Зима

      Элиот упустил ход времени и теперь праздники были ощутимо ближе, чем только c месяц назад. Но Элиот не волновался, он уже знал что и кому подарит. Оставалось только купить, кое-где — сделать. Например, подобрать подходящее сочетание клавиш пианино и чисто записать на нотном листе.       Значительная часть, считал Элиот, позади.       И волновало иное.       Уже долгое время его мучили сомнения в одном жизненно важном — не иначе — деле, и он не знал как быть. Он решал это уже более месяца, изнемогая от тяжёлых мыслей и смотря на Лео долгими томительными взглядами днями напролёт. Даже во сне мозг его работал, подбирал нужные слова и жесты. Кончалось тем, что Лео косо поглядывал, спрашивая: «Всё ли в порядке? Ты выглядишь очень устало», и в тоне голоса отчетливо слышалось переживание.       Элиот только надеялся, что не говорит во сне, потому что это было бы страшнее всех тех поражений, что случалось терпеть во снах.       Никогда Элиот не считал стыдным спрашивать совета в проблемах, а спросить совета у Лео — о других людях и речи быть не могло — не было стыдным тем более. Вот только... Можно ли спросить совета у того, в ком всё дело, да так, что бы тот ничего не заподозрил?..       Задача неразрешима. Вот и приходилось страдать самому.       Элиот тяжело вздыхал и только смотрел изредка и украдкой, как Лео читал. Читающий Лео, Элиот на собственном опыте и нескольких подзатыльниках знал, единственный Лео, который не станет упрекать потом тихим и колким: «Чего уставился?» или «Что тебе?», или «Не пялься, отвлекаешь».       И едва-едва получалось отвлечь его от чтения грубоватым: «Лео, чёрт возьми!..». Впрочем, Элиот не считал это за недостаток. Странно, но он умел находить очарование во всём, что делал Лео. Иной раз даже брань в его, Элиота, сторону, чувствовалась приятно. Возможно, Лео просто произносил это в не обидной, шуточной манере. Банальное «дурак», к примеру, уже давно стало повседневным настолько же, насколько и имена друг друга. Возможно, Элиот просто слишком возносил Лео.       Элиоту чертовски стыдился своей несмелости, но никак не мог справиться с нею. Справиться в любых других вопросах — пожалуйста, легко! Справиться в вопросе своём чувственном — никак. Сложнее, чем задача академического уровня для неграмотного крестьянина. В каком-то смысле Элиот и был неграмотным крестьянином в волнующей его сфере.       Или нет. Крестьянин справился бы лучше.       Лео — первый и единственный настоящий друг Элиота, и от этого ценность их общения очень возрастала. Он боялся всё разрушить, поняв неправильно себя и неверные слова Лео высказав.       Лео ведь совсем не принцесса, даже если Элиот и правда самый что ни на есть настоящий рыцарь, а проблема его — дракон. Здесь не решить всё так просто.       Несколько попыток, правда, предпринимал.       Это было позорно несмелое и дрожащее изредка «Лео» среди тишины и их общего одиночества. На ожидаемое «Что?» Элиот обычно молчал несколько секунд и так и не отвечал. Или отмахивался дурацкими: «Из головы вылетело, прости», «Забыл», «Я молчал, а что?» и краснел густо, отворачиваясь порывисто, физически ощущая, как обычно аристократически бледные щёки горят.       Лео, что удивительно, ничего в такие моменты не расспрашивал или ловко переводил разговор в другое русло. Иногда Элиоту казалось даже, что Лео... Может, и Лео метался?       Может. Только от этого смелости и уверенности не прибавлялось.       Нет-нет, Элиот был полностью уверен в Лео. Но не был уверен в том, что Лео поймёт и примет, если Элиот скажет о своих переживаниях. Лео всегда казался проницательным, но... Одна только проницательность не делает человека таким же сильно привязанным идиотом.       Как-то раз Элиот спросил:       — Лео, — а продолжил, привычное «Что?» получив в ответ. — Как ты считаешь... Что такое любовь?       