ZzZzZzZzZzZzZzZzZzZz
Мэрия оживает после починки кондиционеров; люди приходят в себя и делятся новостями о странной жаре, опустившейся на город. Оливер, вышедший за чашкой холодного кофе, делится новостями — эти псевдосветские беседы наводят на Чейза скуку, которую он даже не пытается скрыть. «Даже в Централ-сити сейчас не так жарко, — говорит Оливер и делает глоток, а потом чуть ослабляет узел галстука, словно тот мешает ему глотать; в ответ на взгляды он чуть пожимает плечами. — У меня свои источники.» Чейз смотрит, как его кадык поднимается в горле, когда Оливер глотает кофе, и проводит языком по своим зубам, а потом — осторожно — ощупывает свои клыки и чувствует, как рот наполняется слюной от желания вонзить их во что-нибудь; они зудят как у младенца. Чейз не сводит с Оливера взгляд; из-за кондиционеров значительно легче дышать, но он бы не отказался сейчас от продолжительного, мощного дождя. Ему не привыкать к жаре. Но все вокруг плавится — и вот это, пожалуй, новое ощущение. Оливер вливается в беседу; Оливер расслабленно пьет свой кофе и не видит взгляд, которым Чейз скользит по его телу, словно может видеть сквозь слои плотной ткани. Он представляет себе, как снимает их: сначала пиджак, потом рубашку. Ремень. Брюки. Вещь за вещью; обнажать это горячее тело и думать только о том, что чертова жара на улице — ничто по сравнению с этим телом. Обнажать его. Держать его. Ощущать его. Чейз снова проводит языком по своим клыкам. Он чувствует себя голодным, словно вампир.ZzZzZzZzZzZzZzZzZzZz
Оливер расстегивает одну пуговицу на рубашке; рабочий день давно подошел к концу. Чейз бесшумно останавливается на пороге и упирается рукой в косяк двери, закрывая собой проем. Мэрия почти пуста; кроме них здесь только несколько охранников. Чертова жара так и не спала. Все плавится даже сейчас, хотя времени уже десятый час; как если бы солнце озлобилось на Стар-сити и решило испепелить его. «Там, где ты, всегда ужасно жарко», — говорит Оливер, перехватив его взгляд; это звучит как завуалированное приглашение войти. Он просматривает какие-то бумаги. Чейз колеблется между желанием подойти поближе и необходимостью держать некое подобие дистанции; он колеблется секунду, пять, десять. Когда он подходит и садится рядом на диван, Оливер поворачивается к нему корпусом, как будто ожидал этого. «Из-за жары этот день еще более сумасшедший, чем обычно», — говорит Оливер и с тяжелым вздохом бросает бумаги на стол, прежде чем откидывается на спинку дивана. Чейз скользит взглядом по его шее, воротнику рубашки и галстуку, а потом — черт, дистанция! — бездумно протягивает руку и оттягивает узел его галстука вниз, ослабляя его. Оливер поворачивает голову и смотрит на него, но ничего не говорит. Этот жест можно было бы посчитать безобидным, но черта с два, они оба знают, что он далеко не безобидный; он несет в себе кучу двусмысленных подтекстов для них двоих, словно второй язык. Не совсем язык тела, конечно, но что-то близкое (потому что там, где Оливер — там всегда разум, но там, где Чейз — там всегда инстинкты, и, черт, иногда это та еще битва). Чейз подпирает голову рукой, облокачиваясь на спинку дивана; последнее время он только и делает, что усложняет вещи, которые должны быть простыми; последнее время Оливер только и делает, что принимает эти усложненные простые вещи как данность, и совсем незаметно, чтобы кто-то из них пытался это изменить. «Там, где ты, все всегда какое-то извращенно-неправильное», — говорит Оливер, скользя внимательным взглядом по его лицу; таким тоном обычно говорят ”ты странный, но мне это нравится“; Чейз воспринимает это как комплимент и улыбается, тщательно