Посмотри мне в глаза

Непредсказуемость жизни порой убивала. Наличием соулмейтов, например. Эта круговерть обычных, ничем не отличающихся друг от друга дней заканчивалась в один миг, стоит столкнуться взглядом с истинным. Это именно тот человек, кто является продолжением тебя, кто понимает тебя с полу взгляда, делится теплом, любит тебя, и, что важнее, чувствует тебя. Наверное, это круто. Только Антону не понять. Он имеет соулмейта, это точно. Но где он — хрен его знает. А, может, она (или, не дай бог, он) уже состоит с кем-то в отношениях и это вполне объяснимо: для некоторых понятие не-истинности довольно растяжимое: проще завести отношения с человеком, который тебе симпатичен, и выстраивать отношения с нуля, потому что это, кажется, даже интереснее. Пф-ф. Бред. По крайней мере, умудрённый опытом Шастун думал именно так. Подросток незнамо зачем просыпается в половину седьмого утра, даже не по будильнику, выпирается на балкон в одних шортах, которые едва держатся на худощавых бедрах; первый день осени, а на улице уже прохладно: Антон за секунду продрог до пальцев ног, но ему на это немножко похуй. Скользнув голыми ступнями по холодному балконному полу, стоит в шестой танцевальной позиции, — единственное, что запомнилось на уроках хореографии со второго класса, — и кладёт руки на перила, чуть наклонив прямой корпус и лениво мазнув взглядом по полупустой дороге, детской площадке, выкрашенной во все цвета радуги, и верхушкам осыпающихся чересчур рано деревьев. Больше смотреть особо не на что, так что мальчишка просто дышит свежим воздухом, пробуждая рассудок, и это действительно помогает: взгляд лишается сонной пелены, он отчётливо ощущает колючий холод на коже, и, выдыхая, видит даже маленький клочок пара. Ничего, скоро солнце пробьется сквозь тучи и будет теплее. Мальчишка лениво закуривает и нелепо кивает кокетливой соседке с балкона по правую сторону. Такая же одиночка, да? Хотя, проходили и такое: за свои семнадцать лет Шастун встречался с парой хороших девушек, но ни одна из них не являлась его соулмейтом. Расставаться с ними по-тихому он не умел из-за своего далеко не плюшевого характера, из-за чего прослыл в женском обществе привычным «козлом», «хамом» и «бабником», хотя откуда взялось последнее, непонятно — клубок женских сплетен построен больше на выдумке, чем на правде. Такого не каждая девушка выдержит, да и не захочет — ей бы внимания и тепла, чтобы всё в цветах (но не розах, ибо банальщина) и каждый лист исписан именами будущих детей, с искренними улыбками и планами на будущее, а Антон… Ну, он покурить любит. И пожрать вкусно. Иногда цветы с клумбы сорвёт для «любимой моей девочки» — сам в это, конечно, не верит, ибо обменял уже трёх, но лёгкий интерес к своим пассиям имелся, а, значит, стараться он был рад. По-своему рад. Всё-таки, поиск соулмейта — это вам не поход в магаз за углом, где мистическом образом два человека могут случайно пересечься взглядами, выбирая зубную пасту среди многочисленных тюбиков, и, будто по щелчку пальцев, обрести друг друга и жить-поживать да добра наживать, с улыбками на губах вспоминая ту нелепую судьбоносную встречу. Хер там. Вот в низкопробном бульварном чтиве подобных ситуэйшенов вагон и маленькая тележка, а в настоящей жизни приходится поднапрячься, чтобы отвоевать своё право на счастье. По крайней мере, фортуна обделила Шастуна такой «случайностью» — ему семнадцать, он одинок и завидует всем счастливым парам. Почему? Потому что кто-то беспроблемно находит своего соулмейта ещё с садика, ещё с младшей школы, а он, на минуточку, уже в выпускном классе. Что ему, сталкерить все школы в своём Воронеже? Соулмейты, по сути, должны быть приблизительно одного возраста, и разница, допустим, в десять лет была бы редчайшей случайностью. Истинные всегда должны быть где-то поблизости. Должны. А вообще, учитывая везучесть Шастуна, он мог бы встретить «ту самую» в доме престарелых, но это было бы чуть-чуть поздновато. Чуть-чуть. Самую ёбанную малость. Антон выдыхает сигаретный дым через нос с присущим только подросткам пафосом типа «я король, а вы все — гавно», тушит окурок о горшок с каким-то жёлтым цветком и усмехается куда-то в пустоту, в глубинную серость осеннего неба. Выбирается с балкона в комнату, ощущая кожей приятный контраст температур. В комнате, несмотря на раздолбайскую сущность её хозяина, всегда царит порядок, ради которого ему не лень хоть раз в неделю подметать и выкидывать накопившийся на столе и полках хлам. Тепло и уютно, с пустыми кружками от чая и кофе, пропитанное запахом его любимого печенья и сигарет — всё, как и надо для его душевного спокойствия, особенно, если быть точно уверенным, что баллончики с красками для граффити, бита и денежная заначка скрыты от любопытных родителей. Антон заправляет кровать, отправляется в душ, откуда выходит с мокрой головой, посвежевший и растрёпанный, будто воробушек. Юноша сидит добрых полчаса в социальных сетях, пока не осознаёт, что пора бы уже переоблачиться в школьную форму, первое сентября, всё-таки, а он не при параде. На высоком худощавом подростке прекрасно сидели чёрный двубортный пиджак, прямые штаны, белая приталенная рубашка и туфли, которые, честно, были немного маловаты — фраза «ну вылитый жених» от какой-то продавщицы в магазине вызвала нервный тик и отбила всяческое желание ходить и смотреть ещё что-то, поэтому что есть, то и на нём. Неуютно, неудобно без привычной толстовки, джинсов и кроссовок, но придётся потерпеть. Мальчишка осматривает своё долговязое тело сверху вниз, по особой причине проигнорировав зеркало, и раздумывает над тем, какие браслеты бы нацепить на запястья, а пальцы так вообще, кажется, уже замерзли без привычного металла тяжёлых колец. Два его фетиша. Все изделия из стали, серебра, кожи и драгоценных бусин носятся по понятной только Антону системе. Он привычными движениями скрепляет концы застёжек на узких запястьях, чувствуя приплыв тёплой энергии и защиту — без них Шастун почти что наг. Мальчик выскакивает из квартиры стремительно, едва ополовинив свою кружку кофе, с бутербродом в руке, перед выходом поцеловав мать в щёку и кивнув отцу. Совсем скоро, спустя пару извилистых поворотов, встречает по пути друзей. Идти уже не так скучно, хотя Шастуна всю дорогу не покидает ощущение, что он что-то забыл. Что-то важное. Приглушенно-персиковые стены школы давят на сознание и рассудок, стоит только пересечь небольшие ворота и волей-неволей наткнуться взглядом на это перекрашенное ещё в июне