То было осенью, примерно две-три недели назад. Элиот не помнит куда они шли и зачем, но помнит запах сырости, яркое солнце, разноцветную листву, что хрустела под их с Лео ногами, и разговоры.       Элиот как никогда чётко ощутил тогда удивлённый взгляд Лео даже сквозь волосы и его дурацко-дурацкие очки.       — Ну... — Лео остановился и листья под его обувью замолкли. Элиот ожидал в тот момент огромную и философией наполненную речь, но Лео ответил кратко, спокойно. — Думаю, это когда люди не могут друг без друга. И готовы сделать друг ради друга всё.       Ничего не прояснилось тогда. Только тяжелее стало.       Элиот ведь не мог без Лео. Элиот ведь делал для Лео всё. А Лео... На многое ли он готов ради Элиота? Элиот не знал точно, Лео ни разу не говорил ничего подобного открыто, но в те редкие моменты, когда он открывал свои глаза миру, позволяя Элиоту посмотреть, многое становилось видно: безграничную верность, например, привязанность.       Так что же, что же творилось тогда с Элиотом? Любовь ли это?..       Элиот никогда не видел собственными глазами, чтобы юноша любил юношу: статного, сильного мужчину всегда дополняла изящная леди в пышных юбках. Однажды Винсент проговорился, что ему смешны люди, ставящие границы, разбивающие таким образом отношения между людьми.       Элиот не ставил границ не потому, что это не нравится Винсенту.       Но их жёстко ставило общество.       Нельзя, говорили, любить слуг, слуги — не люди. Нельзя, указывали беззвучно, юношам любить юношей.       Любить же слуг юношей?..       Когда Лео спросил, почему Элиот задаёт подобные вопросы и не появилась ли особа, привлёкшая его Найтревское внимание — ах, с какой ревностью это тогда прозвучало!.. — Элиот привычно отмахнулся:       — Нет, нет. Просто подумалось, — сказал он. — Я согласен с тобой, — и зашагал неспешно дальше, вопросом перебивая и предотвращая продолжение расспроса. — Дочитал уже ту книгу?..       Лео фыркнул тогда, но ответил, что дочитал. И они стали вести разговор о книгах.       Следующий разговор, уже не так отдалённо касающийся этой проблемной темы, Элиот осмелился начать только сегодня.       Но начал, всё же, очень отдалённо.       — Не люблю зиму, — сказал, смотря в окно. Снег не шёл сейчас и светило солнце, но голые, уже без листьев совсем, ветки деревьев, укрывал пушистым слоем утром выпавший. — Холодно. И снежинки раздражают: порой из-за них ничего не разглядеть, ничего не сказать.       — А как по мне, — отозвался Лео, усаживаясь удобно в кресло посреди гостиной. Элиот устроился рядом, но в другом. — Это очень красиво. И тепло, если... — Лео запнулся на этом месте, и Элиот бросил в его сторону удивлённый, будто бы наполненный чем-то выжидающим, взгляд. — Тепло, если в руках интересная книга. Вообще, знаешь, книги от многого отвлекают.       Лео раскрыл толстый том у себя на коленях, склонил над ним голову, не сгибая спины и умолк, начиная чтение. Пряди его чёрных волос повисли и закрыли Лео от Элиота, как ширмой.       — Знаю, — тихо ответил Элиот.       На этом они замолчали. Элиот тоже взял с собой книгу, но открывать не стал. Глаза не хотели читать даже названия: их пеленой застилали мысли. Это был тот случай, когда даже книга не могла отвлечь. Элиот подумал, как именно может спросить помощи у Лео, и душа его была полна переживаний теперь ещё и на этот счёт. Врать Лео, пусть и так мелочно, не хотелось.       Но не врал ли он, скрывая сколько времени своё волнение?       Элиот будто бы отрубил голову дракона, а на её месте выросло две.       — Лео, — позвал он, собравшись. С предыдущих слов прошла почти вечность.       