следя за тем, чтобы улыбка не выглядела жуткой. Оливер не сводит с него взгляд; настенные часы громко тикают, и до Чейза не сразу доходит, что они кажутся ему такими громкими, потому что они оба молчат. Он развязывает свой галстук одной рукой и небрежным жестом бросает его на журнальный столик, прямо поверх документов. Оливер переводит взгляд на его галстук, словно тот в полете превратился в ядовитую змею. «Я собирался еще поработать», — говорит он с таким замешательством, словно галстук Чейза что-то вроде молота Тора, и простому смертному его не сдвинуть. «Будем считать, что ты передумал, — отвечает Чейз. — Сейчас все равно слишком жарко для работы.» А для чего сейчас не жарко? — безмолвно спрашивает Оливер; этот неозвученный вопрос так отчетливо читается в его лице, что у них обоих ощущение, будто они разговаривают мысленно. Однако Оливер не отвечает — молчание знак согласия! — и Чейз принимает это за ответ; Чейз принимает это за тот тип ответов, которые он перекатывает на кончике своего языка, пока не распробует их сладкий вкус; пока его клыки не заноют, будто у маленького котенка; пока в горле не будет так сухо, словно без рюмки чего-то крепкого он бы не продержался и пары минут. Он принимает это за тот тип ответов, который позволяет ему совершенно бесцеремонно податься вперед, вжимая Оливера в спинку дивана, и поцеловать. Чейз улыбается в поцелуй; Чейз раскрывает его губы своими, удерживая его подбородок своими пальцами, и углубляет поцелуй. Оливер едва дышит. Так чертовски жарко, что кажется, будто они оба плавятся. Чейз опускает руку на его шею так, что его ладонь ложится на кадык Оливера; он отстраняется — достаточно близко, чтобы ощущать, как Оливер восстанавливает дыхание через приоткрытые губы; он рассматривает его губы, щетину и линию подбородка; он видит краем глаза, что Оливер не сводит с него взгляд. Чейз борется с желанием сжать его горло пальцами и посмотреть, как он запаникует, когда на несколько секунд лишится возможности сделать вдох; Чейз борется с желанием ощутить вспышку власти над ним, и напряжение пульсирует в кончиках его пальцев, будто ожидание, что он передумает. «Ты взвинченнее, чем обычно, — шутит он. — Работа плохо на тебя влияет.» Работа. Работа плохо на него влияет. Совершенно очевидно, что он сходит с ума с этими бумажками, документами, факсами, бланками и отчетами; вся эта печатная рутина кого угодно лишит рассудка. Именно работа, а не демон, который держит руку на его шее и не отстраняется, будто раздумывает — поцеловать его еще раз или отодвинуться. Именно работа плохо на него влияет. А еще чудовищная жара. Но только не этот демон. Который решает отстраниться, чтобы растянуть игру.ZzZzZzZzZzZzZzZzZzZz
Чейз играет в игру, которая называется «держи дистанцию»; суть этой игры в том, что его тянет к Оливеру, но он должен уметь остановиться — раз; уметь уйти, когда не хочет — два; уметь просчитывать несколько вариантов развития событий, чтобы игра не вышла из-под контроля — три. И не выдать себя — четыре. Эта игра практически не имеет других правил, а значит позволяет ему, как, например, сейчас, грубо целовать Оливера в кабинке туалета в мэрии, прижимая его к стене; они так увлечены, что даже не закрыли дверь, хотя Чейз подозревает, что Оливер ненавидит его в эту минуту — потому что их могут увидеть. Эта игра практически не имеет правил, но зато напичкана подводными камнями; вроде тех, которые испытывают Чейза на прочность: он должен отстраниться раньше, чем потеряет то, что осталось от его контроля. «Нет такой вселенной, где бы я согласился на секс с тобой в туалете, — говорит Оливер, рвано выдыхая, и