Свечи и сны

Вирт выныривает из сна, как из глубокой стоячей воды. Отфыркивается и отплёвывается. Беспомощно и безжалостно, без особой координации колотит руками по поверхности кровати и по тумбочке, агрессивно кусающейся углами. Вовсе не кошмар – но просыпаться после него каждый раз получается только с паникой. Как выныривать со дна реки, что давно пересохла по ту сторону изгороди. Вирт надевает очки раньше, чем успокаивает дыхание. Ему необходимо пересчитать тени в своей спальне. Шорох крови в ушах похож на биение крыльев в стекло. Если сощуриться и взглянуть на часы, в лунном свете можно разглядеть положение стрелок. Четыре утра, но зимние ночи долгие, рассвет ещё далеко. Может быть, он даже никогда не наступит. Охваченный неожиданной паникой, от приступов которой он так и не смог избавиться до конца, несмотря на годы визитов к психологу, Вирт обнимает колени и прячет лицо. В такие ночи ему особенно часто кажется, что ветви эдельвудских деревьев скребут по его спине, оставляя не царапины, но свои слёзы, тяжёлые и липкие, смоляные. Так просто оступиться и сойти с тропы. Обычно Сара помогала справляться с этими приступами, но сейчас вторая половина кровати пуста – уже год как пуста, ведь все мы когда-нибудь окажемся по ту сторону изгороди или Стикса. Но это плохая мысль. От неё путано в голове, комкано в животе. Вирт впивается пальцами в жёсткую, колкую седину на своих висках, прогоняя тяжесть. Боль всегда делает мир яснее. Можно позвонить Грегу. Грег, правда, сладко спит. Да и что он скажет? «Вирт, дружище, но ведь мы обсуждали это чёртову прорву раз. Я не помню такого, прости. Только её голос, говоривший слова прощания, а сразу после – ледяную воду и темноту. Может быть, конечно, ты и прав… Ах, чёрт. Хочешь, я приеду?». Беспомощность и усталость в голосе. Вздохи по ту сторону телефонной трубки. Всё одно и то же, из раза в раз. Нет, конечно же, Вирт не хочет. Потому что это не помогает, на самом деле, не помогает ничто, а раз так, есть ли смысл звать брата? Правильнее, взрослее – смириться со страхом, беспомощностью и одиночеством. С тем, что всё близкие и родные остались по ту сторону. Вирт знает, что шаги внизу не принадлежат Зверю и, более того, даже не существуют, но знает и то, что больше уже не уснёт в эту ночь. Он встаёт со скрипучей, холодной постели и зажигает свечи. Электрические лампы слишком прямые и безжалостные, они изгоняют всех призраков без остатка и оглядки на их происхождение. Неверное пламя – разбавляет мрак, но оставляет надежду. Надежду на то, что кто-то крадётся вдоль стен за пределами освещённой зоны. На то, что вот сейчас он выйдет на свет. Вот сейчас… Под утро Вирт то ли задрёмывает, то ли погружается в мысли, врастая в кресло-качалку. Он не хочет этого, но знает, что без этого не обойдётся. Ему страшно видеть эту сцену в своей голове снова и снова, страшно, но так хочется… Это как целовать девушку в первый раз. Очень близко к тому. Вирт всегда любил Сару и никогда не просил большего, но отчасти он жалеет, что его первый поцелуй был именно с ней. Ведь синица в ладонях – куда уютнее и милей. А лучше – не синица, а сиалия. Ведь была же – синяя птица. (А ещё – необходимость уйти и так и не данное обещание вернуться, которого ждали оба.) …Ну не могло этого не быть. Этой отчаянно зажмурившейся птахи, присевшей на низкую ветку и отважно оттопырившей крылья, смешной и трогательно беспомощной в этой ну совсем не птичьей позе. Такое ужасное доверие, что мальчик с золотыми ножницами в руках теряется и даже отшатывается назад, чуть не споткнувшись при этом о выступающий корень дерева. «Чего медлишь?», - испуганно и сердито. «Это будет больно», - осторожно. «Я знаю. Не тяни», - решительно. Может быть, доверять было попросту больше некому, но в этом нелёгком деле, так уж вышло, Беатрис доверилась именно ему. И как могло это Вирту сниться – ну кому, скажите, видятся после тяжёлого, но совершенно нормального дня мокрые от пота ладони, кровь на щеке и метнувшийся в стороны, будто маленькие мягкие молнии, птичий пух? И у кого достаёт глупости считать это не кошмаром, а благословением? Да, потом были холодная вода и темнота. Но перед этим – хрупкий лазоревый силуэт с пламенем на голове. Чем-то похожий на свечку, горящую перед глазами, когда в очередной раз старик в пустой комнате выныривает со дна реки, не отмеченной ни на одной, даже самой подробной карте. Это мучительно. Мучительно то, что все эти годы Вирт видит один и тот же сон, но никогда не знает наверняка. Мучительно, что сквозь годы и годы он всё ещё так отчётливо помнит голос. Мучительно, что, когда серое небо становится от тёмного светлым, свечи гаснут, а в углах комнаты – по-прежнему никого. Ни призрака. Ни, тем паче, сиалии, которую надо спасать, бьющей крыльями в стекло. Вирт прячет лицо в ладонях и только надеется, что по ту сторону Стикса – то же самое, что по ту сторону изгороди. У него есть так много догадок, хоть и ни одного стопроцентно правильного ответа. И свечи, которые всё время кончаются. Надо бы, кстати, добраться до магазина, пока старые кости ещё не начали ныть на погоду. Синее с рыжим – единственная память о хороших днях. Свечи и сны – что-то вроде монеты, положенной на морщинистую ладонь Харона. Забери меня на ту сторону, лодочник. Клянусь, я никогда не захочу оглянуться назад, что бы там ни ожидало впереди.