безвкусие. Жаль, что не существует полицейских уличной моды. Чем им серый цвет не угодил?.. Шаст стоит рядом со своим лучшим другом, Димкой Позовым, и его чуть ли не выворачивает наизнанку от его сюсюканий со своей девушкой, Катей. И это Антон ещё не оборачивался — его бывшая, Ира, жмётся к своему соулмейту и шепчет тому что-то на ухо, а про остальных одноклассников вообще и говорить не хотелось. Твари счастливые. Антон меланхолично кивает Серёже и Маше, постепенно отходя всё дальше и дальше, в тень побелённых квадратных колонн. Антону не хочется здесь находиться, особенно, когда назойливые тучи не торопятся уплыть за горизонт, угрюмо нависая над городом. А линейка-то на заднем дворе школы проходит. Шастун едва ли сдерживает себя, чтобы не закурить во время торжественного выхода первоклашек под детский знакомый мотив. Так. Стоя в последнем ряду и будучи выше всех своих одноклассников (метр девяносто семь — это вам не хухры-мухры, тут даже школьную ёлку можно без лестницы наряжать), он имел преимущество, особенно, если ещё и обворожительно улыбнуться. Не, ну, а вдруг?.. Есть такое условие: если цвет глаз при прямом зрительном контакте изменится, то соулмейт найден, тем более, он «несёт» оттенок глаз своего же истинного. Улыбнулся, поймал взгляд каждого ребёнка, быстро-быстро, пока не передумал и не сошёл с ума от собственной сумасбродной идеи. Педофил, блять. Глаза не защипало, цвет не изменился, шоу продолжается. Антон отрешенно отвернулся от улыбнувшихся ему в ответ детей и чуть не заскулил от досады. Н-да, вот теперь он своего соулмейта до старости будет искать. Или, может, в универе повезёт?.. Уже все одноклассники Антона в этой школе нашли свою пару (ладно, половину младшеклассников из этого списка можно исключить) и каждую перемену жмутся по свободным углам (чтобы это забыть, трёхмесячных каникул мало), а Шастун как был одним, так одним и остаётся, и жуткий час на линейке это только подтвердил. Боже, его ещё вызвали с какой-то первоклашкой колокольчиком звенеть… Подросток уже считает секунды до завершения линейки, и, пока все рассасываются по своим кабинетам на вводный классный час, хватает за локоть Позова и стремительно уводит в нужном направлении. Дима недовольно сопит, но, кажется, его мнение в учёт не берётся. Шастун эффектно отпирает с ноги заклинившую дверь подсобки и нашаривает настенный включатель где-то на уровне своего колена. Подсобная комната под школьной лестницей озаряется желтоватым тусклым светом, что не мешает увидеть слой пыли на прикрытых вещах и коробках, и выкрашенные в отвратительно-зелёный цвет стены. Жуть. Вообще, в этой подсобке курят старшеклассники из-за хорошей вентиляции и тишины, главное малышню сюда не пускать и перед проверками всяких инстанций уборку проводить, и директриса спокойна. Дима молчаливо наблюдает, как Шастун устраивается на своём импровизированном диване из коробок и делает задумчиво-глубокомысленное выражение лица, и щурится подозрительно. Не к добру это, не к добру. — Как же меня заебало всё это, — голосом философа вторит Антон своим мыслям. — Все эти сопливые парочки, эта ёбанная неопределённость. Что мне, блять, нужно сделать, чтобы наконец не чувствовать себя одиноким? Не в плане семьи, не в плане друзей, нет. Понятие одиночества имеет не одно значение. Это нечто другое, что хотелось прочувствовать самому, ощутить, насладиться, а не просто быть свидетелем чьих-то выстроившихся отношений. Хотелось того же, что и у Димки с Катей, что у Матвиенко с Машей, что и у мамы с папой. Отношений. С истинным. Мама всегда тепло улыбается отцу, а он обнимает её за талию, целует в висок, и, невзирая на занятость или банальную усталость с ночной смены, помогает готовить завтрак. Маша с Серёжей семьями на каждых каникулах отправляются путешествовать, осваивают различные виды спорта (дайвинг, катание на лыжах, сноуборде и тандем-велосипедах) и делятся впечатлениями. Дима и Катя любят совместно смотреть фильмы да выкладывать интересные рецензии на Ютуб, и постоянно переглядываются, будто слова для общения вообще не нужны. Смотри и любуйся, а потом захлёбывайся от зависти где-то там, в тёмном углу своей комнаты, приобретающей в такие моменты излишнюю мрачноту, и помалкивай, потому что никому твои пиздострадания не нужны. Хотя чем он хуже других? Почему у него всё не так?.. Дима уже понимает, к чему друг заводит этот разговор, присаживается на одну из пыльных коробок с какой-то аппаратурой, опираясь спиной на стену, и неопределённо пожимает плечами. А что он может ему сказать? Антон же преувеличенно внимательно разглядывает серый потолок, считая трещины, и отключается для какой-либо чужой реакции. Ему не нужен ответ, хочется просто выговориться, потому что он устал и лицо его выдаёт в нём все эмоции, которые непостижимы для счастливого человека. И кто сейчас поверит, что он заводил отношения с девушками, причём, больше по их инициативе, а сам удерживаемый лишь лёгким интересом?.. Амёба унылая. — Ой, Шаст, — недовольно машет рукой Позов, не выдерживая этой тугой монотонной речи, забившей болт на его хорошее настроение, меж тем поджигая сигарету и медленно затягиваясь. — Хватит уже сопли размазывать, ты меня сейчас прям бесишь. В тебя что, семиклассница вселилась? Тогда, девочка, вали отсюда, а то пассивное курение — штука опасная, — качает головой, блеснув стёклами очков в модной оправе и сразу поймав на себе злой взгляд. — Сука ты, Поз, — недовольно кривит губы Шастун, устало вздыхая и подавляя внутри обиду. Хотя, спасибо ему за эту моральную пощёчину. В этом и есть Димкина особенность: он мог и поддержать, и рассмешить, и привести в себя. Самое время вымести из головы эти надоедливые мысли. Они, конечно, всё равно потом вернутся, но хуй с ними. Пальцы, унизанные тяжёлыми кольцами, на автомате шарят по карманам чёрного пиджака и ловят пустоту. Чёрт. У Антона сейчас руки задрожат. Именно то, что не давало ему покоя ещё по пути в школу. Курение приносило хоть какую-то трезвость мыслям. Это сейчас было просто необходимо, а он, как назло, забыл только открытую пачку дома, на балконе. Дима смотрит на растерянную физиономию парня, судорожно шарившего по-новой во всех карманах в поисках завалявшейся сигареты, и снова затягивается, кольцом выдыхая дым тому прямо в лицо; какой же этот долговязый парнишка придурок. Шастун озадаченно сморгнул заслезившимися глазами. — Сигаретку? Спичку? Коробок? — медленно тянет друг, перекатив сигарету в другой уголок рта. Весёлым будет одиннадцатый класс, однозначно.