Солнечные лучи пробивались сквозь стёкла высоких окон и падали на дорогие, расшитые цветными нитями, ковры. Словно маленькие светлячки, витали над коврами пылинки. Элиот знал, как этот тёплый вид обманчив. Ещё с час-два назад он до чёртиков замёрз, и пальцы его долго грелись внутри особняка, возвращая пластичность.       А ещё Элиот знал, что Лео не отзовётся с первого раза.       — Лео, — повторил чуть громче, но Лео не отреагировал.       Повторять пришлось ещё раза три. С каждым разом Элиоту всё больше казалось, что Лео издевается над ним, и всё меньше оставалось уверенности в решении. Быть может, стоило ещё подождать.       Элиот повторил ещё раз, и Лео отозвался:       — Что? — он выпрямился и повернулся к Элиоту, элегантно поправляя сползшие на низ носа очки. Элиоту показалось, что он услышал хруст, прозвучавший со стороны шеи Лео.       — Я хотел попросить у тебя помощи, — сказал Элиот и удивился сам себе: как же это у него вышло так правдоподобно сымитировать уверенность?..       — Да? — Лео закрыл книгу, оставляя меж страниц средний палец. Элиота же от такого простого жеста захлестнуло волной чувств. Он должен был уже привыкнуть, но всё происходило наоборот, от Лео будоражило с каждым днём всё сильнее. — Да, что ты хотел?       Стало ясно: Лео повторил, потому что Элиот напрочь сломался и забыл, зачем вообще позвал.       — Как бы я мог... — он помедлил. Задумался и получил за это непонимающее, вопросительное мычание. — Скоро праздник и я... Хотел бы признаться кое-кому, понимаешь?       Лео выдохнул и не вздохнул. Будто сквозь землю провалился, в самый Ад. Туда, где муки нескончаемые и самые страшные.       А Элиот сглотнул, боясь показаться неправильным. И правильным. И вообще — показаться. Но Лео понял, ещё как. Он засмеялся тихо, заставляя Элиота густо покраснеть. Он понимал, чем это забавно. Будь всё правдой, нравься Элиоту девушка, он тоже бы посмеялся от своей робости. Но Лео девушкой не был, и сейчас, право слово, смеяться не хотелось.       Смех Лео не звучал обидно, но зато Элиот расслышал там... Горечь?       Лео смеялся горше горького, пряча в таком смехе подкатившие резко жар и слёзы. Элиот — всё для него, поистине всё, и... Нет, разумеется, Элиот должен однажды жениться. Чтобы потом завести семью, продолжить род Найтреев, и так далее, и тому подобное. Лео не наивный дурак, он понимает. Лео…       Разве были у Лео шансы? Как он вообще смел надеяться на что-то в отдельные моменты?       Он бы просто находился рядом с Элиотом всю его (или свою) жизнь и смотрел бы с завистью-любовью на его детей, а на Элиота — с любовью чистой. Жену Элиота он вряд ли бы замечал вообще, потому что при одном только взгляде душила бы насмерть ревность.       Ах, Лео, дурак. Даже если дурак не наивный. Сиротам ничего не достаётся. Бедным сиротам — тем более. Бедным слугам сиротам...       — Я ведь давно тебя об этом спрашивал, — погладил, как-то до больного нежно, обложку книги и улыбнулся слабо. — Почему ты не ответил мне сразу? Но... Думаю, ты бы мог просто сказать ей?       — Нет! — Элиот покраснел ещё сильнее, теперь чувствуя, что горят не только щёки, но и уши. Слишком громко выкрикнул, кажется?.. Слишком даже для самого себя. Вон, как Лео отшатнулся, как дёрнулся. — Нет... Кхм. Так не пойдёт, Лео, пойми, я...       — Хорошо, — перебил, жест рукою делая. — Я понял. Да, я понимаю. Тогда ты мог бы... Ты думал о том, чтобы написать ей письмо? Вы танцевали? Где ты вообще встретил её? Я не могу ведь посоветовать что-либо просто так, мне нужно...       Элиот выпал из реальности.       Полностью пленённый Лео, он будто бы забыл на это время о такой вещи как письма. В голове плотно засел Лео, который читает книги и приносит иногда письма, но Лео, письма читающий — нет. Его будто не существовало и существовать не могло. Интересно, послания он читает столь же сосредоточенно, сколь книги?       