вцепляется пальцами в его волосы, когда Чейз кусает его в плечо и оттягивает его рубашку так, что слышит треск ткани. — Вообще-то мне нравилась эта рубашка.» Чейз кусает его — и сжимает зубы так, что ощущает пульсацию в клыках; он чувствует себя голодным и теряющим контроль, но это ничто в сравнении с телом, которое он вжимает в холодную кафельную стену посреди дня в туалете мэрии, которую не спасают даже кондиционеры. Оливер прав: жарко всегда там, где Чейз. Чейз кусает его; Чейз сжимает зубы; Чейз закрывает глаза и задерживает дыхание на несколько секунд; все его ощущения такие острые, словно рецепторы всего его тела напряжены до предела, даже те, что находятся на кончике языка. Головокружительно хорошо. Так хорошо, что даже нереально. Около двери туалета раздаются голоса; Чейз стремительно захлопывает дверь в кабинку и запирает ее. Оливер выдыхает. «Если нас увидят вместе, я тебя уволю», — шепчет он, откидывая голову и прижимаясь затылком к стене. Чейз не отвечает. Чейз поднимается поцелуями по его шее и кадыку к подбородку и запускает руки под его одежду; он задирает рубашку Оливера слишком резким движением, и Оливер прислоняется обнаженной спиной к холодной стене, вздрагивая. Чейз беззвучно смеется и прячет улыбку в поцелуе, который он оставляет на плече Оливера. Самое главное — держаться на расстоянии. Но Чейз благополучно «забывает» об этом.ZzZzZzZzZzZzZzZzZzZz
Жара держится несколько дней; в мэрии царит полусонная атмосфера, потому что работать невозможно. Чейз играет по правилам; Чейз держится на расстоянии, и даже если ему выпадает возможность поцеловать Оливера втайне от посторонних глаз, это не перерастает ни во что опасное и неудержимое; потому что игра есть игра и потому что Оливер, судя по всему, начинает ненавидеть систему, по которой Чейз, всякий раз, как дело доходит до чего-то многообещающего, оставляет Оливера наедине со своими желаниями, будто бы даже не замечая влияния, которое на него оказывает. Ему нравится изводить Оливера; ему нравится скользить взглядом по его шее, воротнику рубашки и линии подбородка; ему нравится читать слова по губам Оливера, когда тот говорит, и вспоминать, как он кусал их — это горячо; это горячее, чем весь чертов Ад, из которого Чейз вернулся, и это горячее, чем воздух в Стар-сити последние дни. Он знает, что, в конечном счете, он все равно не выдержит, но ему нравится думать, что сейчас он все еще ведет этот бой — и вполне успешно; ему нравится верить, что окончание игры будет похоже на ту часть в симфонии, когда все музыкальные инструменты объединяются для взрыва эмоций и напряжения. Одна мысль об этом наполняет его странным чувством предвкушения, но — черт — пока что ему нужно держать чертову дистанцию. Ему нравится взгляд, который Оливер бросает на него, когда они не одни в комнате; взгляд «я тебя ненавижу, чертов горячий ублюдок»; взгляд «подожди, пока мы останемся одни»; взгляд с немым обещанием, что он заставит Чейза обо всем пожалеть; и Чейз ухмыляется, проводя языком по своим зубам, когда думает об этом; когда предвкушает это. Жара не спадает даже ночью; Чейз чувствует себя так, будто поджигает весь город. Как будто бы он и не покидал Ад.ZzZzZzZzZzZzZzZzZzZz