***

По правде говоря, Антон планировал отвлечься от мыслей о соулмейте, взявшись за учёбу, но спустя целую неделю занятий в школе уже хотел сломать себе обе ноги, лишь бы туда не ходить. Тупым неучем он не был, нет, в большинстве своём в табеле сверкали честно заслуженные четвёрки по гуманитарным наукам и, как вишенка на торте, по геометрии (боже, каким образом), но до хорошиста там было далеко. Вот по физике особенно. Подросток уныло смотрит на задачку по квантовой физике и чуть ли не рвёт свои русые волосы на голове. Решение задачи спокойно строчит всезнающий Дима, будущий золотой медалист, сидящий рядом, и Шастуну уже и напрягаться не надо. Под глазами залегли живописные синяки от недосыпа, свидетельствующие о том, что его думы опять не давали и шанса на нормальный человеческий сон. Антон, откинув голову назад, вырубается через две минуты — уставший, измученный и мысленно пребывающий дома, на своей любимой двухспальной кровати под покрывалом с рисунком Дарта Вейдера… Даже не спрашивайте, откуда. В бок внезапно приходит лёгкий тычок локтём, и Шастун, вздёрнув голову, резко распахивает глаза и тихо скулит от кратковременной вспышки боли в области шеи, благо, не привлекая внимания учителя. Друг предпочёл проигнорировать угрожающий взгляд, глядя своими чистыми карими глазами за стёклами очков невинно-невинно. — Списывай, — Позов эффектно откидывает шариковую ручку, будто тлеющий окурок, чудом не роняя ту на пол, широко зевает и потягивается до болезненно-приятного хруста в спине; пожалуй, Антон простит его за такое невежество. Мальчик красивым почерком (единственное, чем он гордится) переписывает всё до последней чёрточки и, как обычно, делает несколько помарок для виду. Сдаёт тетрадь за себя и друга и всё оставшееся время на уроке играет с ним в «Морской бой». И плевать, что они сидят на второй парте первого ряда, прямо перед глазами учителя — они всё уже сделали и могут вообще свалить на оставшееся время. Да-да, только в одиннадцатом классе понимаешь, какими привилегиями обладаешь. — Кстати, — внезапно оживляется Позов, перед этим шепнув своё «В5» и потопив предпоследний корабль друга; мальчик тем временем плавно перебирает бусины в своих браслетах, раздумывая над следующим ходом. — К нам через неделю новенький переведётся. — Да-а? Девчонка? — заинтересованно выгибает бровь Шастун, выдавая спасительное для себя «Г1». Сравняли счёт. — Не, парень, — качает головой Позов, прикусывая кончик карандаша. — Узнал от Серёги, он с ним дружит. Шастун, немного обиженный, что эта новость прошла мимо него, оборачивается на девяносто градусов вправо, уставившись на армяна (он говорит, что на четверть, но по нему не скажешь) за четвёртой партой третьего ряда с забавным хвостиком, что, окружив себя тетрадками, пытался сам разобрать тему; его девушка в этой теме тоже не разбиралась, да и сидела на уроке со своей подругой, Оксаной, прямо перед Шастом и Позовым. Но это не важно сейчас. Как видно, бесполезно было и пытаться: Серёжа брезгливо отшвырнул в другой конец парты все конспекты и сразу поймал на себе взгляд Антона, сведя ладони в молельном жесте. Позов закатил глаза, наскоро черкая на листике решение и кидая его через весь класс, оставшись, на удивление, не замеченным учительницей, и, вновь обратившись к другу, продолжил, шепча тихо, будто сверхсекретную тайну: — Этот «кто-то» приехал к нам из Санкт-Петербурга. — Пафосная питерская интеллигенция? — кривит губы в усмешке Шастун, никак не выдавая лёгкой заинтересованности. — Что-то типа того, — неоднозначно отвечает Дима и, спустя минуту, побеждает в игре, оставляя грустного Шастуна думать о чём-то своём. Хотя, в школе тому всегда приходили исключительно неприятные мысли, но быстрый перекур перед ненавистной алгеброй кое-как замял это положение. Стоит заметить, что спустя неделю ничего в жизни Антона не поменялось: новенький ещё не пришёл, то бишь, обсудить было некого; он всё так же курил в подсобке с Позовым, после уроков облагораживал районы своими граффити, которые были в большинстве своём приличными (стоит, пожалуй, исключить из этого списка матерные стихи) и потому красовались на стенах зданий месяцами, планомерно опаздывал на уроки физики, что стояли в понедельник и во вторник первыми, и терпеть не мог смотреть в своё отражение в зеркале. Почему, спросите вы? Потому, что Антон никогда не любил цвет своих глаз. Точнее, он нравился ему до дрожи, но был не его настоящим. Очередное напоминание его несостоявшейся любви. Голубой. Истинный цвет глаз его соулмейта. Безумно красивый, глубокий цвет, с серо-аквамариновыми прожилками. Завораживающий, опьяняющий, он рисовал эти глаза в своём воображении, изображал на каждом пустом клочке бумаги то восковым мелком, то карандашом, то шариковой ручкой. Когда разглядываешь оттенок глаз, когда впитываешь его с излишней не-профессиональной придирчивостью, зрачок, увеличиваясь, подрагивает, будто увлечённый разливающимися берегами тихого моря и лёгким накатом пены. Антон теряется, у него сбивается дыхание, и это серьёзно. Со временем талант к рисованию усовершенствовался, в его рисунках в альбомах и на стенах стало слишком много обличительных глаз, напитанных всякими эмоциями от радости и до разочарования, которые прорисовывались в воображении настолько чётко, что хотелось их закрасить маркером. Забыть, выкинуть из головы, потерять этот ненужный талант к рисованию. Подросток приходил в бешенство, безжалостно сминал листы и выбрасывал, потому что, как не мечтай, соулмейта он до сих пор не встретил, а эти глаза служат лишь пустым напоминанием. Постоянным напоминанием. И, причём, стоит отметить, этот цвет Антону абсолютно не подходил, хоть убейся. Лучше бы зелёные или, на худой конец, карие, но никак не голубые. Они абсолютно не подходили к его редким веснушкам, немного искривлённому носу, пухлым, налитым кровью розовым губам, коротким зернистым волосам, его худощавому телу. Голубые глаза идут аристократам. Определённо. Но не Антону. Подросток позорно поджимает губы, в который раз увлеченный разглядыванием своих глаз в зеркале и пойманный за этим собой же, и скрывает пол-лица за капюшоном безразмерной толстовки, потупив взгляд в ставший столь интересным в своей комнате линолеум; о, в углу один шерстяной носок лежит, как интересно. Мальчик понимает, что уже опоздал и пол урока физики прошло, так что можно было вообще не идти и хотя бы позавтракать нормально, но ради лучшего друга, Димки, Шастун ходит в школу всегда. И приходит практически вовремя. Игнорируя бурчащий желудок, юноша заливает в себя чашку остывшего чая с лимоном и закидывает на плечо наспех собранную сумку. В коридоре, неловко опираясь о стену для сохранения равновесия, долго справляется со шнуровкой на жёстких чёрных ботинках, купленных на выходных, и запирает дверь, потому что родители уже ушли на работу и ему самому как бы давно пора валить грызть гранит науки. Мальчик громко топает своими недо-сапогами из-за сломанного лифта пять этажей вниз, всем своим видом выражая тоску и уныние, и, выходя из подъезда, переходит на бег, аккуратно оббегая лужи и проходящих мимо людей. Хотя, кого он обманывает — худощавый парень с прозвищем «шпала» из-за роста под два метра и длинных конечностей априори не мог быть поворотливым. По крайней мере, Шастун принял это на веру, отрицая свою природную неуклюжесть. Школа рядом, минутах в пятнадцати от дома. Юноша на бегу крапает Позову смс-ку, что скоро будет, и спешит воплотить её в реальность, пытаясь забить голову другими мыслями. Не получилось. Господи, как же он устал. От этой учёбы, от своего вечно недовольного лица в зеркале, от этих роскошных голубых глаз, от зависти к чужому счастью. Да и от самого себя тоже. Перед глазами зарябило от непрошеных слёз, и Антон остервенело вытирает их рукавом, до красноты кожи под глазами. Одиночество давило, царапало где-то под рёбрами, густой чёрной субстанцией обволакивало его изнутри, сжимало сердечную мышцу и вызывало надсадный кашель. Антон остановился у входной двери в школу, хрипя и царапая ногтями горло. Господи, он действительно чуть не задохнулся. Вот оно, очередное проявление слабости, причём, от собственных же мыслей. Они скоро раздавят его сознание, поглотят, а он и не успеет ничего предпринять. Чем быстрее идут года, тем вероятнее возможность разминуться с соулмейтом, о котором Антон так грезит. Матвиенко вообще недавно ляпнул, что это может оказаться парень. Ну, вот наверняка так и будет, блять. Хотя, откуда у Серёжи вообще такая уверенность, что Шастун встретит своего соулмейта? А вдруг у него в принципе нет пары? Хотя, бред. Это неслыханная редкость, единичные случаи. Глаза у таких людей покрываются бледной пеленой и слишком рано теряют способность видеть, а Антон уверенно обладает прекрасным зрением, даром, что оно не помогает ему поубавить свою неуклюжесть. Простые отговорки, самобичевание и бессилие, против которых он не в состоянии бороться. Слабак. Да, он слабак, но не настолько, чтобы резать себе вены для удовлетворения своих больных порывов и утоления жажды до чужого внимания. У Шастуна две фобии: никогда не найти своего соулмейта и забыть красоту этих голубых глаз, которыми обладал от своего истинного. Но самому себе в этом он не признается. Антон за минуту выкурил целых две сигареты в подсобке, перебил запах тремя мятными жвачками, от которых, честно, уже тошнило, и поплёлся на урок. Рассудок вновь прояснился, он готов и дальше делать вид, что всё в порядке. Правда, по пути получил нагоняй от директрисы за опоздание, проскочил мимо неё на четвёртый этаж, переступая своими длинными ногами сразу через три ступеньки. Из-за своей плохой привычки курить выдохся быстро, хотя, не очень-то заметно, что его этот факт тревожил. Мимо него в пустующий актовый зал прошмыгнула парочка соулмейтов из десятого класса, отчего возникло стойкое желание облиться бензином, чиркнуть спичкой и воспламениться. Кабинет физики был уже близко, оставалось просто пересечь длиннющий коридор и повернуть налево, и Шастун практически преодолел сей недолгий путь, если бы на бегу у него позорно не заплелись ноги и сила притяжения не перевесила. Или это из-за новых ботинок? Ай, да пофиг уже. Он едва не вклинился в стену на повороте, но зато «удачно» вписался в чью-то неподвижную спину и, чтоб эту гравитацию, сука, упал на этого самого неизвестного, подняв грохот, наверное, на весь этаж, ещё так красиво руками при этом взмахнул, самое время делать карьеру в «Танцах». Свой мысленный скулёж сквозь зубы он