Элиот засмеялся и подскочил с кресла, наполненный силами от того, что нашлось, наконец, решение. Книга соскользнула с его колен и, раскрывшись, упала на ковёр вниз страницами.       Это заметил только Лео, потому что книгами дорожил.       — Ох, Лео! — Элиот сделал один порывистый и широкий шаг в его сторону и поднял за плечи, обнимая до хруста некоторых костей.       Книга Лео упала тоже. Он забыл страницу на которой закончил и забыл поволноваться на этот счёт, безмерно наслаждаясь объятиями, почти незаметно прижимаясь в ответ.       Элиот отстранил слишком быстро, и от этого в груди осело лёгким неудовлетворением. Но Элиот не отпустил, а заглянул Лео в лицо, добавляя спокойнее, с улыбкой широкой:       — Спасибо. Право слово, не знаю почему до сих пор не додумался до этого.       Глаза Элиота искрились счастьем, а брови его, волевые и густые, были благодарно приподняты вверх. Лео улыбнулся спокойно в ответ, игнорируя боль в груди, кричащую о том, что решение проблемы, какая-то девка, так важны для Элиота.       Элиот спохватился, охнул и отпустил Лео, отходя на шаг назад. Безусловно, это был один из самых приятных моментов за последнее время. Но, так же безусловно, это могло быть лишним.       Лео, тихо, не показывая своего восторга кинул тихим и беззлобным:       — Дурак ты, ну, — и стал поднимать книги. — Пожалуйста.       Элиот выдохнул умиротворённо через нос.       Вот только всё было не так просто, как показалось сначала.       После этого разговора Лео стал проводить ощутимо больше времени около Элиота. И если сравнивать то, как раньше он едва ли не ежедневно исчезал в библиотеке или ещё где, то сейчас Лео не оставлял Элиота вообще.       Элиот не понимал, с чего вдруг такое поведение, но против ничего не имел: компания Лео грела душу лучше, чем грели тело шерстяной плед и горячий чай. Его не приходилось теперь искать по поместью. И родственники теперь меньше ругались на Лео по поводу того, что «слуга всегда должен находиться рядом со своим господином!»       Конечно, проблемы, связанные с его язвительностью никуда не делись, но Элиот не собирался ущемлять Лео в этом. И вообще ни в чём. В конце-концов, ему даже нравилась некая... Строптивость Лео.       Смотря откровенно, у такого поведения Лео находился только один минус: Элиот не мог найти времени для написания письма. Делать это с Лео рядом было никак нельзя, тот обязательно стал бы помогать, советуя то и сё.       Элиот говорил себе, что это к лучшему тоже. Тема любви больше не поднималась, и Лео... Элиот надеялся, что он мог бы забыть за эти пару недель, раз не поинтересовался об успехах господина в любовных делах.       Элиот решил, что пришло время браться за перо, когда Лео заявил:       — Прости, мне сегодня весь день нехорошо...       И ушёл к себе ещё до того, как зашло солнце. Элиот отпустил его спокойно, понимающе, с сочувствием. Поинтересовался, может Лео нужен врач, но тот категорично отказал.       Его редко мучили какие-либо болячки, Элиот успел заметить это. Период болезни Лео не составлял больше двух-трёх дней, будь то простуда, раны или вывихи, всё равно. Элиот не раз этому удивлялся: самому ведь приходилось лежать в постели днями, а то и по две недели до полного выздоровления. Часто Элиот вставал упрямо, не оправившись до конца, и заболевал по новой, и приходилось вновь отлёживаться.       Только недавно, когда переболел простудой в последний раз, Элиот понял, что и в этом есть своя прелесть. Лео всегда садился рядом с Найтреевской постелью, раскрывал книгу и принимался читать ему. Или рассказывал что-то, или напевал невнятно новую, не придуманную ещё до конца, мелодию.       Элиот ни разу не поступал так, но ради такого стоило заболевать специально. Лео обладал обворожительным голосом.       