вальс

когда на хосоковы волосы с красноватыми прядями стряхивают пепел, оставляя тонкую сигарету в нечесаной шевелюре, тот не дергается ни одним мускулом и даже не моргает. он — выкидыш этого прогнившего столетия с его беспринципностью и духами дешевой марки. падение четвёртого рима, как и белеющие шрамы на бёдрах, для чона далеко не новость. он знает о своей проебаной юности также хорошо, как знает и о том, что 5-8 г анальгина вкупе с аспирином (чтоб наверняка) - летальный исход в чистом виде. хосоков реквием, по мнению тэхёна, слишком притянут за уши — не трогает. - она не полюбит тебя, чон хосок, - говорит тэхён, - она никогда тебя не полюбит. кодеиновые реки цвета пурпура выходят из берегов и захлёстывают хосока гигантской волной неоднозначности. чон впадает в четвертую фазу утопления - «прямо как на той иллюстрации в учебниках по обж». на фоне восторженного тэхёна искривленный хосок кажется ненастоящим и в меру выжженным. он вечно ковыряет пластыри на порезанных по неосторожности фалангах, прячет перебинтованные кости под широкими свитерами, а засосы скрывает банданой, повязывая её на лице. тэхён говорит: - очнись. хосок отвечает: - не буду. тэхён прав, а по хосоковым губам океаны солёных слёз стекают по ночам. он рвёт связки надрывным шёпотом, глазами зовёт на помощь, а по утрам выдавливает себе на ладонь целый тюбик тональника и принимается делать себе тело. от собственной ничтожности он пихает два пальца себе в глотку, дырявит желудок голодом и как мантру повторяет извечное «недостаточно хорошо.» для неё, однозначно. от её поцелуя в безобразно-острую лопатку чон хосок кончает без рук, дрожит губами и трижды сдается. его ребра режут латексный костюм, а металлические кольца, соединяющие грубые кожаные ремни, болтаются в области впалого живота. он самозабвенно шепчет о преданности до гроба, посвящает ей свою жизнь, а потом приходит мин юнги и говорит чону о том, что никто не любит плачущих шлюх, и суёт ему в ладонь пачку денег. чон хосок ревет громче и блядствует с новой силой. хосок завязывает прядку волос на затылке розовой резинкой-пружинкой, чистит зубы до кровоточивости и боли в дёснах и окунается в кипяток. он напяливает старую пижаму тёмно-синего света с имитацией звёздного неба, стаскивает грязную простыню с кровати и заваливается на голый матрац, накрываясь одеялом с головой. тошно. в его мозгу крутятся треки the neighbourhood и ненависть ко всему живому. и к юнги. тэхён приходит к хосоку на выручку и щелкает по двум кнопкам обогревателя одновременно. пока два кругляшка разгораются ярко-оранжевым, тэхён и хосок гремят костями в парадной. лестничные пролёты сулят о великом будущем в родной провинции с тихими переулками, но никак не в этом эпицентре дерьмового кинематографа шестидесятых с блевотным запахом астр. они говорят о сумках через плечо, новом показе VS, а ещё говорят о том, что проституция — плохо. - невероятно, - язвит хосок. чону приходиться глотать дерьмо женщин бальзаковского возраста, ложиться под тонкие шпильки и уродливые двухсантиметровые каблуки, а на завтрак блевать собственной гордостью. чону невдомёк, что жизнь может состоять не только из самопожертвований и существования ради другого. он слышит едкое: - мою девочку сегодня поцарапали? и харкает в лицо юнги, вкладывая в плевок желчное отвращение (к себе). в царапинах - болезненных и не очень - заложены все те непристойности хосоковой жизни, что унижают его достоинство, от которого и так уже ничего не осталось. и не важно, что сразу после своей выходки хо получает смачную пощечину и удар в солнечное сплетение. на фоне собственного морального опущения всё как-то сразу вянет и теряет смысл. у мин юнги есть мятная челка, горькие, чуть синеватые губы и немереная куча бабла. и неограниченная власть над хосоком у мин юнги тоже есть. он приютил чона по доброте душевной, а потом изжил в нём всё детское очарование и прибавил к нему приставку -раз. юнги — единственный в своём роде, неповторимый и неподдающийся никаким нормам морали. он любит только себя, свою новенькую бэнтли и совсем немного плачущих шлюх. когда хосок садится в автобус, промокший и в меру опустошенный, в его ботинках мерзко хлюпает вода, а по челке скатываются грязные капли. он пробирается в самое начало — к водителю — и высматривает его взгляд в зеркале заднего вида. в хосоковых руках размокшие от влаги купюры, а изо рта идёт пар. юнги перебирает спутанные хосоковы волосы, гладит его по голове и отпаивает минералкой без газа. мин грубо надавливает на совсем ещё свежие следы повреждений на смуглой коже хосока и слышит жалкое хныканье. жалеет, почти что улыбается. (насмехается/изгаляется/злорадствует/получает наслаждение). «ты похудел». хосок хочет презрительно усмехнуться, вырваться из рук мина и рвануть куда подальше от этого места, но не может — некуда. он вляпался в этот дерьмовый спектакль совсем некстати. хотел другого, мечтал о большем, но жизнь ударила планкой в виде публичного дома по голове и оказалась дерьмовой на вкус. - ничего, чон хосок. всё проходит. и у чон хосока проходит. с зажившими побоями и посиневшими губами - проходит. со смывшимися красными прядями в ржавой раковине - проходит. с 5-ю граммами анальгина вкупе с аспирином (чтобы наверняка) — проходит. и мало кто знает, что умирать в этом прогнившем столетии ещё более мерзко.