Time of our lives

Луи всё никак не мог привыкнуть к суете двадцатого века, когда на смену газовым фонарям пришли электрические лампы, а паровым двигателям - рёв машин, питающихся бензином. Безусловно, одной из особенностей человечества является вечное желание чего-то нового, его стремление к прогрессу и комфорту. Мужчина прекрасно понимал это. И всё же, чем больше он жил на этом свете, тем труднее ему было к нему привыкнуть. Современная литература не привлекала его. Луи не понимал новомодных модернистов, целью которых было отторжение всех рамок законов и приличий. Он считал смешными и глупыми их попытки убедить читателей в том, что человек - высшая сила власти и что он сам может вершить свою судьбу. И дело здесь было даже не в том, что де Пон дю Лаку были известны куда более высшие силы. Нет. Он ясно видел, что людям лишь давали незримые надежды, которым никогда не суждено стать явью. Правительства, провозглашавшие демократию и равенство на каждом шагу, вели игру теней, уничтожали целые миллионы и безнаказанно использовали человеческий ресурс, словно фишки в казино. Подобными вещами пестрила вся современная литература, поэтому Луи ничего не оставалось, кроме того, чтобы снова и снова перечитывать произведения великих романистов и философов, давно канувших в Лету. Одним из немногих хобби для вампира стало кино. Он считал это очень занимательным и полезным изобретением, хотя и не сомневался, что со временем его тоже станут использовать, как инструмент мозгового штурма, и опошлят до невозможности. Луи любил фильмы. Это как читать книгу, только вместо смутных образов в голове ты видишь ясную и чёткую картинку на экране. Мужчина застал самый расцвет киноиндустрии. Он ещё помнил то время, когда самые первые пятидесятисекундные короткометражные ленты братьев Люмьер круглосуточно крутили в ресторанах и театрах Парижа. В Гранд-кафе и вовсе было невозможно пробиться. Хотя что могло быть по-настоящему невозможным для двухсотлетнего создания ночи?.. А после эпохи немого кино появились полнометражные звуковые фильмы. Луи тоже любил их. Иногда он всю ночь оставался в кинотеатре, оплачивая сеанс за сеансом, чтобы забыться во времени. Однако даже фильмы не могли надолго занять, казалось бы, искушенного во всём мужчины. Большую часть своего времени он безвольно бродил по бульварам и улицам, наблюдая за прохожими. Луи умел читать их судьбы по лицам и голосам, замечал малейшие детали и изменения и не знал, дар ли это или опыт, полученный годами. Чутье вампира и мудрость человека настолько смешались в нём, что де Пон дю Лак почти не разграничивал их. Да он и не пытался проводить больших самокопаний, как это раньше часто с ним бывало. Луи больше не ходил в церковь и не смотрел похоронных процессий, чтобы ощутить остроту границ жизни и смерти. Он игнорировал все религиозные вопросы, что время от времени появлялись в его голове. В конце концов, он даже отбросил любые попытки поисков ответов и того, кто бы мог дать их. Луи не верил в существование того, кто бы объяснил ему его природу и открыл новые стороны этой жизни. Ведь для него это всё равно, что верить в Бога, то есть только принимать этот факт, как данное, но разумом осознавать, что молитвы не будут услышаны. К слову, он давно перестал молиться. К чему ненужные надежды и самоубеждения? В такие мгновения Луи вспоминал Лестата. Именно он должен был являть собой кумира и учителя, проводника и товарища, который посвятил бы своего адепта во все тонкости вечной жизни. Однако Лестат вовсе не был таковым. Напротив, в вопросах веры он смыслил не больше, чем де Пон дю Лак, если даже не меньше, так как сам давно отринул любую религию во всех ее проявлениях. Церковью ему служило человеческое тело, елеем - кровь, а за идолов он почитал шелковистость кожи и твёрдый пульс на запястье. В голове Луи часто звучали слова де Лиокура: - Что если ада нет? Или мы там не нужны? Что тогда? И теперь де Пон дю Лак всё чаще находил в этой фразе больше смысла, чем во всех священных заветах и проповедях. Своей исповедью он считал те самые прогулки по набережной в ночные часы, когда вампир мог отдохнуть от суеты внешнего мира и сказать "Здравствуй" Парижу восемнадцатого-девятнадцатого веков. Всё реже и реже он мог оставаться с ним наедине, всё реже и реже он узнавал своего старого друга в модернизированных улицах и зданиях, залитых безжизненным светом. Закрывая глаза, Луи всё ещё ясно представлял себе карту старого города: цветочные галереи, теперь застроенные под склады и служебные помещения, старые деревянные дома, замененные кирпичными безликими уродами, и любимые скверы, сегодня давно забытые и заброшенные. Мужчина наблюдал картину увядания старого мира, и что-то одновременно с ним увядало и в его сердце. Он не понимал причину этой привязанности. Вечная жизнь подразумевает смену времен, это естественный процесс. Однако никакие доводы не могли умолить тихую ноющую боль глубоко в душе вампира. "Душа" - что это? Он давно определил для себя, что такого рода понятие определенно