сдержал из последних сил. Блять. Ну бля-ять. Лишь бы учительница не вышла, лишь бы не увидела этот позор… Лишь бы Позов этого не увидел! Эта паскуда по дружбе может таких шуточек накидать, что просто атас. Если бы Антон мог попросить бога не вмешивать в эту гейскую на вид сцену никого, он бы сейчас скрестил пальцы и шёпотом читал молитву, но он, к сожалению, не знал ни одной. Парень, придавленный чужим телом и абсолютно растерянный, уронил голову на сгиб локтя, пока бумаги и тетради, которые он до этого держал в руках, красиво и свободно разметались по коридору, будто снежинки в полёте. Дышал он тяжело, и, видно, неудачно упал на другую руку. Эм. Прости, парень, я тебе там ничего не сломал?.. Шастун, невнятно бормоча извинения, попробовал встать, а нихуяшеньки не получилось — запястье прострелило болью и он позорно грохнулся снова, и вдобавок след на запястье от стальной цепочки налился краснотой. Под другой рукой вообще книга по физике валялась, чтоб ей, сука, сгореть под его убийственным взглядом, но чуда не произошло и он даже как-то умудрился порезаться о страничку. Заебись, веселье. Ну, если он сейчас не встанет, то даже не обидится, если получит по зубам. Случайно мазнув ладонью по чужой бледной кисти, подросток отдёрнулся, будто ударенный током; Господи, что с ним происходит-то. Антон растеряно выдохнул, утыкаясь лбом куда-то в затылок новичка. В том, что это был новичок, сомнений не возникло, ибо кто ещё мнётся перед кабинетом явно не первую минуту. В нос ударил древесный аромат одеколона, разбавленный пряностями гвоздики с корицей, от которого чуть не разболелась голова. Странно даже, Антон и не подозревал, что обладает столь чутким обонянием. Аллергия, видимо. Или… «Интересно, какие у него глаза?» — всплыло в голове огромными буквами. И было плевать, что это парень. Парню, распластавшемуся под ним, уже изрядно поднадоело валяться под кем-то (это даже звучит пошло, не то что выглядит): он взбрыкнулся и ударил локтём вслепую, да ещё с такой силой, что дыхание из лёгких выбило. Ну, сам виноват, да. Цедя ругательства сквозь зубы, Антон с трудом приподнялся на колени и отполз в сторону. Новичок спешно встал, отряхнул белую рубашку и «случайно» чуть не отдавил Шастуну пальцы своими бирюзовыми кроссовками. Шастун неловко сел на корточки, опираясь лопатками о стену, и почему-то внимательно наблюдал за тем, как новичок спешно собирает разбросанные по коридору листы и тетради вместо того, чтобы помочь, всё-таки, это произошло по его вине и ничьей больше. Внимание юноши привлекли недлинная чёлка, тонкие щиколотки, опрятная одежда, худые запястья, на одном из которых на манере браслета повязана красная нить, молочная кожа с россыпью родинок, красивый профиль. Смазливый брюнет, чего и говорить, Шастун и не понял даже, почему так жадно запоминал его облик. Осталось только одно. Глаза. Ему бы подошли голубые. Прямо возле ноги Антона остался один лист, который подросток сам поспешил поднять и мельком пройтись взглядом по напечатанным строкам. — Ты Арсений Попов? — спрашивает юноша, мысленно подмечая красоту имени. Довольно редкое. Что ж, вывод спешный, субъективный и попросту исходящий от произведённого первого впечатления, но Антон решил, что ему оно подходит. Брюнет, поправив небольшую чёлку, фыркнул, отобрал листок и аккуратно сложил в прозрачную папку. Шастун, мысленно что-то прикидывая, протянул руку. Юноша, несмотря на лёгкую неприязнь от недавнего инцидента, помог тому встать. Добрый. Антон бы не помогал тому, кто успел его покалечить по собственной неуклюжести. — Ты очень догадливый, каланча, — бросил колкость Арсений, глядя на подростка снизу вверх, почему-то задерживая взгляд на открывшейся аккуратной ключице и красиво перекатившемся кадыке. Озадаченно моргнул. Гм. Ну и что теперь? — Прости меня, не хотел тебя сбивать. Я Антон Шастун, если тебе интересно, — Антон почему-то улыбнулся, смотря Попову в глаза, но в коридоре было не так светло и он не разглядел их цвет. Чё-ёрт. Он так и не успел поймать напрямую его взгляд, а новичок уже собирался постучать в кабинет и уйти. Ну уж нет. — Подожди! — вспыхнул решимостью Шастун, шагнув вперёд и крепко, насколько это было возможно, чтобы остановить, схватив брюнета за запястье, оставляя пальцами и кончиками коротких ногтей белые следы. Бледная кожа была непривычно холодной, и, как и тогда, у юноши легко закололо пальцы. Это ощущение было каким-то странным, непонятным и не сравнимым ни с чем. Где-то внутри, в самом подсознании сладко вспыхнул огонёк надежды, потому что, ну, отчего же ещё может быть такая реакция, как не от прикосновений соулмейта, и было уже глубоко плевать: парень это или девушка, для истинных — это мелочь, нечто, на что не стоит обращать внимание. А, он уже говорил это себе мысленно? Ничего, может ещё повторить. Попов вздрогнул всем телом, поджав плечи, и обернулся медленно, с лёгкой опаской, старательно избегая прямого зрительного контакта. В чём, твою-то мать, дело?! Он ведь тоже это чувствует, да? Антон резко поднял его лицо за подбородок, вынудив поднять взгляд, почти испуганный, почти злобный, такой, какой бывает тогда, когда рамки чужого комфорта нагло нарушены и растоптаны. Глаза мгновенно заболели, будто в них зашвырнули жменю песка. Всё вокруг поплыло, будто в знаменитой картине Ван Гога, заплясало круговой рябью на воде. Антон болезненно зажмурился, нечаянно усилив хватку за запястье до появления синяка, потому что ноги внезапно подкосились и он потерял равновесие. Истинный. Арсений Попов. Его соулмейт. Боже. Боже. Боже… Он уже и не надеялся, если честно. Ощущение некого восторга и детской радости вспыхнули пожарищем, тепло распространилось по сосудам и венам, прогоняясь вместе с кровью, напитывая какой-то неведомой энергией. Под рёбрами уже не кололо, а сладко затрепетало собственное сердце, ускорив темп раза в два, а то и в три, во всей этой суматохе мыслей и не разобрать. Хотелось крепко обнять этого парня, которого он знает десять минут без малого, и ещё раз вдохнуть аромат его крышесносного одеколона. Господи, неужели он нашёл своего соулме… — Ай, бля-ять!.. Ты охуел?! — вопреки всем мечтаниям, Антон отшатнулся от парня в другую сторону, прижимая ладонь к сломанному носу. Струйка крови пролегла через впадинку над губой и до самого подбородка. На автомате Шастун облизнул губы, ощутив на языке и во рту тошнотворный металлический привкус. Вот это поворот. Антон удивлённо сморгнул, искренне не понимая, за что сейчас получил: за синяк на руке или за то, что истинный? — Ты… Это ты виноват, дебил, нечего ко мне прикасаться без спроса, — выцедил брюнет, за пару секунд скрывшись за дверью кабинета физики. Что? Это… Блять, Попов, почему ты такой непонятный? Юноша дрожащими руками нашарил в рюкзаке старую пачку сухих салфеток и, выудив одну, спешно прижал к носу, пока не испачкал свежими каплями толстовку. На полу красовалась пара бордовых капель, которые он размазал подошвой ботинок. В зеркале рядом с кабинетом он увидел сощурившуюся от боли рожу с роскошными зелёными глазами, которую испортили разводы крови под носом и расфокусированные зрачки; чем позже находишь соулмейта, тем дольше переживаешь смену радужки на настоящий. Нет, в таком виде ему уж точно не надо показываться перед одноклассниками. Перед Арсением — особенно. Вопреки налёгшей на плечи усталости, Шастун спустился на этаж вниз и почти что вслепую добрёл до мужского туалета. Умылся, взлохматил волосы и, опираясь руками на раковину, упорно всматривался в своё размытое отражение. — Почему он так на это отреагировал? Почему?.. — прошептал мальчик будто в бреду, смежив веки. Кровь как назло не переставала капать, и он, вспоминая уроки ОБЖ, наклонил голову и зажал пальцы на искорёженной переносице. В горле сформировался комок, он сплюнул его вместе со слюной, чтобы не попало в желудок. Антон не знает, сколько так простоял в безответном молчании, пока зрение не вернулось в норму, но звонок с урока уже прозвенел и не дай бог сюда сейчас кто-то завалится. Шастун достал из кармана телефон, разблокировал его и тут же чуть не уронил, когда внезапно выплыло окно с входящим звонком. Дима. — Я в туалете, быстро сюда, — выдавил он и отключил связь. Пришлось снова умыться, вытереть руки и заляпанный экран о джинсы и ждать друга, который влетел в помещение буквально через минуту. — Какого?.. — он скинул рюкзак с плеча на пол, чудом об него не запнувшись, и поправил очки на переносице. — Дебил ты, Шастун. Это тебя новенький так наградил? — сказано скорее утвердительно, чем вопросительно. Дима видел Попова и прекрасно заметил его состояние на уроке, но предвидеть, что эти оба не отделались лишь криками да матами за дверью он не мог. Матвиенко, конечно, пытался добиться от друга хоть какой-нибудь информации, но, судя по тому, как они после урока вылетели на улицу, Шастуну бы вообще пока к Арсению не подходить: если он его ударил, значит, на то была какая-то причина. Шастун в плане тактичности вообще деревянный: мог оскорбить и даже не понять этого, а слова извинения для него вообще неведомы. — Это Арс тебе рассказал? — Шастун едва сдержался, чтобы не завалить друга вопросами. — Он для тебя теперь уже Арс, да? — Позов фыркнул, отмечая красные глаза друга и сменившуюся радужную оболочку. Ясно теперь, в чём конфликт, ну и накаркал же Матвиенко. Дима только протянул руки в его сторону, так Антон моментально отошёл на пару шагов, косясь друга с недоверием. — Пойми: то, что ты нашёл своего соулмейта ещё не говорит о том, что он сразу должен осыпать тебя лепестками роз и ванильными смс-ками. Я более чем уверен, что он врезал тебе не от того, что он твой соулмейт, а от того, как ты сам на это отреагировал, — какая проницательность; Позов лишь с третьей попытки зафиксировал пальцы на переносице друга, который, шипя, недовольно щурился и поджимал губы. — Молчи и не дрыгайся, шкура, вправлять буду. — Он же мой истинный, я должен с ним серьёзно поговорить, — упрямо твердил Антон, проигнорировав друга. Секундная вспышка боли заставила его вытеснить из головы все слова, кроме нецензурных. Дима закатил глаза. — Тогда уж после уроков будете устраивать свой Бойцовский клуб. Кстати, красивые глаза, исполнилась ещё одна твоя мечта. — Спасибо, — искренне улыбнулся мальчик, — Теперь-то я не выгляжу, как неудачная пародия на аристократа. Всегда мечтал о зелёных, — Шастун вновь уставился в отражение и улыбнулся. Да, так ему гораздо лучше. Спустя минуту его одёрнул Позов, в смятении выдав: — У Арса и сейчас такие же.