Элиот ушёл к себе в покои, отказавшись от ужина. Еда пахла незабываемо — от запаха бурчало в животе, и тот взмолился было, желая, чтобы Элиот спустился и поужинал как можно скорее, но Элиот только сглотнул выступившую слюну. Не получилось бы сейчас есть, а тем более, хоть мало-мальски, поддерживать беседу с родственниками.       Он надёжно затворил за собой дверь, и взгляд его упал за окно, где у горизонта, если смотреть сквозь деревья, таял тонкой линией закат.       Стул с неприятным скрипом скользнул по деревянным доскам пола, когда Элиот сел на него.       Элиот с тихим шелестом положил перед собою лист бумаги, с левой от него стороны поставил подсвечник, с правой — чернильницу. От свечи разливался мягкий желтоватый свет. Тень от пера дрожала.       Внутри у Элиота бушевали чувства. Он не сомневался больше, нет. Он устал сомневаться и твёрдо решил уже, но собрать накопившееся за время чувства и мысли оказалось непросто. Настолько же, как если бы Элиоту предложили шить из паутины. Тонкие нити липли бы к рукам, путались беспощадно, рвались и в итоге сминались бы в ни на что не пригодные комки.       А ещё Элиот не умел шить. И писать красиво. Его учили, конечно, но ему было уютнее с мечом в руке, нежели пером.       Элиот поправил осторожно лист, переставил чуть правее чернильницу и макнул перо, над листом его вознося. Чёрной кляксой на белый лист упала капля туши. Элиот нервно, но глубоко вздохнул, медленно выдыхая.       Однажды, он не помнил уже кто именно из Найтреев, сравнил Лео с ходячей и ненавистной кляксой, а Элиота и его жизнь — с чистейшим листом. Тогда был хороший скандал. Элиот возмущался с неделю. Возмущался горячо, громко заставляя Ванессу вздрагивать, отца злиться, а старших братьев закатывать глаза.       Но результата достигнул: так низко Лео больше не обзывали.       Лео если и чернильный, как тушь, то не клякса. Скорее — рисунок, стих, без которого лист ничего не стоит.       Элиот скомкал испорченный листок, ни в коем случае не собираясь вручать его Лео с пятном посредине. Положил перед собою новый, разровнял. Сам к столу придвинулся, морщась от неприятного скрипа ножек.       Чёрт! Он ведь ходил ежедневно с тысячами мыслей, сложенных так красиво, что любой поэт или писатель позавидовал бы! А сейчас что?.. Пустота да и только.       Элиот вздохнул, дал себе ещё несколько секунд и стал писать. Он водил металлическим наконечником пера так, как мог водить только Элиот Найтрей: порывисто, с сильным нажимом, беспощадно разрывая хвосты некоторых букв. Единственное, решил — не упоминать собственный пол и имя, увёртываясь, выкручиваясь, как только можно.       Иначе это стало бы равносильно прямому «люблю» лицом в лицо.       Элиот писал о том, как сильно и давно очарован Лео. О том, как очарован его руками, телосложением, жестами, голосом. Как влюблён, до потери сознания, в его глаза. Элиот писал, что всё готов отдать за мгновения с Лео. Не только за те, когда Лео читает ему ровным, спокойным тоном, убаюкивая. Не только за те, когда они играют на фортепиано. Нет. За все с ним моменты, даже ссоры.       У Элиота дрожала рука и буквы едва ли выходили настолько волевыми, насколько хотелось. Письмо вышло кратким и далеко не таким, каковыми были чувства и ожидания Элиота.       Высказанности не ощущалось. Что-то внутри стояло комом и мешало дышать, просилось наружу, а Элиот не понимал, как выпустить это. В голову упрямо приходил лишь один выход — беспощадно разорвать письмо, а потом бросить в камин.       Ему показалось, когда он перечитал, что это одновременно скомкано и слишком романтично. Текст шёл неровно, скакал с одного стиля на другой, а Элиот знал — так письма не пишут.       Но лучше написать у него не выйдет.       Элиот вздохнул, поставил перо в чернильницу и засмотрелся опять в окно, трогая нервно уголок письма. Закат там растаял окончательно, и теперь были сумерки. Редкими порывами ветер ударялся об стекло.       «Хорошо, — подумал. — Пусть так».