существует, и, возможно, даже имеет место быть и в его теле. Но этой темы Луи тоже предпочел не касаться. Итак, всё, что оставалось ему, - вспоминать прошлое. Об этом смешно говорить, но он дорожил им. Попадись де Пон дю Лаку шанс вернуться в начало, даже зная, что изменить ничего нельзя, он бы непременно воспользовался этой возможностью. Ещё раз пережил утрату близких, собственную смерть и общество Лестата. О да, его он вспоминал чаще всего. Впрочем, это и неудивительно, если прожил с кем-то целую жизнь и даже больше. Как и было сказано, теперь Луи переосмысливал всё сказанное своим создателем и находил в его словах зерна правды. Скажи кто-нибудь ещё полвека назад, что он согласится с "разумным эгоизмом" де Лионкура, вампир рассмеялся бы ему в лицо, ведь тогда он ещё мог смеяться. Но теперь Луи, если не принимал, то хотя бы понимал убеждения того, с кем был когда-то так близок. Однако самым главным и важным человеком в его жизни была и оставалась Клодия. Его дочь, возлюбленная, бессмертный спутник и друг. Даже сейчас, когда ее более не было рядом с ним, ей удавалось быть для Луи неким якорем, который всё ещё удерживал его на плаву. Вампир помнил ее всякой: нежной и строгой, безудержной и грустной, спокойной и раздраженной. Какой бы она ни была, он любил ее. Не было ни дня без воспоминаний о Ней. И пусть сердце всё еще болезненно сокращалось, когда Луи думал о Клодии, мгновения, посвященные ее памяти, для него были бесценны. Винил ли он себя в ее смерти? Теперь уже трудно сказать. Он точно знал, что мог бы всё исправить, будь это возможно. Но теперь ему только и оставалось, что перебирать в голове моменты из их совместного прошлого. Стоит заметить, что Луи помнил каждую деталь: ее походку, которую он не перепутал бы с другой; шелест ее вечерних платьев, когда она крутилась у зеркала, игриво поправляя складки шлейфа; мельчайший завиток ее локонов, прекрасных белокурых локонов, которые, будто золото, текли по ее хрупким миниатюрным мраморным плечам; звук ее детского тембра, когда она тихо напевала отрывки из опер и оперетт; стальные нотки в голосе, когда она злилась или была не в духе. Он даже помнил всех ее кукол, которых Лестат дарил Клодии каждый год в один и тот же день, как по часам. Она любила называть их именами греческих и римских богинь. Но для него не существовало иных идолов. Она сама, словно ангел, сошла с тех самых фресок в церквях и галереях, изображавших картины мироздания и божественной иерархии. Хотя, безусловно, она вовсе и не была ангелом. Но какой отец не видит своё дитя венцом чего-то прекрасного и невинного? Луи дорожил теми частичками души, в которых оставались воспоминания о Клодии, и теми вещами, которые поддерживали эти воспоминания. Большая часть ее игрушек превратилась в прах, как и их хозяйка. Однако же пару кукол де Пон дю Лак отвоевал у времени. Он также хранил несколько платьев с буфами, сшитых на заказ еще в Новом Орлеане. Но больше всего, о, больше всего он любил цветы. Да, именно те самые белоснежные хризантемы, которые были вечными спутниками Клодии. В первую очередь, Луи любил их за их же долговечность: когда один букет увядал, он тут же покупал другой. Она всегда говорила, что хризантемы символизируют смерть. Между ней и цветами было так много сходства: такие прекрасные и такие мёртвые. Наверное, потому хозяйка и обожала их. Луи помнил, что каждая комната утопала в запахе и лепестках хризантем. Они стояли на комоде и у дверей, в маленьких вазочках и больших вазонах, распустившиеся и уже увядшие. Иногда томный аромат бутонов почти превращал воздух в сладкий яд. В такие моменты Лестат часто раздражался и просил унести цветы и хорошенько проветрить комнату. Однако на следующий же день сам расставлял букеты, как того хотела Клодия. Горько осознавать, но де Пон дю Лаку не хватало их обоих. Более того, он скучал по тем вечерам, когда они втроем - он, Клодия и де Лионкур - сидели в гостиной, обсуждая бытовые пустяки вроде того, где бы им остановиться в Париже и куда сходить в будущую пятницу. Луи не хватало этого оживления и суеты, когда, прибыв на новое место, Лестат по-хозяйски распоряжался расстановкой мебели и слугами, а Клодия уже спешила заказать новые наряды и посмотреть ближайшую лавочку с сувенирами и диковинными мелочами. Быть может, они не были семьёй или друзьями, однако их безусловная или, - если так можно выразиться, - духовная близость явно ощущалась в те минуты, когда он и Клодия в предрассветные часы устраивались на диване, обитом шелком, чтобы послушать новые и совершенно древние, как и он сам, сонаты Лестата, которые тот расслаблено, почти лениво, и все же с восхитительным мастерством играл на фортепьяно. Де Лионкур часто говорил, что для игры нужны чувства. Он смеялся, когда играла Клодия или преподаватели, что приходили обучать ее. - Мелодия должна быть искренней, как правда. Но сколько Луи не бился, ему казалось, что этой правды он достигнуть не в силах. Впрочем, как и той мрачной идиллии, которая имела место быть в лучшее время их жизни.