***

Внутри у Арсения всё клокотало, бурлило, шипело, как в ведьмином казане, и отдавалось возмущением в каждой клетке тела. В венах текла разгорячённая кровь, будто лава, а сам он не мог найти себе места, постоянно касаясь запястья, которое сжимали чужие пальцы. Как он посмел прикасаться к нему? Как он заставил посмотреть ему в глаза? Что это за… за… бестактность! А ещё наглость, дерзость, бесстыдство… Его что, совсем манерам не учили? Антон Шастун его зовут, да? Его истинный. Охуеть просто. Арсений щёлкал авторучкой на весь класс, чем вызывал раздражённые взгляды всех сидящих, хотя сам упорно пытался сконцентрировать внимание на школьной доске, на которой его новый одноклассник, — по-моему, Дима Позов, — выводил решение сложной задачи в восемь действий; вопреки всему желанию понять сложную тему, взгляд то и дело упирался в дверь, с напряжением ожидая увидеть в проёме злое лицо Шастуна. Причём, дело не в страхе из-за того, что Антон мог бы врезать ему в ответ (а он мог), а в том, что он наверняка не постеснялся бы выговорить при всех своё мнение о случившемся. Арсений просто не выдержал столь наглого поведения этого парня, который, мало того, что сбил его на ровном месте и целых пять минут не мог подняться на ноги, так ещё и оставил на руке синяк своей медвежьей хваткой — пришлось старательно прикрывать запястье рукавом рубашки, а оно ещё как назло отдавалось лёгкой болью и слабым покалыванием на кончиках пальцев. Странная реакция, впрочем, когда Шастун впервые прикоснулся к нему и уткнулся тяжёлым дыханием в шею, он испытал практически то же самое. Это было не отвращение, а непонятная умиротворённость и иллюзорное тепло, которое будто пуховое одеяло накрыло его с головы до ног, и это не казалось чем-то неприятным, оттого и было странным. По телу прокатилась мелкая дрожь, нервы натянулись струной, и брюнет ударил скорее с испуга от своей же реакции, от реакции своего тела, которое не считало тяготой вес парня, отзывалось прикосновениями к его коже одержимо, непонятно, необъяснимо. Но извиняться за случившееся Попов не хотел: Шастун перед ним тоже виноват и можно считать, что они квиты. Учитель, конечно, спросила, что за дверью была за возня, и Арсений грамотно наплёл про каких-то ссорящихся десятиклассников, которых с этажа уже увела завуч (не хочешь быть опозоренным — импровизируй!), и уселся на свободное место рядом с Серёгой Матвиенко. Тот радовался первые пять минут, пока изрядно не заколебался от странного поведения друга, который мало того, что в заведённом состоянии, так ещё и каждую минуту в свой выключенный экран телефона пялится; ясен пень, понятно, с какой целью, Серёжа мальчик неглупый, но кто ж его так на это настроил, другой вопрос. Попов, пока не допросишь, молчать будет, как партизан. Спустя минут десять прозвенел звонок с урока и подросток поспешил собрать свои вещи в рюкзак, игнорируя запальчивого друга. «Подожди, Серый, мне бы самому в себе разобраться.» Хотя, чего там думать, всё в его голове уже давным-давно разложено по полочкам, изучено, зазубрено и выработано до автоматизма. Не подпускать никого к себе, не позволять влезть, вцепиться зубами в его душу, чтобы разорвать и посмотреть, что внутри. Не задерживать в голове мысли о ком-то, кто посмел зацепить его внимание. Это запретно, табу, потому что противоречит самому Арсению. Попов знает, что расскажет Матвиенко всю эпопею, произошедшую в коридоре, разумеется, благоразумно опуская детали, но не здесь. — Вы куда сейчас? — Позов, пройдя с ними один лестничный пролёт, оторвал сенсорный экран от уха и впервые сказал что-то длиннее собственного имени и фамилии. Арсений отстранённо пожал плечами, почему-то подмечая его ловкие, наверняка музыкальные пальцы. — Мы на улицу. Пошли, Арс, потом школу покажу, — Серёжа буквально толкнул друга на лестницу, благо, тот вовремя сориентировался и гордо прокатился по перилам. На заднем дворе было уж больно много детей, так что они не поленились дойти до спортивной площадки. В карих глазах друга читалась решимость — он явно требует объяснений. Арсению рядом с ним неуютно, неудобно. Он устремил взгляд на серое-серое небо, из которого каким-то чудом ещё не пошёл проливной дождь. Хотелось бы замять этот сегодняшний инцидент, но из башки такое уже не выскочит. Как от Матвиенко вообще можно что-то скрыть? Или как ему можно врать? Они ведь дружны с ещё детского сада и не прекратили общение, даже когда Попов с отцом переехал в Санкт-Петербург, Серёга был и есть его самый лучший друг, который терпит его выходки, ценит странный юмор и поступает порой мудрее некоторых взрослых. Ладно. От друга не должно быть тайн. — Я встретил своего соулмейта, — слова дались с таким трудом, будто Попов был не́м всё это время и сейчас едва-едва смог что-то просипеть застывшими, забывшими слова губами. — Оп-па! — Серёжа присвистнул, повиснув на перекладине вниз головой; по его глазам не читалось удивление, скорей, легкое удовлетворение, подтвердившее его мысли. — То-то ты к своему телефону прилип и всё в отражение всматривался. Подожди-ка, у тебя цвет глаз даже не изменился, ты точно уверен? — Да, у него же поменялся. — У него? — Серёжа недоверчиво поджал губы, меж тем хватаясь за перекладину и вставая на ноги. — Ты меня наёбываешь или… Попов лишь кивнул и, присев на лавочку, едва слышно шепнул на выдохе: — Да парень это, парень, ты правильно услышал. Антон Шастун. — Ты иногда так шутишь, прямо на татарском: я не понимаю тебя. — Может, мне тебе ещё письменное подтверждение предъявить? Не стану я таким шутить. Матвиенко сначала тупо уставился куда-то себе под ноги, а потом заржал. — Слу-ушай, — еле выдавил он из-за смеха, — Не знал, что ты решил вступить под радужный флаг, но не переживай: я тебя любым приму. Арсений, не желая продолжать разговор, резко подорвался с места и побрёл в школу. Да уж, рассказать это Серёже было плохой идеей. Матвиенко быстро догнал его, опережая, и продолжил путь спиной вперёд. — Прости, Арс, я сначала подумал, что ты меня разводишь. — Прощаю, Серый, забудь, — брюнет сухо отмахнулся. — Уже звонок, идём. Какой сейчас урок? — Английский, — сразу ответил друг, — Но ты это, тему-то не меняй. Почему у тебя цвет глаз не изменился? Что ты с Тохой будешь делать? — Ничего меня с ним не объединяет, поэтому и не изменился. Ничего я не собираюсь делать, — брюнет раздражённо повёл плечами, всем своим видом давая понять, что эта тема исчерпана. — Ах, ну да, вы всего лишь истинные: те, кто друг другу прекрасно подходят и готовы друг для друга на всё — это ж такая мелочь, Арс, — съязвил Матвиенко. — В любом случае, на нашу дружбу это никак не отразится, тем более, у нас один одноклассник тоже нетрадиционной ориентации, ну так что теперь, не вешаться же ему… — Ой, помолчи, а. Я не гей и не гомофоб, ты это прекрасно знаешь. — И поэтому, сука, ты так упираешься? Из-за невидимой причины? — искренне удивился хвостатый, меж тем доводя друга до нужного кабинета, у которого уже столпились одноклассники. — Тебе лет-то сколько, мальчик? Отрицать действительность ты не можешь, так что поговори с ним поскорее, — в конец зашептал он, усаживаясь за парту, чем заслужил полный эмоций взгляд. И средний палец. — Я ж тебе его сломаю сейчас, скотина. На уроке Арсений сидел, как на иголках, не отрывая взгляда от своей парты. Он прямо-таки ощущал на себе тот груз ответственности, который бухнулся ему прямо на спину и под которым он так позорно прогнулся. Ну, и ещё весь урок Шастун на него пялился, чуть не проделав дыру. На нём что, цветы растут или узоры, бархатом расшитые?.. Этот наглый мальчишка без спроса ворвался в личное пространство, перешёл ту грань, которую Попов так старательно чертил вот уже семнадцатый год, и наличие истинности никак не оправдывало Антона там, в коридоре перед кабинетом физики — он не имел права к нему прикасаться. Да он мог бы посмотреть ему в глаза потом, при других обстоятельствах, в любое другое время! Хотя… Ничего не изменилось бы. Арсений не хочет отношений. И оправдываться перед Шастуном за это тоже.

***

Антон хотел поговорить после уроков. Выяснить, в чём проблема и почему брюнет сам не принимает этих отношений, раз у него не изменился цвет глаз. Может, у него есть весомая причина, девушка, например — вот так, навскидку, Попов довольно красив и наверняка привлекает внимание женского пола. Хотя, вряд ли. У Антона на инстинктивном уровне эти мысли вызывали какое-то странное ощущение внутри, равнозначное тому, как он добивал сам себя плохими мыслями, до надсадного кашля. Ревность. Проснулась, как вулкан, обдала лавой, застыла где-то внутри и ждёт ещё одного извержения. Все рисунки Арсения на бумаге нарисованы по памяти, запихнуты в самый дальний комод. Он на них всегда один, у Антона и руки не доходят прималевать туда себя. Стыдно. Стыдно, как какой-то сопливой девчушке, которая впервые услышала слово «секс». Антон ломает зелёный восковой карандаш, тот, который в цвет его настоящих глаз, с которым он всегда изображал свой автопортрет, и выкидывает его в урну. Смотрит уныло на рисунок Арса (он позволяет себе так называть его в мыслях), цветастый, немного сюрреалистический, зато с яркими голубыми глазами. Роняет голову на стол, глубоко вздыхает. Проматывает всё сначала, опять и опять. Этот Попов вообще не захотел с ним разговаривать! Вот так взял, окинул колючим взглядом, от которого аж на лбу капля пота образовалась, и выцедил: «Не имею желания с тобой разговаривать» и ушёл размашистыми шагами в сторону дома, а вслед за ним, попрощавшись, потопал и Матвиенко, потому что им в одну сторону. — Ну ты и сука! — заорал ему вслед Антон, пока Дима беспокойно держал его под локоть, лишь бы друг не сорвался, как цепной бешеный пёс с поводка, и не побежал. Мальчишка глубоко и хрипло дышит, шаря рукой в глубоком кармане толстовки. Если он сейчас не закурит, у него просто башка от стресса взорвётся, или он догонит этого Попова и отметелит до потери сознания. Хотя, нет, рука не поднимется. Поджигая сигарету, он глубоко затянулся и вдохнул во всю грудь этот вредный табачный дым. На лёгких осел тяжёлый налёт, дышать, кажется, стало труднее, но это мелочь: главное, курение немного успокоило нервы. Он отстранённо проследил, как спина Попова исчезла за поворотом, мысленно извинился за сказанный в пылу эмоций мат, и кинул бычок себе под ногу, затушив бледно-оранжевый огонёк подошвой грубых ботинок. Кажется, минуту назад Попов поступил так же с его сердцем. Обидно это осознавать, знаете ли. Самое главное то, что у Антона были какие-то надежды на взаимность, а он вот так просто их рассеял. Стоило задуматься: а надо ли ему это, этот разговор с Поповым? Примет ли он всё, что за ним последует? Дима, будто прочитав эти мысли, тут же озвучивает их с серьёзным лицом и требует конкретный ответ безо всяких размышлений. Антон всегда считал, что соулмейты делают людей счастливыми без причины, что с ними есть о чём поговорить, что они понимают с полуслова и безоговорочно доверяют. Арсений не такой. Он как дикобраз среди дикого леса, ощетинившийся, доверяющий только себе и остроте своих игл, упрямо скрывающийся ото всех, кто только приблизится к нему. Даже Серёжа, его лучший друг, не знает, что творится в голове у Попова. Мальчишка упрямо решает пробиться сквозь эту броню, добиться его внимания. Своими способами. — Надо, — выдыхает Шастун, блеснув болотно-зелёными глазами, будто ребёнок, требовательно просивший у родителей желанную игрушку.

