Спички

Курить летом Патрику отчего-то нравилось больше всего. Лёгкие наполнялись привычным и от того кажущимся менее едким дымом, а при выдохе ты чувствуешь запах солнца, травы и цветов, который забивается в самые отдалённые уголки твоего организма, впитывается в одежду, впутывается в волосы. Порой, зимой, когда становится невыносимо холодно и зябко, ощутишь вдруг этот аромат и тревоги покидают тебя, а мир больше не кажется таким враждебным и чужим. Помогало лучше таблеток, честное слово. Перед его глазами все плывет от странного удовольствия, Патрику кажется, что он плавится под лучами солнца, а ведь Хокстеттер даже не под кайфом. Он тушит сигарету прямо о ткань своих, и без того подранных где только можно, джинс, ощущая слабоватое жжение на месте соприкосновения обгоревшей ткани с кожей. Боли он почти не чувствует. Этому "фокусу" Хокстеттера научил Генри — когда много-много раз делаешь что-то, повторяешь снова и снова, оно теряет смысл. Это работало почти всегда. Сначала больно было чудовищно, а потом боль "потеряла смысл". Как и обещал Генри. Губы Патрика расплываются в полуухмылке, когда он вспоминает о Бауэрсе, а пальцы в то время ловко достают из наполовину пустого (или наполовину полного?) коробкá спичку, вызывая на одном её конце огонь. В нос ударяет резкий и жутко приятный запах серы, Патрик прикусывает щеку изнутри, завороженно смотря на то, как пламя съедает деревянный стержень со стремительной скоростью. Он подносит спичку ближе к лицу и останавливается, вдруг опомнившись, только когда чувствует шершавые языки огня, лижущие кончики пальцев и тяжёлое дыхание пламени же на своей щеке. Хокстеттер тушит спичку, вдавив её конец в асфальт. Он тёплый, почти горячий, на нем удобно лежать. В Дерри не так много машин, так что такой способ определенно один из лучших. Только Бауэрс опять где-то пропадает, а ведь должен был уже давно приехать. Ждать Патрику никогда не было в тягость, но и злоупотреблять его терпением не стоило. Впрочем, надо отдать Генри должное, он скоро появляется. На старой отцовской машине, отданной сыну просто чтобы дома поменьше бывал и новую не гробил, с видом гангстера местного разлива, но, конечно же невъебенно крутой. Иначе Генри не умеет. Пока его не было, Патрик развлекался как мог — сжигал одну за другой спички, да с таким рвением и фанатизмом, что вскоре их практически не осталось. На это Бауэрс ехидно хмыкает: — Куплю тебе зажигалку. Больной придурок. А Хокстеттер улыбается так, словно и правда придурок конченый. Генри тоже улыбается хищно, почти что скалится. Так может улыбаться только он. И Патрик залипает на этой ухмылке, думая, что из всего того дерьма, которое с ним произошло, она наиболее реальна и вместе с тем — совершенно не похожа на настоящую. "Парадокс улыбки Бауэрса" — его личное название этому феномену. Он мог бы бесконечно много и долго рассуждать о нем, о самом Бауэрсе, мог бы даже защитить докторскую на эту тему, наверное. И чуть больше, чем бесконечно, наблюдать за ним. Они сидят в раздолбанной машине, Генри за рулём, Патрик рядом. Курит в открытое окно, а свободной рукой прижимает к груди согнутые ноги. Из дырок на джинсах выглядывают острые окровавленные и обожженные колени. Бауэрс усилием воли заставляет себя смотреть вперёд, на дорогу, а не в сторону сидящего рядом, чтобы случайно не засмотреться на него. — Какой же ты пидор, Хокстеттер. — Почему это? — лениво тянет парень, наконец вытягивая ноги, которые с трудом помещались нормально в салоне из-за своей длины. Генри почти вздохнул с облегчением. — Куришь по-пидорски. — Вот оно как, — снова тянет тот. Патрику совершенно не хочется конфликтовать, что удивляет его самого. (Точно солнечный удар!) Ему хочется курить, ехать с Бауэрсом непонятно куда и ни о чем не думать. Именно в такие минуты ему было лучше, чем всегда. — А ты где так долго? — Да на малышню наткнулся, — Патрик понимающе кивает, — а там Тозиер. Ну, у меня с ним свои счеты, ты помнишь. Пришлось учить этого хуесоса следить за тем, что пиздит. На последнем предложении Генри хмыкнул так, что у всякого бы понимающего человека возникли серьёзные опасения за жизнь такого "ученика". И их нельзя было назвать необоснованными. К счастью, или к несчастью, но Патрик не был "всяким". Какое ему дело до ненастоящего Ричи Тозиера с его ненастоящей жизнью? Да абсолютно никакого. Хокстеттеру вообще мало до чего действительно есть дело, кроме Генри. Они едут в машине долго, Патрик время от времени отпивает из жестяной баночки колу и бросает какие-то ничего особенного из себя не представляющие фразы в пустоту. Потому что отсутствие слушателей равняется пустоте, а залипающий на чужие губы Генри равняется отсутствию слушателей. — Лучше за дорогой следи, — наконец-то что-то длиннее двух слов и имеющее смысл. — Я слежу, ебанат, — Бауэрс "пойман с поличным", потому злится и огрызается, стремясь даже в явно проигрышной позиции укусить побольнее, а откусить побольше. Но Патрик уже самодовольно улыбается, поправляя взлохмаченные волосы. Больше для виду — так просто их не уложишь. Генри дёргает его за ворот растянутой чёрной футболки, невозможно-приятно тёплой из-за щедрости солнца в середине лета, тянет юношу на себя и кусает за нижнюю губу, вызывая смешок Хокстеттера. Он задорно проводит по губам Бауэрса языком, совершенно по-пидорски вздыхает и, кажется, закатывает глаза. Генри не видит. Генри срывается, целуя с жадностью и прикусывая чужие губы сильнее. Вкус табачного дыма, солнца и колы кружит голову, а бегающие вдоль спины горячие пальцы вышибают из той же многострадальной головы всяческие разумные мысли. Последние, между прочим. Чужие длинные волосы лезут в рот, мешая целоваться, исследовать рот Хокстеттера миллиметр за миллиметром, вызывая у того шумные вздохи. — А за дорогой ты бы лучше следил, — с гаденькой интонацией замечает и, губы в ухмылке кривя, отстраняется. Бауэрс, полный негодования, гневно смотрит на Патрика, думая, что свернуть скотине шею не является такой уж плохой идеей. Жаль только, сосёт хорошо. То есть, не жаль, конечно. Жаль будет, если не будет. Генри буквально запутывается в нитях своих мыслей, злится, пытается выпутаться, пробует снова. Но лукавый взгляд, ощущаемый ярче всего даже когда ты "следишь за дорогой" — смотришь вперёд, побелевшими пальцами в руль впиваясь, не даёт покоя и нормально сконцентрироваться. — Подонок, — шипит раздосадованный Генри, в очередной раз не сумев найти своим чувствам объяснение, а желаниям — исполнения. — Солнышко, — в игривой манере парирует Патрик, в очередной раз получив свою дозу адреналина, какую никакая игра со спичками не заменит.