Он не знает, считается это за поражение или победу, но на часах чуть больше полуночи, и он замер на пороге квартиры Оливера, будто не может перешагнуть порог без приглашения; и Оливер стоит напротив него, опершись на косяк, как будто на самом деле не понимает, что Чейз делает так поздно у него дома; хотя, конечно же, это не так — ведь они оба прекрасно все знают. Оливер смотрит на него так, будто ждет, что он растворится в воздухе; Чейз чувствует себя так, словно еще плюс один-два градуса — и он бы растекся прямо здесь; растаял, будто мороженое. Ему кажется необычным это ощущение; «необычный» — чертовски неподходящее слово для кого-то, кто привык к высоким температурам; Чейз сваливает туман в голове на очень — очень — много алкоголя. Оливер отступает в сторону; Оливер безмолвно приглашает его в квартиру, и этот шаг, который Чейз делает через порог, ощущается таким тяжелым, словно он ожидает, что пол сейчас обвалится под его ногой. «Миленько», — говорит он, оглядываясь вокруг; это совсем не то, что нужно говорить, когда ты приходишь в квартиру человека, с которым ты решил переспать и с которым вы оба ненавидите негласные причины, по которым не переспали до сих пор — пусть если один из вас даже не понимал эти причины. «Миленько» вообще ни разу не описание квартиры, о которой ты не вспомнишь ничего, кроме горячего тела на кровати. Или на диване. Или на полу. В зависимости от того, как быстро сдадут нервы и кончится терпение. Оливер поднимает бровь; Оливер наверняка тоже спрашивает себя, что это «миленько» вообще означает, и Чейз улыбается своим мыслям: он уверен, что это не единственное, над чем Оливер ломал голову после их встреч. Это то, что дьявол сделал бы, и то, что делает Чейз: непременно — помимо соблазнения, естественно — запутал бы. Оливер закрывает дверь, убирает руки в карманы брюк и оборачивается к нему; Чейз проходится взглядом по его телу с ног до головы, словно представляет в своей голове, как быстрее снять с него ту или иную вещь; Оливер смотрит на него так, будто может читать его мысли. «У твоего визита есть цель?» — спрашивает он, не выходя из своей раздутой роли мэра, насквозь пропитанной вежливыми улыбками и фальшивыми этикетами. «Мне не нравится диван в твоем кабинете в мэрии, — говорит Чейз, не мигая и не сводя с него взгляд, а потом указывает большим пальцем через плечо. — Этот подойдет больше.» Оливер чрезвычайно любезно поднимает бровь. «Подойдет для чего?» — спрашивает он с нажимом, будто ожидая, что Чейз уйдет от ответа. Чейз улыбается. Чейз проводит языком по своим зубам и клыкам. Чейз наплевал на свою игру — какая разница, если в конечном счете он все равно получит то, что хочет. «Догадайся», — говорит он. Оливер смотрит на него. Чейз не отводит взгляд. Когда он втягивает воздух носом, ему кажется, будто у напряжения, которое разливается между ними, есть свой особый острый запах. Это то, что сделал бы дьявол, и то, что делает Чейз — расставляет ловушку, ожидая, когда жертва в нее угодит. Нет, не так. Расставляет ловушку вокруг жертвы, которая уже попалась. «Выпьешь?», — спрашивает Оливер, не мигая; как быстро температура в его миленькой квартирке накалилась до предела. Чейз вытаскивает руку из кармана; Чейз запускает пальцы за ворот своей рубашки и чуть оттягивает его; жарко до такой степени, что ткань прилипает к коже. Он ухмыляется своим мыслям, и Оливер считает это за положительный ответ. Чейз следует за ним в кухню; Оливер ставит на стол два стакана и бутылку чего-то крепкого; он достает из холодильника лед, оборачивается к Чейзу и вздрагивает: Чейз оказывается вплотную к нему. Совершенно бесшумно. И внезапно. И Оливер даже не успевает ничего сказать. Чейз толкает его; так резко, что захлопнувшаяся дверца холодильника возмущенно дребезжит стеклянными бутылками; так резко, что кругом голова идет, когда Чейз кусает его губы и сжимает запястья, и держит их несколько секунд, а потом отпускает и задирает его рубашку. Кухня тоже подойдет, пожалуй. Оливер, не глядя, бросает лед в мойку и кладет холодные и влажные руки на шею Чейза; контраст холода и огня