***

Вы знаете, как сложно сталкерить за парнем, когда ты ростом под два метра и всегда у всех на виду? Нет? Вот теперь знайте. За любым домом, за любым кустом, за любой лавочкой, за любым прохожим — Антон заметен буквально везде. Всё это скорее походило на игру в «прятки», в которой всегда побеждал Арсений. Он мистическим образом чувствовал приближение Шастуна, и что-то в его взгляде менялось, но это никак не походило на всплеск нежных чувств, да и вообще чего-то хорошего — скорее, намеренное, показное безразличие. Увы и ах, они сталкивались взглядами одинаковых болотно-зелёных глаз, отворачивались почти сразу и разбредались в разные стороны, будто ничего и не было, будто они и не знают друг друга, хотя Антону всегда хотелось много чего сказать. Он видел холод в глазах напротив, у него необъяснимо кололо в пальцах, а голова, забитая мыслями, очаровательно пустела, будто опустошаемый в летнюю жару графин с водой. Арсений, кажется, это понимал, но острые углы между ними заглаживать не хотел. Он мало-помалу возводил вокруг себя нерушимую стену, барьер против чувств, не подпуская Антона ближе чем на расстоянии вытянутой руки, вводя допустимую рамку «просто одноклассники», а подойди — вопьётся, что дикобраз, своими иглами и растопчет в юноше всё хорошее. Подростку, видимо, не жаль себя, раз он не прекращает попытки добиться расположения. Шастун сбивает костяшки в кровь, изуродовав стену в своей комнате, много-много курит и почти не ест. Как посмотришь на него, хочется подкинуть лишние сто рублей: скелет, обтянутый кожей, как его ещё только ветром не сдувает, а в этих живописных сине-фиолетовых синяках под глазами можно было плавать. Жалкий и противный сам себе. В таких не влюбляются. Но это результат чужой безответности. Антон ведь взрослый мальчик, продолжает держать всё в себе, учится контролировать эмоции на людях. А свою любовь, к сожалению, не может. Да-да, он влюбился ещё давно. Влюбился впервые. В те безответные голубые глаза в отражении, тогда, ещё в самом детстве, в иллюзорный облик соулмейта, в его иллюзорные ласки и завораживающий шёпот… Воображение теперь рисует в голове образ голубоглазого Арсения и Антон отчаянно хочет наяву увидеть их перед собой, рядом, ближе, чем позволительно. Перебирать пальцами пряди смольных волос. Гладить молочную кожу с россыпью родинок. Слышать смех и приятный тембр голоса. Видеть улыбку. Ощутить тепло бледных губ и контрастный холод кожи рук. Чувствовать. Но ничего не сдвигалось, как бы Антон ни старался. Шастун по отношению к «новенькому» был всегда мил, обходителен и добр, что успела заметить добрая половина класса, но Попов либо усердно этого не замечал, либо был просто слеп до чужих чувств. Боль. Тоска. Обида. Антон уже отхватил за свои чувства сполна. Уже тогда, до встречи с Арсением, оставалась лишь малая нить надежды, что соулмейт найдётся, а сейчас он рядом, живой и здоровый. Стоило бы порадоваться, и Антон действительно рад, но сердцу этого мало, потому что оно обливается кровью от безразличия к себе. Ухудшилось здоровье. Ухудшилось зрение. Серёжа считал обоих просто придурками, всё время пилил Арса и благородно (и тайно) делился с Шастуном информацией о лучшем друге. Причём, не сливал всё, как какая-нибудь паскуда, а просто приводил простые сравнения: от тебя, Шаст, сигаретами за километр тянет, а Попов предпочитает одеколон с древесными нотками, а на ваниль у него вообще аллергия, вот астры — другое дело… Для Антона каждый клочок слов о нём, что сокровище. Он слушал жадно, запоминал дословно и хранил эту информацию где-то в подкорке мозга, наряду с именами родителей. Любимый запах шампуня, парфюма, любимый магазин одежды, любимая марка машины, увлечения — этим, как считал Шастун, вполне можно воспользоваться для сближения с ним. Во-первых, Арсений, как и Дима, любит играть на пианино и даже в музыкальную школу уже записался, куда и ходит по средам и пятницам после школы. Правда, действительность оказалась куда мрачней, чем Антон мог бы себе представить в своих кошмарах. Все попытки подождать брюнета после занятий и поговорить ничем хорошим не заканчивались, потому что а-что-я-блять-могу-сделать-Антон-если-я-вообще-не-хочу-эти-отношения и ну-ты-и-придурок-Арс-ничего-ты-не-понимаешь-нужно-просто-желание. «Да нет у меня никакого желания,» — каждый раз Арсений именно так заканчивает их разговор и стремительно, но бесшумно, удаляется. Антон застывает на месте, пораженный теми словами, будто впервые, и смотрит стеклянными глазами ему вслед. Руки, перебинтованные им самим неумело и неаккуратно, сжимаются в кулаки, а боль, исходящая от них, отрезвляет совсем чуть-чуть. Может, это он, Антон, такой урод? Может в нём проблема? Зачем Арсению он, некрасивый, глупый, слишком высокий, слишком придирчивый, якобы истинный? Антон не успокоится, пока не услышит это от Попова: если уж затаптывать себя в грязь, так уж полностью, с горочкой, чтоб без шансов на спасение. И всё шло по новой. Во-вторых, Арсений за здоровый образ жизни — первая загвоздочка, можно сказать, единственная понятная Антону причина — несоответствие между жизненными интересами, — ну и пусть, что не основная и явно не та, из-за которой можно было бы обрубить все пути для заведения отношений. Антон честно пытается избавиться от привычки курить, но каждый из трёх в неделю уроков физ-ры доказывает обратное, когда он, психуя, уходит куда-то в сторонку и затягивается такой ядовитой и желанной никотиновой палочкой. Это уже не просто привычка — это своеобразный антидепрессант, который обволакивает органы изнутри, убивает нервозность, пусть и медленно портит организм. Арсений всякий раз неприязненно отворачивается, когда Шастун проходит мимо, весь пропахший никотином и мятной жвачкой. Вот, например, кросс на время вокруг школы. Три круга за семь минут. Шастуну, испытавшему на себе все тяготы спортивных нагрузок (да куда там, подтянулся на перекладине тринадцать раз и почти что сдох), в этот момент даже говорить ничего не хочется: закурить хочется, а не вот это вот всё. Говорят, что раз ты, Тоша, хорошо в баскетбол играешь, так всё, прямая дорога в спорт. Антон знает, что не потянет, потому что слабак и лентяй, и ему почему-то не стыдно произносить это вслух, а слышать чью-то похвалу после закинутого в корзину мяча уж слишком странно. Юноша сонно зевает, пристраиваясь между Позовым и Поповым, и мысленно прикидывает, на какой минуте у него от нагрузки кровь пойдёт носом, потому что ну да, вот так вот его любит фортуна. Дыхание сбилось уже заранее, а в боку закололо, когда он представил, что едва-едва добегает до финишной линии, рядом с физруком, и, привычно запутавшись в собственных длинных ногах, падает лицом прямо на асфальт, трагично подыхая на руках друга и так не эстетично перед возлюбленным. Эх. Ну, с богом, чё… — Ну что, готов? — он немало удивляется, потому что вопрос задан ему (да-да, он даже осмотрелся от удивления) Поповым. Вот он, идеал: опрятная спортивная одежда, строгий овал лица, лёгкая ухмылка. Боже. Антон бегло скользнул глазами вниз: одежда на нём вся чёрная, огромная, он в ней буквально тонул. — Я даже к завтрашней контрольной по истории не готов, а к смерти — тем более, — вылетает изо рта быстрее, чем он успевает осознать. Стоит добавить, что два круга он пробежал более-менее, почти на одном уровне с соулмейтом — его спина была как маячок, как недостижимый приз, за который надо бороться, но у него не хватало сил. На третьем круге, вместе с температурой, подскочило давление: из носа безостановочно потекла кровь, испачкав кофту, он почувствовал её сгусток и в горле, после чего остановился, душераздирающе кашляя и расфокусированным взглядом буравя стремительно удаляющуюся спину Арса; вот и всё, забудь о своём призе, Антоша. Выплюнув бордовую жидкость вперемешку со слюной на траву, мальчик приложил ладонь к мокрому от пота лбу. Боже, всё скачет, как во время смены оттенка радужной оболочки. Добежал он одним из последних, бледный-бледный, с оттеняющей кожу бордовой дорожкой крови, сразу ловя на себе взволнованные взгляды одноклассников. В том числе и Арсения. Он на пару с Позовым вызвался отвести Шастуна в медпункт. Тогда-то Антон и задумался: может, хоть жалость как-то их сблизит: прикидываться слабым не хотелось, но лёгкое недомогание от бега и повышенное давление обеспечили Шастуну спец группу и зачёт автоматом по всем нормативам, и какое-никакое сочувствие в глазах. …Да, наверное, в Антоне дело.

***

На землю посреди ноября уже падал первый снег, накрывая серые асфальтированные дороги и голые деревья белым пуховым одеялом. Шастун любит зиму, любит гулять по пустым белым улочкам, топтать хрустящий под ногами снег и, пока никто не видит, ловить ртом снежинки, как в детстве. Он стоит у подъезда в знакомом районе, будучи твёрдо уверенным, что Арсений должен скоро выйти. Плевать уже на замёрзшие пальцы и колющий щёки холод, он, как сторожевая собака, такой же верный и зависимый от хозяина-соулмейта. Спустя пятнадцать минут Попов действительно выходит, облачённый в синюю куртку, попутно натягивающий на худые пальцы кожаные перчатки, рассеянно глядящий под ноги. Антон закрывает глаза белой опушкой капюшона, тяжело выдыхая белёсый пар, пристраивается сзади и, спустя долгие три минуты, оказывается замеченным. — Не ходи, как привидение, — в голосе Арсения сквозит недовольство. Юноша пожимает плечами, выдавливая искреннее: — Извини, что напугал. Идут в молчании. Кажется, общих тем для разговора нет и не предвидится, как Попов внезапно заговаривает: — Мои родители развелись ещё летом. Дело долгое, муторное и тяжёлое для них и для меня. В конце концов, всё разрешил суд. До совершеннолетия я остаюсь под опекой отца, который решил вернуться в родной город. Мать… осталась в Питере. С любовником. — И зачем ты мне это гово… — Мои родители были соулмейтами, — обрывает его на полуслове брюнет, заглядывая в глаза Антону первым, потому что ему это необходимо. — У них, как и у нас с тобой, разные характеры и увлечения, и даже истинность не удержала их рядом. Они друг друга не любили. Они просто жили вместе и пытались растить меня в любви и внимании, но я ещё с детства был сам по себе. У меня не было девушки, а тем более парня, и я не могу сказать, что хоть как-то смогу заинтересовать тебя. А ты упорно влезаешь в мою жизнь, будто так всё и должно быть. Я не создан для этого и не хочу отношений. «Я не хочу чувствовать твоё присутствие, не хочу думать о тебе и догадываться, о чём ты подумаешь после моих слов,» — у Попова в голове совершенно иное, разрывающее его сознание на две части, и ему приходится невообразимо тщательно держать свою маску, чему Антону, кажется, стоило бы поучиться. — А я люблю тебя, — слетает с обветренных губ; Шастун понимает, что это сказано не к месту, потому что Попов ещё не договорил и даже не намекал о какой-либо симпатии, он в открытую заявлял о невозможности их отношений. Худощавое тело, скрытое за белой курткой (не в пример его обычному чёрному стилю), дрожит уже не от холода — он просто перестаёт его чувствовать, щёки и нос не кусают холод, голые руки с перебинтованными костяшками белеют от холода и силы, с которой он сжимает пальцы в кулаки. Опять. Как и тогда. У него подкашиваются колени, где-то в грудине неприятно колет, да так, что он вспоминает тот ужасный кросс вновь, но, честно, он бы сейчас пробежал его снова, чтобы отключиться от перенапряжения и не слышать дальнейших слов. В уголках глаз накапливается влага, и Шастун запрокидывает голову, чтобы снежинки упали на лицо, превратились в капли и его реакция была бы не так заметна. — А я не могу себе этого позволить, прости, — Арсений кривит губы в полуулыбке, даже не дрожа голосом, и удаляется, засунув холодные руки в карманы.

