Взаперти

Фобос опускается на каменный пол возле глухо потрескивающих прутьев магической клетки и прижимает ладони в кулаках ко лбу, жмурится. Девчушка по ту сторону совсем маленькая, ребенок еще, растрепанная, светловолосая, в замызганной одежде. Она плачет, шепчет, умоляет, затем смеется, и обволакивает, обволакивает, обволакивает... Вокруг, над ними, тысячи клеток, большинство пустые, в каких-то сидят жуткие твари и монстры, которые раньше были его тенями, его армией, его силой. Только теперь даже Седрик больше заискивающе не льнет к клетке при виде Принца, не улыбается, прицокивая раздвоенным змеиным языком и не обещает бывшему хозяину помочь вернуть былое могущество. Элион потрепала гада ползучего, да только больно быстро он оправился, в отличие от Фобоса. Только змей в клетке заперт без перспектив выбраться, в трех стенах каменного мешка и синем свечении, загораживающем свет от магического водопада обители Оракула, а у Фобоса клетка сама под замком - сидит, сияет своими по-невинному сумасшедшими глазами, и на широкую улыбку капает слезами ядовитыми. Виноватым, виноватым бесконечно чувствует себя Фобос, от того и приходит сюда, во тьму пещер, с завидным постоянством. Он не знает, понимает ли Элион, ставшая его личной тюрьмой, кто он, что он здесь делает, или даже кто она сама такая. Хотел бы Фобос не понимать. Удобно чувствовать себя заносчивым наверху, в дворцовых залах, вздорить с новым сенатом, задирать Олдерна и доводить до белого каления Калеба, которому проще сбежать на Землю к своей девчонке, чем разбираться в отношениях лучшего друга и наследного принца. А Фобосу даже нравится делить власть не с прямолинейным и честным Калебом, слишком близко подошедшим к черте «друг», а с несгибаемо упрямым и поразительно для бывшего повстанца Меридиана хитрым Олдерном, готовым оспаривать каждый его шаг и спотыкаться о каждую колкую шутку нового Света Меридиана. Даже этот все еще странный для него титул носить теперь, по прошествии нескольких лет, легко. А вот оставаться одному в своих покоях, в которых раньше царила тьма и цвели черные лозы, а теперь тумбочки из красного дерева и письменный стол, заваленный прошениями жителей королевства, вот это совсем нелегко. Ему чуть за двадцать, а его жизнь перевернулась, казалось бы, с ног на голову в лучшую сторону, а он этому вроде бы и не рад. И даже легче, когда не милая краснощекая девчушка протягивает с улыбкой свежеиспеченную булку с прилавка матери на городской площади, а худой старик с болью во взгляде плюнет под ноги, не позволяя себе простить Фобоса, ненавидя до глубины души и не веря в чудесное исправление. Фобос и сам не верит. Не верит, когда его радостно приветствуют на улицах в дни парадов, когда приходится покидать непривычно светлый, яркий и нормальный, но, по крайней мере, свой замок. Не верит, когда соглашается провести с Олдерном какую-то благотворительную реформу и отец Калеба одобряюще хлопает его по плечу. Не верит, когда мягкие теплые руки из другого мира бережно убирают пряди волос с его лба в полумраке своей спальни. И поэтому раз за разом спускается в подземелье и смотрит на зверька за решеткой, который и привел его, Фобоса, в ту самую точку, в которой он находится. А когда сил смотреть и слушать сестру не остаётся, и это происходит бесчисленное количество раз, он наконец опускается на каменный пол возле глухо потрескивающих прутьев магической клетки и прижимает ладони в кулаках ко лбу, жмурится. Он готов признать поражение, готов прокричать, что все это выше его сил и что он больше не хочет быть таким. Тем, кем он стал. Он хочет видеть свою сестру невинно преданным дитя света, вероломно им схваченным и чудом спасенным ее друзьями. Хочет, чтобы это она засадила его за решетку, полного злобы и амбиций. Потому что тогда, у того Фобоса, у Черного Принца, в жизни была цель. А у этого