разжигает что-то в этом демоне, что-то опасное и притягательное; как будто он без этого недостаточно опасен и притягателен. Они целуются так жадно, словно Ад разверзся прямо в центре маленькой кухни миленькой квартирки мэра Стар-сити; так, словно последние границы с треском рухнули и не осталось ничего, что могло бы остановить их — ни разума, ни случайных свидетелей, ни чертовых игр Чейза. Оливер клянется себе, что если Чейз отстранится сейчас, Оливер зарежет его самым большим ножом, который только сможет найти в своей кухне. Но Чейз не останавливается. Чейз расстегивает его ремень и ширинку, а потом запускает руки под его рубашку и обхватывает его тело, притягивая к себе; рядом с ним так жарко, будто он и есть чертова причина, по которой Стар-сити задыхается от духоты последние несколько дней. Чейз отстраняется и рывком дергает Оливера на себя, а потом толкает его в сторону и снова целует. Оливер пытается расстегнуть пуговицы на его рубашке; Чейз ногой отталкивает стоящий рядом стул и подталкивает Оливера ближе к столу. Оливер уходит от поцелуя. — С ума сошел, — произносит он громким шепотом, словно кто-то может их подслушать. — Я ем за этим столом. — Будешь моим ужином, — сбивчиво бормочет Чейз, целуя его шею. — Он не предназначен ни для чего, кроме еды. — Считай, что с этого дня он многофункционален. Оливер чертыхается сквозь сжатые зубы, но не спорит дальше. Ему наконец удается расстегнуть последнюю пуговицу на рубашке Чейза и стянуть ее; Чейз мысленно делает себе пометку в следующий раз купить рубашку с меньшим количеством пуговиц (или лучше вообще без них), и, вытащив его ремень, бросает его на пол. — Ненавижу тебя, — Оливер сжимает полуснятую рубашку Чейза и притягивает его к себе, покрывая его грудь поцелуями. — Ненавижу, ненавижу, ненавижу. Чейз усмехается; Оливер опускает руки на его бедра и сжимает их, и когда Чейз целует его в губы, поцелуй выходит рваный и агрессивный; они оба не могут восстановить дыхание, не могут отстраниться и не могут остановиться даже на секунду, и кажется, будто в маленькой кухне стало жарче, чем на солнце. Он чувствует перемены в своей крови, будто он впитывает их через кончики пальцев и поры на коже — капельки пота с полуобнаженного тела; чужая химия, которая попадает в его кровь и несется к сердцу. Он чувствует зуд в кончиках своих клыков; чувствует голод, жар и ток в своих руках, словно он наэлектризован. Он не знает, может ли Оливер чувствовать это тоже, но знает, что нельзя выдать свою сущность. Оливер расстегивает его брюки; Чейз кусает его в шею и тут же зализывает укус, и когда рука Оливера обхватывает его член, он издает глухой, полурычащий стон, и закрывает глаза. Как же здесь чертовски жарко — и он даже не знает, где именно «здесь». Одно он знает точно: Он наконец дорвался до этого тела. Он сжимает плечи Оливера так сильно, словно не чувствует своих пальцев, а потом разворачивает его спиной к себе и укладывает грудью на стол; он слышит выдох Оливера, впивается кончиками пальцев в его кожу так, что остаются полумесяцы от ногтей, и медленно ведет вниз; он смотрит на красные полосы и жалеет, что у него нет когтей — ему хочется вспороть эту кожу, слизать выступившую кровь и размазать ее ладонями по всей его спине. Чейз наклоняется и целует его спину, сжимая его талию; он проводит языком по своим клыкам, стягивает с него брюки вместе с бельем и чувствует себя так, словно от него в разные стороны летят искры — до такой степени он наэлектризован долгими играми, дистанциями и ожиданиями. Он чувствует себя так, словно не покидал Ад; словно жара на улице — ничто по сравнению с его собственным телом; будто он