ты обещал придушить любого, кто тебя так назовёт?       Лёша в ответ пожимает плечами и подхватывает вилкой горячий маленький блинчик, который Марина только что положила ему в тарелку: — Только не твою маму.       Далее — сплошное порно.       Сэм теряет нить разговора и просто смотрит на то, как Лёша ест.       Сэм болен.       Мама же смотрит как-то подозрительно. Не так, как раньше — сожалеюще. По-другому.       Будто понимает. Будто тоже видит э т о.       Сэм тяжело вздыхает. Практически насильно втягивает в себя воздух и повторяет вопрос: — Ты что тут делаешь?       Лукин перестаёт жевать и всё таки отвечает: — Зашёл увидеть самую прекрасную женщину в мире, своего лучшего друга, — кивает в сторону мамы и Софи, которая крутится вокруг неё. — Ну и конечно же тебя, задрот.       Не виделись сколько? Часов шестнадцать? — Сам задрот. — А где же доброе утро? — Марина хихикает, Сэм раздраженно фыркает: — Доброе, Лукин. — Вот так-то, солнышко, — Лукин такая сука. — Отъебись. — Сэм! — Мама? — Софи! — восклицает мелкая. — Алексей, — довольно тянет Лукин и встаёт со своего места. Ровняется с Мариной и подмигивает уже ей.       Сэм просто рука-лицо. Рука, блять, лицо. — Что? — удивляется Лёша. — Я думал это перекличка. — Идиот, — выдаёт Сэм в сердцах и ловит укоризненный мамочкин взгляд типа: не позорь меня.       Извини, мам. Я по жизни такой — твоё разочарование, упакованное в тощую оболочку, веснушки и грустный взгляд. — И в кого ты такой? — мама вздыхает. В тон ей вторит Лукин.       Они смеются. Марина и Лёша. Последний приобнимает женщину за талию и быстро что-то шепчет на ухо. Женское начало семьи Трескуновых смеётся ещё сильнее и по-хозяйски кладёт руку на плечи Лукину.       У Сэма от этой картинки в голове какая-то системная ошибка. Глюк. Ошибка: error 404.       Ну не может быть так.       Они настолько сейчас одинаковые, что не знай Сэм того, что это он сын Марины Трескуновой, а не этот длинный дрыщ, то он и не сомневался бы, что перед ним родственники. Зажимают друг друга в объятиях и даже, блять, смеются с одной интонацией.       Сука. С у к а.       Так вот в чём дело.       Сэм всегда знал, что влюбится в девочку похожую на маму — бич всех мужчин, восхваляющих свою родительницу.       Марина и правда самая идеальная на свете: жена-мать-женщина.       Только вот в жизни её сына случился небольшой траббл. Совсем такой небольшой. Где-то в метр восемьдесят пять. С длинными тёмными волосами и невыъебенно пухлыми порнушными губами. Лёшей звать.       Лучший друг тире не сбывшаяся мечта.       Парень, который никогда не будет его.       Влажные сны не в счёт — это побочное.       Одно Сэм знает точно: после таких снов и невероятно удивительных утренних открытий, вариант «вскрыться» не кажется таким ебанутым.       В голове голосом Шишкова: «ты попал, друг».       А ещё какая-то идиотская песня про любовь... но это совсем другая история.       В инстасториз летит фотка Лукина, обнимающего маму и подпись: дома. Д о м а.       Не все, Трескунов.       И не у тебя.

