szczeniak

Идея нажраться кислоты с Борисом казалась довольно заманчивой — всяко лучше, чем смотреть с отцом бесконечные спортивные программы и потихоньку дуреть от духоты и скуки. Борис уже ждал меня на нашей детской площадке, среди сплющенных пивных банок и упаковок из-под чипсов. Лежа на нескольких сиденьях (облезлая зеленая краска и, наверное, куча заноз), он медленно кружился на карусели, вглядываясь в тяжелое небо пустыни. Ни ветерка. Предгрозовое ощущение: воздух будто весь наэлектризован, так, что колет в кончиках пальцев. — Здорово, Поттер, — он передал мне сигарету. Затягиваясь (неудобно взял сигарету левой рукой), правой я стал раскручивать карусель все быстрее и быстрее. Сначала Борис смеялся: почти отпускал руки, закрывал глаза — но потом заорал: — Бля, Поттер, ты хочешь, чтобы я сблеванул? Когда карусель остановилась, я присел на край ее покосившейся деревянной платформы и поднял глаза вверх, на Бориса, выжидая. — Открой рот, — как на приеме у стоматолога, ей-богу. Под языком у меня оказался маленький картонный квадратик. Борис слез с сиденья, пихнул меня в бок, мол, подвинься, и уселся рядом, шумно втягивая носом воздух. Мы прислонились к остову карусели — металл приятно холодил затылок — и стали ждать. — А через сколько должно вставить? Ну примерно. — Я хз. Можно ждать три часа, а потом охуевать все восемь. Но мы с Котку быстрее справились. Так что терпение. Упоминание Котку неприятно кольнуло мое самолюбие. Меня бесило, что борисовы первые разы больше мне не принадлежали. Я нахмурился и вытер пот над верхней губой. — Че такой серьезный? Будешь так дуться, словишь бэд трип. Он был прав: надо было расслабиться и отпустить себя, но я, окутанный борисовым запахом, тяжелым духом его тела, никак не мог. — Чувствуешь себя немножко битлом? — М? — я повернулся в его сторону. — Ну, желтая субмарина. Да, тот кислотный мультфильм — мы смотрели его раз пять, наверное. Ah, look at all the lonely people. Двойной струнный квартет Элеанор Ригби в моей голове наложился на спокойный перебор Dear Prudence, которую мы не снимали с репита. — Борис. — Да? — Кажется, меня начало уносить. — Кайф. Мы помолчали — с маркой во рту мычать получалось лучше, чем говорить. Борис — с затуманенным, даже немного томным взглядом — заговорил первым. — Знаешь, как ЛСД принимали в 60-е? — Ну? — Сахарные кубики с кислотой. Охуенно, да? Представляешь, сидишь ты в какой-нибудь кафешке, размешиваешь кофе ложечкой, и никто не знает, что там у тебя в чашке. Борис начал напевать под нос одну из своих польских песенок, и я подумал, как меняется его голос от языка к языку. Его польский тембр был моим любимым — кошачье мурлыканье наполовину с шипением, сказочность маминых колыбельных. Мама. Меня внезапно накрыло взрывной волной, снова и снова, как заевшая пленка: мир обрушивается, рассыпается пыльными гипсовыми обломками, рвется прямо по шву, я задыхаюсь и ползу по бесконечным тоннелям в поисках выхода, перед глазами — окровавленная голова Велти, всё вокруг пульсирует красным. Передо мной появилось искаженное лицо Бориса: через его щеки прорастали багровые цветы, они блестели и переливались, от них исходил хрустальный звук рассыпанного стекляруса. В реальной жизни он тряс меня за плечи и кричал мне в лицо: «Поттер, ты чего?», потому что, наверное, от взрыва у меня началась паника; в моем кислотном мире мы с ним закружились в танце многорукого Шивы, время вокруг застыло и схлопнулось, не осталось никаких границ между нами и вечностью, между мной и ним, я маленькой желтой птицей с блестящими глазами воспарил над вселенной, я стал картиной, я стал всем на свете. Я — это карусель на детской площадке, я — это бесконечная красноватая пустыня, я — это фишки в казино на Лас-Вегас-Стрип, я — это белая шерсть Поппера, я — это губы Бориса, его руки с обгрызенными ногтями, самое его нутро. Вдруг мир стал рыжим, медвяным, пшеничным, ржавого рдяного цвета. Привет, Пиппа. Заиграла «Ода к радости» (вот оно, «Ты похож на человека, который любит Бетховена»), и мир стал огромным органом, безграничным хором, дирижер которого — я, и я торжественно, с важным видом размахивал палочкой. * Когда потихоньку начало отпускать, меня вдруг пробило на поговорить. Заплетающимся языком я начал рассказывать Борису старые истории из нашей с мамой жизни: воспоминания путались, наслаивались одно на другое, Нью-Йорк в моей памяти был размытым, запыленным полароидом, только картинка была голографической и слегка переливалась. Я сказал Борису, что мама называла меня «щенулей» — никогда никому этого не рассказывал, слишком личное, слишком детское, слишком неловкое. Я как будто стоял перед ним голый, беззащитный и говорил: делай, что хочешь. И Борис сказал: — Szczeniak. — Что? — Щенуля. Щенок. По-польски. И в этом было что-то настолько нежное, настолько хрупкое, как настоящий новорожденный щенок, что я заплакал. Слезы размывали и без того расплывчатый мир и превращались в стеклянные шарики, со звоном падавшие в песок. Борис прижал меня к себе: «Тшш, тшш» — и стал утирать слезы. Мои глаза покраснели и слегка припухли от плача, и Борис сел передо мной под корточки, прикрыл мне веки рукой и поцеловал их сквозь свою руку. И я, с закрытыми его ладонью глазами, как слепой щенок, потянулся вперед и неловко ткнулся губами в его рот, слегка промазав и оставив на его подбородке мягкий отпечаток. Мы так и застыли, застыли в вечности, а потом время вдруг появилось с громким хлопком, и все вокруг начало двигаться и бежать, и только мы вдвоем стояли среди перетекающих друг в друга цветов, оставшиеся в этом моменте навсегда.