***

Арсений не хочет думать об Антоне, но в памяти назойливо застыл облик Шастуна: растерянного, дрожащего на ветру, как воробушек — совершенно другой, иная фантазия, иллюзия опасности. Такие, как Шастун, хрупки, как фарфоровая ваза — с подобными всегда нужно относиться аккуратно и бережно. Ему хочется забыть эти болотно-зелёные глаза, которые подходят Антону, как никому другому, хочется забыть приятную тяжесть его тела, тогда, когда они столкнулись в коридоре, его частые улыбки, которые он дарит всем налево и направо. Он варвар, который бросает эту вазу прямо на бетонный пол, бесстрастно наблюдая за разлетевшимися осколками, которые уже не склеить. Проще купить новую. Арсений не считал себя одиноким или несчастливым, как Шастун. Он просто не стремился обрести соулмейта. В этом их понятия истинности невообразимо отличаются: Шастун искренне верит в то, что с соулмейтом почувствует себя счастливым, а Попов знает, что это лишь предпосылка, толчок для выстраивания отношений, но не полная гарантия того, что больше никого другого они не полюбят. Арсений знает, потому что его семья была такая. Ничуть не сплоченная, абсолютно разная и чужая, их держало друг с другом наличие совместного ребёнка. Но Арс уже вырос. До уроков, во время уроков и даже после Серёжа настойчиво просит всё обдумать по новой, потому что ну, Антон же хороший парень и вообще курить даже перестанет, зная, что у Попова горло сводит от запаха табачного дыма, но Арсений лишь тактично отводит разговор в другое русло и всё пытается занять дрожащие руки игрой на пианино. Друг недовольно водит плечами и смотрит на ровную спину Попова в упор. — Вы вдвоём ведь ослепнуть можете, ты подумал? Брюнет молчит. Пальцы неспешно перебирают нужные клавиши — для человека несведущего просто сочетание белых и чёрных, — рождая ломаную, кривую мелодию, почему-то всегда грустную. Позов бы засмеял. Арсений не понимает, что с ним-то не так, он же не Антон, чтобы ходить зимой без шапки, без перчаток, с перебинтованными незнамо зачем руками, в своей кричаще-белой куртке, в которой можно слиться цветом с сугробами. Всё же было нормально. Хотя, кого он обманывает. Всё хорошо было до того, как Антон влез в его жизнь и заставил посмотреть ему в глаза. С другой стороны, что Попов мог бы ему сказать тогда? Привет, Антон, вовремя ты меня подкараулил, я тут забыл тебе сказать: я не верю в отношения, так что забудь меня поскорее. Нет-нет, я не хочу тебя никоим образом обидеть, ты очень даже хороший парень, так что найди себе какую-нибудь дюймовочку и живи счастливо, а я на вашей свадьбе с удовольствием сыграю свадебный марш Мендельсона?.. Арсений бы сыграл. Правда, не уверен, что настолько хорошо, как в своём воображении, где улыбки не такие скупые и ломаные. От этой мысли голову обдало жаром. Запястья почему-то чешутся, горят, глаза слезятся, и это, чёрт возьми, явно не к добру. Серёжа что-то говорит и встревоженно кладёт руку на лоб, подмечая повышенную температуру. Попов, блять, кого ты пытаешься обмануть?.. Он бежит в ванную комнату, к зеркалу, по пути запинаясь пару раз и гулко падая на кафель, да так, что царапает обо что-то руку до пореза, а смотрит в отражение, потому что это сейчас вопрос жизни и смерти. Глаза остаются прежнего цвета, болотно-зелёного. И всё, опять-таки, нормально. Хочется истерично рассмеяться. Он улыбается криво-косо своему отражению и проводит ладонью по зеркалу, размазывая кровь.

***

У Шастуна стучит сильно-сильно, навязчиво и нелепо, собственное сердце. Щекочущих бабочек в животе нет, они давно сдохли, напоследок оцарапав его изнутри острыми крыльями. Его уже не тревожит, блять, собственный цвет глаз, его тревожит та холодность, с которой Попов говорит о своих чувствах и семье, в то время, как во взгляде Антона — обожание, ласка и теплота, потому что ну вот он, истинный. Непонятно, что делать дальше, как собрать себя на обломках своей обугленной души и сделать хоть шаг вперёд, остановить его, пусть и не сможет сказать ничего нового. Он смотрит вслед уходящему Попову, будто преданная собачонка, будто влюблённая фанатка. Будто верная жена. Он ведь даже признался в любви, осмелился, решился!.. Хотя, чего он ожидал услышать после той речи? Что Арс вдохновится теми словами и пошлёт в жопу свои принципы, о которых с таким трудом рассказал кому-то, кроме отражения в зеркале? В голове в этот момент — пугающая пустота, потому что ему настолько обидно от подобного к себе отношения, что Дима еле-еле сумел вывести друга из запоя. Да-да, запоя. В каком-то баре, где для выпивки не нужно предъявлять паспорт, в окружении подобных «счастливчиков» и сумасбродов, где у каждого свои проблемы, свои поломанные душонки и пустые глаза, в которые смотреть неприятно до тошноты. Кажется, если Попов ещё раз так его отошьёт, то Шастун либо продолжит до беспамятства бухать, либо умрёт. Истерика матери и разговор с отцом вбивают в голову подростка хоть какую-то истину: надо идти в школу и исправлять оценки. Во рту сухо — Шастун не доходит до кабинета, с отсутствующим видом разворачивается на пятках и бредёт в столовую, где вливает в себя стаканов пять холодной воды, и выкуривает пять сигарет за чёртовы три минуты. Сидит до конца первого урока в подсобке, молча вдыхая сигаретный ядовито-сладкий дым, в последнее время заменивший ему свежий воздух. Чёрт с ней, с физикой этой. Потом к нему присоединяется Позов, искренне похлопав друга по плечу и поздоровавшись второй раз за день — первый был по телефону, когда Антон пообещал, что придёт. Шастун, вопреки разбитому настроению, ухмыляется. — Я что, по-твоему, мог покончить с собой в мужском туалете, что ты меня сейчас так рад видеть? Дима смеётся ненатурально — ну, признайся же, думал об этом. — Не отрицаю, — пожимает плечами Позов. Он честен с другом и готов остановить его безумство в любой момент — это для всех Шаст есть создание тихое, милое в своей неуклюжести, с постоянно унылой рожей, а для Димки Антон — главная причина всех бед, человек вспыльчивый, импульсивный, легко поддающийся влиянию и собственным депрессивным мыслям. — Арс в школе? — подросток поднимает глаза на друга, туша шестой окурок о пепельницу. Длинные пальцы, увитые тяжёлыми кольцами, тянутся за новой никотиновой палочкой, но Позов подходит и резко бьёт по не зажившим рукам, чтоб, сука, хоть чуть-чуть думать начал. — Да. Рожа у него получше твоей, но тоже не очень вдохновляющая, — пяткой Позов пинает коробок куда-то в тень, в пустой угол, неосвещённый тусклой лампочкой, потому что знает, что Шастун не опустится до того, чтобы ползать по полу в поисках сигареты, как какой-то сумасброд. Хотя… — Даже не знаю, радоваться мне этому или нет. — Чему там радоваться? — повышает голос Дима, сверля юношу сердитым взглядом за стёклами очков. Даже сейчас, стоя перед сидевшим на стуле-коробке Шастуном, Позов был немногим его выше. — Тому, что ты из-за него начал бухать и перестал учиться, а у него всё из рук валится? Тому, что вы оба скатились ниже некуда и ведёте себя, как придурки? О, самое время для злорадствования! — Нет, тому, что не я один страдаю, — это, почему-то, приносило удовольствие. Пару минут они просидели в молчании. — Ну ты и тварь, Шастун. Все нервы мои потрепал, ненавижу. Для тебя там котёл кипящий в Аду забронирован, сучёныш, — парень устало приземлился напротив, протирая стёкла очков и ворча минуты две. Антон скупо улыбнулся — всё, поворчит для виду, и, считай, он прощён. — Газету читал вчерашнюю? Там про подростка написали. — Да знаю я, — отмахнулся Антон. Его отец сегодня за завтраком зачитывал эту статью вслух и не забыл добавить, что если «кто-то» решится повторить этот «подвиг», то «кого-то» похоронят где-то рядом со свалкой. — Из-за неразделённой любви только слабаки убивают себя. — А ты у нас типа сильный, — шепчет Дима так, чтобы остаться неуслышанным другом.