***

      Сэм всегда ходит тихо-тихо. Как мышка. Практически природный талант. Сваливает под шумок, когда нужно, проскальзывает мимо родителей и всегда застаёт всех врасплох.       Трескунов очень лёгкий. Как пушинка практически. Для мальчика это даже плохо: быть таким миниатюрным и передвигаться, как принцесса — тихо-тихо.       Всегда так. Сэм распахивает дверь, а за ней кто-то не хотевший быть услышанным. Кто-то, кто мог сделать больно.       Сэм открывает дверь в гримерку ещё тише, чем ходит — привычка не мешать, когда работа на площадке полным ходом. Парень планирует растянуться на любимом диване и выпасть из жизни на целых пятнадцать минут. Никаких нервных выкриков режиссёра, никаких дурных мыслей о позавчерашнем сне. И даже никаких полуночных открытий о том, что волосы Лукина пахнут точно также, как и мамины. Н и ч е г о.       Только вот за дверью океан из разочарований. Такой голубокий на самом деле, океан-то. Личный сэмов. Лёша.

Страх. Боль. Алкоголь

      Лёша, сука. С Шишковым. Точнее... вжатый Шишковым. В тот-самый-диван.       На котором они смеялись, на котором Лёша доверчиво засыпал на плече... на котором один раз были только они и глаза в глаза, как в дешёвых романах.       Вжимает.       Его Лёшу. Шишков.       Нихуя не по-дружески ведь. И когда успели-то? Неужто все эти гейские шуточки были совсем не шуточками? Все эти объятия и «привет, сладкий»? Неужели... неужели Сэм снова проиграл? Проиграл войну, которую, как оказалось, вёл сам с собой.       У Трескунова уже как месяц все признаки депрессии в средней стадии, а тут это.

И как же так ты мне угодил?

      Долбанные пидорасы.       Сэм смотрит, мысленно роя себе могилу. Движение за движением — новый охапок сырой земли. Раз за разом. Глубже. Так же глубоко, как и Андрей сейчас засовывает язык в рот к Лукину.       Лукину, который: «я всё понимаю, Сэм», «я не могу, бро», «ты уже привязался, я не отвяжу».       Лукин, который писал: «я тебя тоже».       Лукин, который до этого не целовал как никого.       Лукин, который выгибается навстречу Шишкову.       Лукин, который никогда не Трескунова.       Лукин, который для всех.       Сэм готов поспорить, что понаблюдай он за этой «идеальной парочкой» ещё хоть минуту — стошнит прямо там. Долбанная неразделённая любовь полезет наружу. Вместе с миллионом подохших бабочек. Вместе с поломанными к хуям рёбрами.

Я подарил тебе любовь

      Но Семён как заколдован. Знаменитое «Остолбеней» прилетело в него минутой ранее, а ноги приросли к полу. «Ёбаный мазохист». «Давай же, смотри, Трескунов. Он не твой. Никогда не будет». «Смотрисмотрисмотри».       Это жутко неправильно.       Губы Шишкова на губах Лукина — это неправильно. Они ведь не подходят друг другу.       Не могут они. Целовать так же сладко, также мягко. Не могут.       Андрей отстраняется, проводит кончиком носа по щеке Лукина, а тот хихикает. Вот так просто. Смотрит в глаза. Так, блять, влюблённо, так преданно. На Сэма никогда так не смотрел.

А ты её передарил

      Выгибается на встречу, льнёт. Обхватывает двумя руками за тонкую шишковскую талию и снова тянет на себя. Как под гипнозом.       Это долбанное извращение.       У Сэма в глазах пелена, а на языке горечь ругательств. «Он знал. С самого начала, сука, знал». «Обнимал меня. Говорил, что любит м е н я». «Спал со мной». «Моймоймой».       А теперь стелится перед Андреем. Тот сверху — на нём. Обхватив ногами за талию. Прижимается. Весь в н ё м.       Сэм считает. Количество смс сообщений от Андрея. Их с ним диалог вообще-то самый длинный в его телефоне. Там Шишков понимает, советует завязывать и стебётся.       Теперь Трескунов понимает почему. «А тебя он, видимо, не ебёт, вот ты и бесишься» — в памяти вылавливается яркими чернилами. «Ёбаное порно» — он, блять, тогда его даже не видел. «Выпилиться не думал?» — до этого момента — нет.       Сэм закрывает глаза. Считает до десяти. Слышит причмокивающие звуки и снова считает.       А потом срывается и резко захлопнув дверь, убегает от этой гримерки куда подальше. Только вот из памяти уже не выдрать. Не удалить. Хорошо бы было иметь функцию «восстановить до заводских настроек», но нет.       Сэм зарывается в собственной драме. Выбегает на улицу, плюёт на окружающих по всюду камер-шпионов и закуривает. По-настоящему. Втягивает в себя никотин, дышит им. Думает, хорошо было бы раствориться в нём.       У Сэма семь из двенадцати симптомов хронической болезни про которую пишут в википедии: «настоятельно рекомендуем обратиться к врачу».       У Сэма неразделённые чувства к лучшему другу и выпотрошенное сердце. У него наизнанку душа. Внутри ничего не осталось. Хочется кричать. До хрипоты, до кровавых слёз, до потери голоса. Орать во всё горло.       Только вот Сэм снова срывается. Летит в обратном направлении, не тихо, как всегда, а с грохотом на весь ёбаный свет.       Влетает резко, не думая и секунды ударяет. Рвано, быстро, неаккуратно.

