Грех и благо

У Онегина внутри пусто и мыслей в голове тоже нет. Вызов на дуэль — от Ленского, лучшего друга — сломал что-то глубоко внутри. Он виноват, верно, Ольгу нельзя было трогать, Ленский слишком серьезно относился к будущей женитьбе на ней.  Онегин не находит в себе сил и смелости подняться, пойти, поговорить с другом перед дуэлью. Сил хватает только дойти до кресла и просидеть без движения до самого нужного часа, почти не дыша из-за скребущего чувства в груди. «Секундант! Надо найти секунданта!» — вяло всплывает в голове. Евгений отрешенно посылает слугу за секундантом: «Хоть кто. Хоть конюх» и начинает собираться. Одежда, волосы, бокал вина… Револьвер хочется швырнуть в окно, но Онегин резко сует его за пояс. Нет времени на слабости. До места он добирается в каком-то оцепенении, ответив на вопрос болтливого секунданта лишь раз. — Я слышал, вы были друзьями? — Да, — задумчиво молвил Онегин, — были. Но очень-очень давно. Последнее время Ленский целовал Евгения в губы и оставался в его спальне до утра. Это не дружба. Ленский уже на месте, бледен, хмур, будто не хотел, чтоб Онегин являлся на дуэль. Прячет глаза, уставившись в землю, зло, тяжело кивает, приветствуя. Они не здороваются, физически не могут, ведь вместо приветствия выйдет чистейшая мольба: «Прости, прости меня, я все сделаю, все тебе прощу, только перестань Это, перестань Так!» Расходятся — ровно одиннадцать шагов между волной и камнем, стихами и прозой, льдом и пламенем, ждут положенное время, оборачиваются… Онегин бросает револьвер первым. Владимир изумленно отпускает оружие, наблюдая за угрюмо уходящим Евгением. Нагоняет в пару по-мальчишески легких скачков. Приобнимает за плечи, жмется всем телом. Уходят они вдвоем. *** — Я думал, ты выстрелишь… — Ленский подхватывает бокал, вжимаясь в объятия Евгения. Онегин, утыкаясь ему в шею носом, передергивает плечами и принимает из рук друга второй бокал: — Прости, мне не следовало заигрывать с Ольгой. Я лишь хотел… — Это я должен извиниться, — мягко перебивает Владимир, — мне стоило держать себя в руках. Останови меня прежде, чем мы выйдем на линию выстрела в следующий раз. Я не хочу рыдать над твоим телом. Поэт улыбается, но в глазах его Евгений явно видит страх. Испугался… — Уж скорее я над твоим, — усмехается Онегин, ободряюще чмокая его в уголок губ. Ленский смеется тихо, выдыхает до боли привычное, до ужаса родное и знакомое: — Чудовище ты, Евгений. И, по-птичьи наклонив голову набок: — Что б ты без меня тут делал? И, цепко поймав Евгеньевский взгляд: — Так бы уж и рыдал? Евгений отворачивается: — Нет. Владимир непонимающе вскидывает голову и отстраняется. В глазах — детская уязвимость и старческое отчаянье: «Ты не то имеешь в виду, которое я подумал? Не то, которое меня ломать на излом будет вечно? Которое меня день и ночь мучить будет до разодранного в лохмы сердца и запястий?» Евгений смотрит на него твердо, с непонятной печальной улыбкой на губах: — Сам рядом лягу. Стекло хрупает в судорожно сжавшейся ладони. Ленский зло шипит, как шипел вызов на дуэль: — Не смей так говорить. Ты ерунду говоришь, перестань. На пол грузно падает капля набежавшей крови, Владимир стряхивает осколки на стол, вытирает руку о платок: — Что удумал? «Рядом лягу!» Ты думаешь, мне спокойнее будет, ежель убивец мой по заслугам получит? Да, Онегин, да! Я люблю себя, так что любой! Любой, кто бы то ни был! Любой. Кроме. Тебя! Владимир сам не заметил, как вскочил на пол. За окном полыхнула гроза. — О Татьяне ты подумал? Она тебя больше жизни любит! А обо мне? Что я без тебя в Раю делать буду…? Онегин усмехается безжизненно, печально: — Откуда ж ты взялся, светлый такой… … светлый, чистый, сияющий своей белизной, честью и непорочностью, драгоценный мой, любимый, прекрасный… — … на мою голову? Ленский усмехнулся, присаживаясь на подлокотник. Мягко провел пальцами от виска до губ: — Половину грехов… на себя беру. Вместе… гореть будем. Сердце пропускает удар. Евгений вглядывается в (не)знакомое лицо. Глаза напротив на секунду сверкнули аметистовой тьмой.