***

      Лео не было плохо. Он солгал Элиоту просто потому, что сорвался, устал. Весь вечер и полночи Лео провёл за чтением: сжёг полторы свечи, а наутро не сумел вспомнить ни строчки, ни ситуации, ни даже названия прочитанного. Элиот в тот день вёл себя более чем странно. Задал только один вопрос о самочувствии Лео, а потом все разговоры будто бы сводил к окончанию. Лео не понимал, что это за чертовщина, но она определённо передавалась Лео, и они почти не общались в тот день.       Это было больно. Это было... Лео показалось, что Элиот уже отдаляется от него. А потом показалось сразу же, что Лео слишком накручивает себя. Что, если ещё немного и до паранойи? И до психушки не за любовь однополую, но за помешательство.       Лео почти не спал следующую ночь. Просто не смог: вертелся, ходил к Элиоту зачем-то, получал сонный и недоумённый взгляд в ответ на действия собственные, потом возвращался, спотыкаясь, и вновь вертелся.       Всё в голове Лео перемешалось: книги, сон, жизнь, волнения. Больше всего было последних.       Лео эгоистично не отходил от Элиота ни на шаг — боялся, что тот напишет письмо по его же, Лео, совету и закрутится роман между Элиотом и какой-нибудь жалкой леди, которая просто мечтает стать Найтрей. Которая в один ряд с Элиотом никогда не встанет.       А ранним утром, когда Лео собирался идти будить Элиота, ему пришло письмо. Без обратного адреса, только с красиво-выведенным: «Для камердинера мистера Элиота Найтрея — Лео». Почерк показался смутно знакомым, но вспомнить не вышло.       Лео был в замешательстве.       Единственное, откуда ему могли писать — приют. Часто то писала воспитательница: она сообщала о чём-то важном и иногда интересовалась делами Лео. Намного реже писали дети. Письма от них были написаны крайне неграмотно и косо — писать дети предпочитали сами, Лео спрашивал у них сам — и в моменты такого чтения Лео ощущал себя графологом.       Он не часто ладил с детьми, а редкие минуты спокойствия и мира стоили больших усилий и прочтения огромного количества книг о детях. Но дети... Всё равно скучали за ним, а Лео скучал за ними.       Это письмо не было из приюта. Это письмо вообще не понятно откуда и от кого.       Лео ещё раз повертел конверт в руках, надеясь, что, не выспавшись и навидавшись ночных кошмаров, пропустил что-то, но всё осталось по-прежнему пусто, сколько бы Лео не смотрел.       Лео нахмурился так сильно, как хмурился редко, разве что во время любых конфликтных ситуаций, которых стало на порядок меньше с тех пор как Лео принял предложение Элиота. Сил на ссоры с кем-то кроме него не хватало. Да и в сравнении с Элиотом все вокруг поблекли, как выгоревшая ткань, и выводить Лео стали не способны. Последние года пол они почти не ругались. Лео нравилось это.       Безусловно, они с Элиотом стоили друг друга, но Элиот... Здорово изменил Лео. Как бы взамен на это и (не)редкое подчинение Лео читал книги Найтреев. Много книг Найтреев. А ещё брал Элиотовский нож для писем.       Очень равный обмен.       Лео решил отложить пробуждение Элиота на несколько минут и вернулся к себе в комнату. Там он вскрыл конверт — почерк в графе «кому» всё так же безнадёжно казался ему знакомым — с трепетом вытащил письмо и отложил на постель нож и пустой конверт.       Послание развернул с шелестом, большой осторожностью и захватывающим чувством внутри. Сегодня всё небо заполонило тучами и текст письма читался не так хорошо, как если бы при свете солнца или свечи.       Но когда стал читать — света не понадобилось.       Когда стал читать — понял.       И тогда пробило изнутри не захватывающим чем-то, а волнением.       Лео мог узнать не так уж много почерков — он и читал то, обычно, печатными буквами — но этот бы он узнал из сотен тысяч.       