***

Начало декабря заявило о себе диким морозом, шквалом снега с ветром и двумя самоубийствами подростков в газетах из-за неразделённой любви. Когда читаешь этот ужас, осознаёшь, что видел их, мельком, смазано, но живых и здоровых, а сейчас за этими молодыми людьми закрыта крышка гроба — последняя стадия существования человека, когда он ещё рядом, в этом мире, телесный, открытый для последних слов своих родителей и прощальных поцелуев в лоб, — по спине невольно проходит холодок. Арсений как-то даже не задумывался, почему он проводит ту параллель со своим соулмейтом, что не навевает ни одной приятной мысли. Забыть Антона ему помогала учёба, занятия на пианино, запах любимых мандаринов и ощущение приближения любимого праздника. Настроение было почти новогодним, почти радостным, почти окрылённым. Арсений возвращался с последнего занятия в музыкальной школе в этом году, включив музыку в наушниках на максимум, без устали разглядывал всякие разномастные вывески да увешанную гирляндами городскую ёлку, пока не завернул за угол и не наткнулся на карету скорой помощи и тройку машин полиции. Подойдя ближе с ограждённому зданию заброшки, где психолог через громкоговоритель уговаривал двух подростков не кидаться в окно (ну, там на самом деле не окно, а просто отсутствовала часть стены, что увеличивало риск вывалиться с большого этажа даже по чистой случайности), он усмотрел в темноте два чёрных силуэта, причём, у одного, беззаботно свесившего ноги вниз, была подозрительно знакомая белая куртка. Боже. Боже. О Господи. Шастун, ты ебанулся, что ли?! У брюнета сбилось дыхание, он и не заметил, как его оттолкнули куда-то в сторону полицейские, подальше от ограждения, где спасатели готовили «мягкую посадку» для суицидников. — Чего вы тут забыли, молодой человек? — гаркнул на него какой-то мужчина в форме, но Попов даже не сразу обратил на него внимание. — Проходите мимо, это не для ваших глаз и ушей! — Там мой истинный. Вон, в белой куртке, — сухо кивнув он вперёд и закашлял. Женщина-психолог, стоящая рядом, даже замолчала. — Этот парень вызвался помочь спасти суицидника. Но, прости конечно, такое ощущение, что он уже успел переманить твоего соулмейта прыгнуть вместе. У Попова задрожали руки. Эта шпала сидит там, на высоте седьмого этажа разваленного дома и беззаботно свешивает ноги вниз, пока этот псих стоит рядом и рыдает. Господи, а если он толкнёт Антона? А если реально уговорил прыгнуть?.. Что за месяц такой ужасный? Почему всех так и тянет сдохнуть прямо перед Новым годом и испортить всем настроение? Боже, Антон снял с себя куртку и отдал тому парню — Арсений только сейчас заметил, что горе-суицидник ходил в футболке и наверняка успел подхватить воспаление лёгких. Дебил. Дебил. Дебил. А этого сердобольного вообще убить мало. Ещё минуту Попов стоит, как примёрзший, на одном месте, пока до ушей не доносятся крики: — Я просто хочу, чтобы она пришла сюда! — орёт этот парень во всю глотку, подходя к краю, совсем близко к сидящему Шастуну, и хватаясь одной рукой за полуразваленную стену. Не дорога́ этому хмырю его жизнь: Попов ему собственноручно руки переломает, вот поднимется сейчас и скинет эту тварь вниз, потому что нехуй влиять на его соулмейта! Арсений с трудом уговаривает полицию пропустить его, распихивает всех зевак на пути в сторону и со скоростью света поднимается по лестнице, едва ли не крошившейся под его ботинками. Ещё никогда в жизни он не пробегал семь этажей с такой скоростью. В душе не то пожар, не то страх, не то ярость. Он никогда так не переживал за своего истинного — казалось, если он не успеет, этот малолетний псих спихнёт его в пропасть, и Антона придётся собирать с асфальта по кускам. В голове моментально образовался образ, иллюзия: Антон лежит на снегу, под ним растекается стремительно холодеющая кровь, а Попов стоит рядом и впервые в жизни захлёбывается в слезах от собственного бессилия. Он не доглядел, не удержал. Не захотел. К горлу подкатил ком, который был подавлен с трудом, зато перед глазами рассеялся этот ужас. Он понимает не сразу, что чувствует Шастуна. Как и должно быть, как и надо. Если бы прыгнул Антон, Арсений, наверное, сиганул бы следом. Он едва ли не проваливается под прохудившимися деревянными досками, которые раньше были полом, и идёт упрямо вперёд, опираясь на собственное чутьё, а не на зрение в непроглядной темноте и не на крики подростка-самоубийцы. Всё-таки, когда Шастун следил за ним, Арсений чувствовал его приближение, его сбивчивое дыхание, стук его сердца, но списывал это на свою внимательность и предсказуемость Шастуна. Он распахивает дверь и широкими шагами проходит половину комнаты. Кругом всё пусто и освещено слабым белым светом луны и снега. — Шаст, немедленно поднимай свою задницу и надевай куртку. Мы сваливаем отсюда, — хмуро хрипит он будто чужим голосом. Антон оборачивается и встаёт, удивлённо хлопая глазами. — Арс?.. А ты это, чего тут з-забыл? — у него от холода зуб на зуб не попадает. Куртка прилетает ему чуть ли не в лицо, отчего он делает шаг назад и едва не падает — вот и делай людям после этого добро… — Это он, да? Да?! — подросток бешено улыбается, будто сраженный чумой, да и выглядел он, наверное, таким всегда: бледный-бледный, худой, невысокий. Нездоровый. Арсению неприятно смотреть на это безобразное создание, свихнувшееся от чужой безответности. Антон бы до такого не скатился. — Почему он пришёл, а она нет?! — Мне-то какое дело? Я забираю своего истинного, а ты выпрыгивай нахуй, могу и пинка ускорительного дать, — выцеживает сквозь зубы. Он сейчас просто зол. — Антон никуда не уйдёт, пока я её не увижу! Мы прыгнем вместе! — кажется, Шастун и сам не ожидал, что его схватят за руку и дёрнут назад: резко, как собаку, разошедшуюся без поводка, и с такими безумными глазами, что становилось немного страшно. Антон и сам не знал, почему остановился у этой заброшки и решил помочь спасти парня — это не казалось уже такой прекрасной идеей, когда он, едва сумев удержать равновесие, стоит спиной к пропасти. Пройти мимо чужого несчастья Шастун просто не мог, особенно, пока не приехали спасатели и не поставили внизу спасательный навес, чтобы в случае падения оставить парня в живых. Крики криками, но он ведь мог оступиться о какой-то кирпич и вывалиться далеко не от своих побуждений. Антон сам высоты не боялся, поэтому спокойно разговаривал с парнем, свесив ноги и расслабленно вглядываясь куда-то вдаль, но вот примчавшийся сюда Арсений всё испортил. Зря, наверное, Антон поделился своей историей в ответ. Но. Арсений же заметил его на такой высоте. Он прибежал сюда. За ним, Антоном, чтобы забрать и уберечь. И это он сейчас так обеспокоенно смотрит на него, сцепив зубы и сжимая кулаки. Антон улыбается, как дебил, и резко вырывает руку от сильной хватки, только потом осознавая, что натворил. Он обеспокоенно выглядывает вниз, боясь увидеть на снегу поломанное и залитое кровью тело. Парня поймали. Слава богу. Шастун всё с той же улыбкой оборачивается, но видит лишь спину Арсения, стремительно уходящую из поля зрения. Бежит за ним. Впервые. Не стоит на месте, как вкопанный, а бежит. Арсений тем временем выскакивает на улицу, подходит к этому самому горе-суициднику и бьёт в нос кулаком, с размаха, с силой. За Антона. Хватает за футболку и даёт коленом в солнечное сплетение. За то, что посмел прикоснуться к нему своими руками. Он наносит этому недомерку ещё пару крепких ударов, сломавших по меньшей мере парочку костей, пока его не скручивают два полицейских и не вбивают лицом в грубый серый снег. — Остудись! — рявкает один из них, пока прибежавший как раз вовремя Антон не обрисовывает ему всю ситуацию. За пару сломанных костей родители Попова оплатят этому психу лечение, а пока с него взяли подпись и слово, что придёт в участок завтра. Расход не такой уж и красочный, но это всяко лучше, чем сидеть в обезьяннике. Арсению обрабатывают костяшки рук и дают успокаивающий чай, который благородно переходит в руки Шастуну. Тот всё это время топчется рядом, кутается в свою куртку и поданный плед, не забывая притоптывать на месте. Такой милый и уютный, он принимает стаканчик с ароматно дымящейся жидкостью и благодарно улыбается, будто не он пару минут назад чуть не вывалился с такой огромной высоты. Арсений улыбается в ответ, а в глазах давным-давно сверкают размашистые пятна, да так, что он падает на колени, хрипя и закрывая глаза руками. Боже, да от этой боли и ослепнуть можно… — Эй, — его обеспокоенно теребят за плечо теплые руки, — Ты в порядке, Арс? Голова болит, да? Может, таблеточку попросить? — Антон… — глаза у Арсения блестят морской синевой даже в вечерней темноте, и завораживают ещё сильней, чем просто в воображении, иллюзии счастья и мареве, какое накатывало в моменты рисования. — Молчи, придурок! — внезапно психует Антон, — У тебя губа и бровь разбита, всё-то тебе надо было его избить. Но меж тем тёплая рука скользит по холодным щекам, легко-легко, ненавязчиво, убирая дорожку слёз, безостановочно полившихся с голубых глаз. Он уважает Арсения за его смелость и искренность. Он поддался его силе, власти истинного над ним, его слабостью, и барьер между ними рассыпался, раскололся вдребезги. Это доказало, что все эти чувства не картонны, они не просто в воображении Антона. Он нарисует граффити, портрет Арсения, такой, чтобы все любовались. Такой, чтобы Арсений оценил и улыбнулся ему, как сейчас.