Говоришь не принимать слова близко к сердцу? Да я бы с радостью. Но не могу честно

      Шишков уже на площадке, репетирует свои реплики. Только Сэму плевать. Он бьёт. Ещё и ещё. Раз за разом. Кровь хлещет рекой из аккуратного носа, а у Шишкова такое сочувственное понимание на лице, что хочется нахуй в мясо стереть эту наглую морду. Не сопротивляется ведь, сука. З н а е т.       Теперь Семён почти уверен, что весь тот концерт с зажиманием в гримерке был исключительно для него.       Бенефис Шишкова и Лукина. Том первый: запидорасся не с тем, с кем нужно.       Сэм бьёт до тех пор, пока его не оттаскивают. Пока на правой щеке не загорается сильная пощёчина.

Решил порешать... Припер к стенке…

Пока такой родной голос не орёт прямо в лицо: — Угомонись, долбаёб. Угомонись.       Сэм останавливается. Застывает. И смотрит на Лукина из-под ресниц. Не так как раньше, а разочарованно.

Я не готов заживать снова Содранной раной на твоей коленке

      В голове одно: «чем я хуже?». А в ответ будто так и слышит это на выдохе: «ты не он».       И рыдать хочется от обиды. Как в детстве.       Но Сэм держится и задаёт самый глупый вопрос: — Почему?

Вечно пьяный, бледная кожа

— Ты такой идиот, Сём. — Почему? — Ты сдурел что ли? Там же все были! — Почему, Лёша?       Лукин мнётся. Делает вид, что не слышит, давит на своё: — Ты его чуть не убил. — Если бы можно было... Лёша перебивает: — Ты меня не слышишь. — А я больше и не хочу, — Сэм уверен, что больнее ему будет потом. Сейчас внутри одна сплошная горечь. — Почему, Лёш? — Почему что? — Почему он, — шепчет. — Потому что так получилось.

Знал бы ты, на что сейчас моя жизнь похожа

***

«Каково это, Сэм, чувствовать, как от боли в сердце сводит лёгкие? Какого знать, что тебя никто никогда не любил?» — сообщение со знакомого номера в избранных светится на заблокированном экране.       Шишков всегда любил писать о чувствах именно ночью. «Как ты думаешь, Сэм, он бы любил тебя также? Как я тебя». «Почему он, Сэм?».       Набирает ответ. Усмехается от того, насколько забавно всё получается.       Сэм готов рассмеяться в голос от комичности ситуации. И как он раньше не замечал, что эта история давно перестала быть односторонней? Здесь волне себе было где разгуляться.       Как там пишут в девчачьих романах? Любовный треугольник? «Потому что так получилось».       Отправить.       Свет разряженного телефона утопает в темноте.       Спектакль окончен. Актёры разбежались по домам.

Страх. Боль. Алкоголь. Наверно, это просто так надо Я подарил тебе любовь А ты её перепродал