Ему ведь часто приходилось помогать Элиоту в чём-либо, и письма, домашнее задание не были исключениями.       Лео осел на кровать около Элиотовского ножа, примял своим весом мягкое одеяло, а ладонью пустой конверт.       «Меня очаровывают твои глаза и голос, — писалось в письме. — То, как ты читаешь вслух иногда, заставляет моё сердце биться быстрее».       Это (да и всё остальное) упрямо наводило на мысль.       Лео редко позволял приближаться к себе настолько близко, чтобы становилось видно глаза. Очки снимал ещё реже. Читал он только детям из приюта и, изредка, Элиоту. А ещё Лео носил и любил — любит до сих пор, но статус, увы, не позволяет — мешковатую одежду до тех пор, когда стал слугой дома Найтрей и едва ли можно до этого можно было «очаровываться плавными движениями хрупкого тела».       Лео прыснул и легко, нервно немного, улыбнулся. От красивых метафор стиль письма легко переходил к чётким и уверенным словам, которые будто резали, не давали других вариантов. Лео даже почти поверил, что он может быть настолько очаровательным. Почти, да, поверил. Возможно, только для кого-то, не для себя.       Неужели... Он столько убивался из-за девушки, которой никогда не существовало? Элиот... Мог ли быть настолько несмелым? Они — Лео считал так — достаточно близки и открыты друг перед другом, но... Лео бы тоже не смог сказать. Он проявлял иногда свои чувства ненавязчивыми действиями, но вот так заявить открыто — нет. Не смог бы, многое было против. А Элиот, он часто смотрел на Лео, и взгляд его был таким... Таким, что руки дрожали, а спина покрывалась крупными мурашками.       Когда они играли вместе, Элиот стал часто сбиваться, прикасаясь пальцами к пальцам Лео, забывая будто напрочь все аккорды.       Но мог ли Лео ошибаться?       Лео проходил в раздумьях весь день. Несколько раз они оставались с Элиотом наедине, но нужных слов не находилось, а Элиот молчал тоже. За весь день они не сказали друг другу ни одной фразы. Опять.       До праздников оставалось два дня.       Вечером они остались с Элиотом в гостиной, ничем и никем не занятые. Сегодня эта комната воспринималась удивительно по-другому, по-новому.       Элиот сидел в кресле, обе руки разложив на подлокотники, и смотрел, не мигая, в огонь, где трещали дрова. Лео стоял неподалёку и смотрел, не мигая, на Элиота. Он, право слово, слишком занялся мыслями и пропустил, как они пришли сюда и как ушёл день.       Прекращать такое затяжное молчание оказалось очень непросто, но Лео справился.       — Знаешь, — начал хрипло и неслышно, а прочистив горло, продолжил, — я получил сегодня письмо, в котором мне признались в любви.       Элиот вздрогнул и сначала повернулся к Лео, но сразу же отвёл взгляд обратно. Внутри перевернулось что-то и на секунду заклинило лёгкие. Элиот сделал огромное усилие, чтобы вздохнуть и спросил по-ненатуральному спокойно:       — Правда? Подумать не мог, что ты популярен среди женщин, — мастерства добавить интереса в тон не хватило. Получилось сухо. — Что за леди?       — Понятия не имею, леди ли, — ответил таким же ненатуральным тоном Лео. — Оно без подписи, а автор не произносит своего пола.       Лео наклонился к камину и добавил в него ещё полено. Из-за того огонь на секунду стал слабее, а вокруг рассыпались яркие маленькие огоньки. Лео наклонялся очень низко, пряди его волос спадали почти к огню, и в сердце Элиота ойкнуло. Ему очень нравились волосы Лео, они добавляли ему одновременно и колкости, и некой утончённости.       Очень не хотелось, чтобы Лео так или иначе лишился их.       Они — часть его.       — Вот, — Лео выпрямился, оперевшись о колено ладонью, и шагнул к Элиоту. Потом достал запрятанное во внутреннем кармане письмо и протянул, разрешая и предлагая прочесть. — Не знаю даже, что делать с этим. Не сказать... Не сказать, что меня интересуют... — Лео запнулся, подбирая слова, — ...