Dieu

      Антуану не спится.       Впрочем, ему уже давно неведом сон. Похоже, с тех самых пор, как он увидел зелёные, словно лесная трава, глаза под стёклами круглых очков. Они так смотрели... Сен-Жюст не мог описать этот взгляд. Ни во французском, ни в каком-либо другом языке не находилось нужных слов, сколько не подбирай. Антуан часто думает над тем, как об этом рассказать, как увековечить, как запечатлеть, чтобы в точности передать всё то, что видел он, чтобы хоть отдалённо рассказать о том, что он тогда почувствовал.       Сен-Жюст мечтательно улыбается, воскрешая в памяти образ хрупкого арасского адвоката. Где-то он его уже видел, но где? На ум почему-то приходили только святые, глядевшие на него со стен церкви в Сент-Аре в родном Десизе. Они были также прекрасны, также величественны и... беззащитны? Несчастны? Трагичны? Антуан терпеливо подбирает нужный синоним к тому, что чувствует, глядя на ангельские лики, ещё ребёнком, но всё, что приходит ему на ум, совсем не то, неправильно, фальшиво. Что же не так? Почему всегда такой красноречивый Антуан не может написать не строчки, не мог ничего сказать, только появись перед ним невысокий человек в полосатом сюртуке и больших очках.       Отчего-то Сен-Жюст хватается за эту мысль, попытался дать ответ на свой вопрос. Максим... нет, он не святой. Он лучше. Он бог. Хрупкий, печальный бог и вечной усталостью и неутолимой жаждой справедливости. А раз он бог, то зачем о его описывать, зачем пытаться изобразить, когда такой грех? Лучше просто поклоняться. Ведь Максим этого достоин. Такой идеальный, такой чистый.       Непорочный.       Это ли не прекрасно? Это ли не венец творения, не Ренессанс? Это ли не Иисус?       И снова Антуан отмахивается, трясёт каштановыми прядями, отгоняя от себя эту мысль. Нет, он не Иисус, он ещё лучше, ещё честнее. Он свят больше, чем все святые, вместе взятые. Он тот, кому надо молиться. И он уж точно исполнит все просьбы до одной.       Максим не умеет лгать.       Антуана лихорадит, бросает то в жар, то в холод, перед глазами плывёт, лоб покрывается испариной, а бледные, вдруг ставшие сухими губы шепчут одно единственное слово.       "Максимильен".       Сен-Жюст не знает, не понимает, что с ним, ему хочется смеяться и плакать одновременно, хочется падать перед Робеспьером на колени, молиться ему, восхищаться.       И до умопомрачения целовать его тонкие губы.       Кажется, люди зовут это безумием.       Кажется, священники зовут это верой.       Кажется, это и есть любовь.       Антуан вздрагивает, ловит ртом вдруг отчего-то пропавший из лёгких воздух, по его телу бежит судорога, пальцы сжимают одеяло. Мгновение, и он будто выныривает из глубокого тёмного омута, кашляет, садится на кровати и прижимает колени к груди, мотает головой, пытаясь отогнать от себя весь этот морок, наваждение, весь бред. На мгновение ему это удаётся, он ныряет обратно под одеяло и сворачивается клубочком, закрывает глаза. В ту же секунду перед ним вспыхивает такое красивое, будто точёное из мрамора, лицо Робеспьера.       Антуан невольно улыбается.

***

      В Конвенте на удивление холодно и совсем неуютно, хотя счета за дрова были уплачены вовремя. Антуан сидит наверху прямо напротив трибуны, кутается в свой сюртук и с упоением ждёт момента встречи с богом. С его личным богом, недоступным никому, кроме отпетого грешника Антуана.       И вот он выходит, появляется тихо, неожиданно, но в самую пору, медленно поднимается, откашливается, раскладывает листы с речью. Миг, и Сен-Жюст уже слышит его твёрдый, уверенный голос, тщательно и предельно точно определяющий всё в их маленьком, разрываемом на части мире. Он вслушивается в это мерное, переливчатое звучание, прикрывает глаза, наслаждаясь им, дёргается, когда у него за спиной шепчутся, тем самым мешая слушать. Глупые! Они не понимают и никогда не поймут, как ценны его слова. Ну и пусть... значит, они это не достойны, их трактовка оскорбит такого нежного и беззащитного Максима, сделает ему больно.       Робеспьер не заслуживает боли.       Речь постепенно утихает, Максим выдыхает, чуть склоняет голову в знак уважения к слушавшим и всё так же медленно спускается обратно, садится куда-то, и Сен-Жюст жалеет, что расположился так далеко и незаметно.       А Максимильен уже шепчется о чём-то с Демуленом, не поднимая глаз на Сен-Жюста, и в том просыпается ревность. Какое право имеет этот глупый журналист сидеть рядом с его, Антуана, Максимом и что шептать ему на ухо, брать за руку и класть ладонь на плечо. Он не достоин! Он не понимает всей ценности! Злой, гадкий Камиль!       Антуан резко одёргивает себя и до крови закусывает губу. Нет, нет, так нельзя, это некрасиво, Максимильену бы не понравилось, его бы это обидело, причинило бы боль.       И вновь он вернулся к тому, что Максим этого не достоин.       Остаётся только мечтать. Молчать, прятаться, заглушать рыдания, до боли сжимать кулаки и не касаться его, скрывать и таить, до крови кусать губы, но никогда, никогда не сказать ему ничего о своих чувствах. Робеспьер - бог, Робеспьер - мученик, Робеспьер велик, непогрешим, ему можно и нужно молиться, нужно чтить, приносить дары, стоять перед ним на коленях и плакать от благоговения.       И неразделённого чувства.       В конце концов... нельзя роптать, жаловаться, злиться на несправедливость и жестокость бытия. Надо смириться, надо просто никогда не поднимать головы и не смотреть в его трагически красивые глаза. Пусть он никогда не ответит, не узнает, не подумает, не увидит. Так нужно. Так правильно. Ведь...       Богам нельзя любить.