***

Они сидят на кухне в доме Хокстеттеров. Генри курит, количество окурков в пепельнице вот-вот перевалит за десятку, кажется, и в нескрываемом блаженстве жмурит глаза. Патрик жжёт спички, пытаясь разглядеть черты лица Бауэрса за те несколько секунд, пока комната озарена ярко-оранжевым, как апельсиновая шипучка, которой они травили свои желудки в тринадцать, светом. За окном начинает светать, они просидели рядом все утро, совершенно не замечая хода времени. Ни на секс, ни на разговоры, ни на мордобой настроения не было. Генри курил, Патрик сжигал, время шло, а родители Хокстеттера спали за стенкой. Тишина, нарушаемая лишь периодическим чирканьем спичек о коробок, стояла такая, что невольно думалось, будто все в Дерри умерли во время сна, а вы — единственные выжившие. Эту теорию Генри и озвучивает проникновенно, с ухмылкой, увидь какую Джоконда — удушилась бы с зависти. Бауэрс говорит с претензией на загадочность и ум, зрелище то ещё, если честно. — Просто мы — единственные, кто существовал по-настоящему, — со знанием дела отвечает Хокстеттер. Ему не хватает только очков, которые можно было бы картинно поправить. Генри только фыркает, кашляя. Вставать с насиженного места не хотелось, потому он тянется через весь стол, чтобы взять стакан. Тот оказался, к счастью, не пустым. Идти за водой также жутко не хотелось. Он делает несколько больших глотков, наконец унимая кашель, после задумчиво ведёт по прохладному стеклу окна пальцем. Краем глаза при этом не прекращает наблюдать за Патриком: сожжёт ещё тут все к чертям, пироман хуев. Ощущение обветренных, с огромным количеством ранок и трещин, губ на своей шее будоражит сильнее, чем скользящие по члену вверх-вниз полные губы малолетних шалав, которых в Дерри было предостаточно. Занятная особенность — не более. Хокстеттер обнимает со спины руками и ногами, сгибая ноги в коленях перед Генри, льнет к нему, явно подлизываясь. И это тоже было необычно — он словно что-то выпрашивал, но будто бы ради самого только процесса. И это невозможно забавляло Генри. Ну вот кто превыше цели будет ставить путь к ней? Только конченый Хокстеттер. Бауэрс опускает ладони на чужие колени, чувствует шероховатость поврежденной много раз кожи, и сейчас липкой от запекшейся крови. Чтобы поцеловать Патрика ему нужно было только повернуть голову чуть влево — вообще не проблема, но чертовски важно. Их в любой момент могли увидеть предки Хокстеттера — проблема, но совершенно неважно. Генри хочется курить и из-за этого приходится отрываться от губ рядом сидящего — самая настоящая проблема, кроме шуток, хоть и важно, что пизда. Он зажимает сигарету между зубов, тянет руку к коробку, лежащему на столе среди чашек и стаканов с отбитыми ручками и треснувшими краями, пепельницы, наполненной скуренными до самого фильтра сигаретами, и крошек от печенья, оставшегося ещё с завтрака. Но встречает чужие пальцы и.. пустоту. Генри косится недоверчиво в сторону соприкосновения их пальцев и видит удручающее, хоть и ожидаемое, ничего. И виноватый взгляд Хокстеттера. Приходится откладывать сигарету на стол и лезть карман потрепанной джинсовки. Среди мелочи, каких-то бумажек, пачки презервативов и приятно холодящего своей надёжностью складного ножа, он находит новую зажигалку — кислотно-оранжевую и толком ещё неиспользоваванную. Бауэрс прикуривает и опускает "сокровище" на ладонь Патрика, кривя губы в улыбке. — Обещал же подарить. Держи, сволочь. Хокстеттер переплетает их пальцы, зажимая зажигалку между двумя ладонями. Сейчас это казалось самым реальным, что только могло произойти.