отношения. С девушками.       Элиот почти ойкнул вслух и глянул из-за упавшей светлой пряди коротко.       Лео же сжал свободные пальцы в кулак — на его взгляд фразу сказать вышло... Слишком. Просто слишком. Но оставить голое «отношения» он не смел, потому что отчаянно тянулся к Элиоту. А не уточнить про девушек было бы нечестным.       Элиот взял письмо и развернул, делая вид, будто читает, но на самом деле даже проходиться по знакомым буквам не стал. Только задумался, в пространство глядя, и ничего больше спрашивать не стал, опасаясь сказать что-то не то.       Лео молчал тоже. Он был почти уверен, что писал Элиот, но всё же... Он смотрел долго и выжидающе на то, на что можно смотреть вечно. Нет, не на Элиота и не на его родинку, нет. На огонь. И заговорил только позже:       — Не так уж многим я читал вслух.       Элиот вздрогнул. Слова Лео были резко распалившимся пожаром по телу, который не потушить ничем и никак.       — От этого круг подозреваемых весьма сужается, не думаешь?       — Думаю. — Ноги стали ватными, и Лео, побоявшись упасть, резко присел на подлокотник кресла Элиота. — Думаю... Думаю, она блондинка.       — Голубоглазая? — Элиот свёл густые брови к переносице и заулыбался, но улыбка не была ни нежной, ни весёлой. — Все почему-то любят голубоглазых блондинок.       — Голубоглазая блондинка, — изрёк с заключительным кивком Лео и обернулся к Элиоту. Очки к тому времени сползли, их пришлось поправить за одну из дужек, а потом выправить упавшие внутрь тёмные пряди. — Со вспыльчивым нравом, думаю, с прекрасной родинкой под левым глазом...       Элиот обернулся тоже и... Чёрт возьми, он бы всё сейчас отдал за то, чтобы увидеть лицо Лео и понять его, чтобы не гадать.       — ...И фамилией Найтрей, — после паузы нерешительно добавил Лео и сжал губы в тонкую-тонкую линию.       Элиот замер, повернулся к Лео теперь не на секунду, поднял дрожащую руку к его щеке и аккуратно прикоснулся. А когда Лео не отстранился, то привстал, поддаваясь вперёд настолько, что собственное дыхание смешалось с дыханием Лео.       Они не целовались.       Простое касание губ ни Лео, ни Элиот не решались назвать поцелуем, но эмоций было через край.       Элиот ощутил ободранные и шершавые губы Лео на своих, аристократических, и то, что стояло в груди комом и мешало дышать, отпустило вдруг. Элиоту стало легко, как не было никогда.       Лео же сердце проглотил.       Он хотел бы поцеловать Элиота по-настоящему. Как в тех книгах, которые не напичканы изощрёнными метафорами, но в которых всё описывается яснее безоблачного неба. Лео... Лео хотел бы слезть к Элиоту на колени и всё равно, если кто-то войдёт вдруг. Не страшно сейчас.       Но отстранился, сел ровно.       Камин едва грел, но Лео бросило в жар. Свечи сегодня не зажгли, а свет от огня не расстилался далеко, и тень от кресла Элиота падала тьмой во всей комнате. Когда-то Лео боялся темноты. Когда-то.       — Ты мог просто сказать мне об этом, — проговорил он.       Элиот убрал руку с большим запозданием, но опустил на кисть Лео. Погладил по ней осторожно, буквально слыша шелест трения кожи о кожу. Он смотрел на Лео снизу вверх, как смотрят слуги на господ, и не стеснялся, потому что с Лео... Элиот признал давно, что с Лео никакие рамки не действенны. Элиот не мигал и понятия не имел с какой живостью и волшебством в его голубых глазах отражается огонь.       А может, то светился внутренний огонь Элиота.       — Я...       — Побоялся?       — ...Да, — слегка хрипло ответил, постыдившись. — Мне очень дорого наше общение, понимаешь?       — Да, — кивнул. — Я побоялся тоже, — прошептал понимающе.       За окном начался снегопад. Элиот держал Лео за руку, слушал треск дров и думал, что снег — это очень красиво.