Фобоса остались только боль и вина. И Королевство, которым нужно управлять. И все те же мягкие теплые руки, вдруг опускающиеся поверх его рук и отнимающие их от его удивленного лица. Он своих слез не чувствует, но она, конечно, чувствует все. Здесь темно, в этом подземелье, и ее лицо освещает только тусклое мерцание тюремных барьеров. Она не улыбается, не шутит, не язвит. Она хмурится, бегло переводит взгляд на Элион, затем обратно на принца. Она молчит, опускается на землю рядом, и ее голые лодыжки гулко скрежещут по каменной крошке пола. Она смотрит выжидающе, будто ждет, что он начнет что-то говорить, а он не знает, что сказать. - Фобос, - наконец, просто роняет она, и в голосе сквозит смесь укора и заботы. Он искренне не понимает, почему ей не все равно, почему она пришла и почему продолжает приходить на Мередиан даже когда ничего здесь для нее, казалось бы, уже не осталось. Почему продолжает приходить к нему, отвлекаться от высшей миссии, возложенной на нее самим мирозданием в целом и одним весьма конкретным Кондракаром в частности. Почему ради него каждый раз возвращается в мир, просто ставшей первой и отправной точкой в ее бесконечном путешествии по сохранению баланса между миров. И в глубине души он знает ответ на любой из этих вопросов, и этот ответ его пугает этой своей невероятной, недоверчивой простотой. Ей семнадцать, у нее загорелая кожа, на несколько тонов темнее его аристократической бледности, она вся будто олицетворяет собой лето, когда он, даже после всего произошедшего - навсегда чистая зима. Она легко идет на контакт, не вздрагивает от прикосновений, так как это каждый раз непроизвольно делает он, ей всегда необходима эта излишняя тактильность, и она обнимает его крепко-крепко, обвивая руками шею и утыкаясь куда-то в район уха, оставляя ему лишь обнять в ответ и прислониться щекой к волосам. И он смотрит поверх ее склоненной головы на свою сестру. Понимает, что Элион вдруг замолкает и смотрит в ответ, открыто, не смеясь не плача, смотрит на брата, скрючившегося наполу и обнимающего ее бывшую подругу. Смотрит, как будто не было между ними этих диких лет по разные стороны баррикад, двух схлестнувшихся магических сил и десятков и сотен оборванных под руками жизней. Они смотрят друг на друга не мигая несколько секунд, и вдруг она начинает визжать - визжать, истошно вопить, закатывая глаза и топая ногами, кидаясь к прутьям и пытаясь дотянуться до брата - до отнятой игрушки, до ее, ее, только ее глупого-глупого Фобоса. А Принц тем временем поднимается, тянет за собой Стражницу, и в глазах у него и сталь и горькая усмешка, молча отворачивается, заставляет себя без страха в кои-то веки оказаться спиной к сестре, неровно дергает плечами и уходит прочь, наверх, к дневному свету, подальше от темничного сумрака, больше не дернув ни единым мускулом, обнимает за плечо и переплетается пальцами с пальцами девушки, пока светловолосый монстр, лишенный магических сил, верещит и метается по своей клетке. Он еще, конечно, придет сюда, и не раз, но уже постарается не находить поводов выпускать слезы на волю, а еще постарается, изо всех сил постарается понять, что его вина навсегда останется с ним, как и Элион, с которой у них не было, да и не было и ни шанса заиметь что-то общее. Зато решает теперь, что можно поискать общее с собственным советом и собственным советником, со своими подданными, перед которыми вину как раз можно попытаться искупить, с бывшим лидером повстанцев, теперь сражающимся с учебниками и конспектами по ту сторону барьера, бывшей завесы, с командой из пятерых Стражниц - спасительниц миров, и особенно с одной очень упорной и преданной волшебницей, срывающейся ради него в смешной пижаме с медведями и босиком через все межмирные преграды, чувствуя, что, возможно, именно она и нужна ему. А пижаму, в конце концов, он с нее может и снять.