мог бы обратить в пустыню целую улицу прямо сейчас. Оливер сжимает зубы, когда Чейз входит; его тело сопротивляется, будто на уровне чувств и запахов у их тел свои собственные игры, которые продолжаются до сих пор; игры, в которых никто не сдался — потому что не участвовал разум, который выстроил себе ловушку и угодил в нее, проведя вечер в баре тет-а-тет с водкой; игры, в которых нет ничего, кроме языка химии. Чейз гладит его по спине кончиками пальцев — нежный, едва ощутимый жест; от его химии к химии Оливера, чтобы заставить его тело успокоиться, и, как ни странно, это действует, и он расслабляется. Его тело объято невидимым огнем; Чейз снова хочет продолжительного, мощного дождя, но знает, что это даже на градус не убавит эту чудовищную жару. Он двигается медленно, позволяя Оливеру привыкнуть, а его телу — окончательно расслабиться; у него в венах как будто бы течет вулканическая лава, но это самое чертовски приятное ощущение с того момента, как он вышел из Ада, и если бы он мог рационально думать прямо сейчас, он бы обязательно поинтересовался у себя самого: как, черт возьми, ты мог так долго тянуть с этим? Оливер стонет под ним сквозь сжатые зубы; Чейз набирает темп, вцепляясь пальцами в его бедра. Ему хочется раскрыться; ему хочется, чтобы все его чувства работали на двести процентов; ему хотелось ощущать зуд в клыках и когтях, а самое главное — ему хочется ощущать власть над этим телом; больше, чем у него было, и больше, чем он бы мог получить. Ему хочется утолить голод и снять жар, и, возможно, пустить ток из своих пальцев под кожу Оливера тоже; и чем больше он думает об этом — тем яростнее он толкается и тем сильнее вцепляется в его кожу, словно «разорвать на части» давно уже не просто мысль, а назойливое желание. Продолжая двигаться, он обхватывает член Оливера рукой, чтобы довести его до разрядки; ему кажется, будто он под наркотой — он чувствует себя даже более пьяным и оторванным от реальности, чем был в баре перед тем, как сорвался в эту миленькую квартирку. Стоны Оливера доносятся до него будто сквозь плотный туман, и в момент, когда они оба кончают — почти одновременно — он уже не думает ни о химии, ни о жаре, ни своем голоде; он не думает ни о чем, словно его голова отключилась, и только машинально наклоняется к Оливеру, чтобы поцеловать его в спину. Оливер восстанавливает дыхание. — Из-за тебя мне придется покупать новый стол, — едва слышно бормочет он, поднимаясь, и морщится. — И теперь я не знаю, как высидеть завтрашнее совещание. Чейз усмехается; Чейз потирает шею ладонью и запрокидывает голову. — Я бы что-нибудь выпил, — признается он. Оливер подбирает их одежду с пола, но не одевается, а небрежно бросает ее на стул, прежде чем оборачивается к нему. Он обнажен, и Чейз скользит медленным голодным взглядом по его телу. — Если я сейчас отвернусь за льдом, а потом повернусь обратно и ты не нападешь на меня, я налью тебе выпить, — говорит он. Чейз поднимает руки. — Не могу обещать, — отвечает он с усмешкой. Оливер смотрит на его белые острые зубы; Чейз проводит языком по своим клыкам, но они ничего друг другу не говорят. Жара не спадает даже ночью; Чейз чувствует себя наполовину иссушенным — другая его половина давно привыкла к высоким температурам и даже не замечает их. Зато на обе свои половины он готов признать, что жар тела, к которому его давно тянуло, — намного выше и горячее того мини-апокалипсиса, который обрушился на Стар-сити, как если бы солнце на самом деле взошло из сердцевины Ада. В конце концов, он даже готов признать, что игра, требовавшая от него дистанции, стоила того. Можно сказать, еще больше подогрела интерес.