***
Они справлялись с расставанием каждый по своему: Дима изливал желчь в социальные сети, Мирон же, напротив, вычистил все упоминания, даже Vagabund убрал изо всех песен, хоть и запинался в этих местах поначалу. Со временем удалось себя убедить, что так было всегда. Даже почти удалось убедить в том, что ему правда похуй на Хинтера. В концепцию «похуй» немного не вписывалось, с каким маниакальным упорством Мирон отслеживал все его посты и интервью, но, в конечном счёте, он сумел закрыть на это глаза. Он вообще стал мастером в избирательном закрытии глаз. Не выходило только отчего-то разучиться читать между строк. И когда Ваня, послушав «Струю», на все лады материл «этого в край охуевшего выблядка», Мирон пытался убрать с лица совершенно идиотскую и неуместную улыбку, потому что он-то услышал самое главное. Пидор, ты нахейтишь себе приступ сердечный, не верь интернету. Тогда он был ближе всего к тому, чтобы сорваться и позвонить: то ли поблагодарить, то ли послать нахуй. Прошло столько лет, а ему по-прежнему было нужно одобрение Димы, которое он и выискивал в «Твиттере», по крупицам выбирая из однообразных оскорблений. Временами его искренне забавляла сага «Мне похуй на Оксимирона, и вот почему», временами — что случалось всё чаще и чаще — он начинал думать, что видит то, чего нет, а похуй — действительно похуй. Порчи как-то застал его за судорожным пролистыванием ленты в поисках давнего «молодец», но ничего не сказал, лишь посмотрел с жалостью и пересел к Ване, чтобы не мешать. Мирон был уверен, что Дима получает его зашифрованные послания — хотя бы потому, что тот не высмеивал их в тви, а значит, понимал правильно.***
Из выступления в Уфе Мирон слышит только «продолжаешь любить» и ненадолго успокаивается. А потом Дима сносит все твиты и, кажется, начинает новую жизнь. И только тогда Мирон думает, что, возможно, они слишком заигрались. И что, возможно, играл как раз только он. На вечеринке «Booking Machine» Мирон забивается в угол и смотрит новое интервью Димы, выкручивая звук на максимум, боясь пропустить хоть слово. Но пропускать нечего. Дима выглядит так, словно действительно наконец-то шагнул дальше. Никаких подъёбок, вторых-третьих смыслов и подтекстов. Паранойя встаёт в полный рост и нашёптывает: «Ну, теперь-то ты веришь, что ему действительно похуй?» Через пару дней Ваня хлопает его по плечу и поздравляет с тем, что «Шокк наконец-то от тебя отвязался». Порчи уводит его в сторону и что-то разъясняет, пока Мирон гипнотизирует стену и изо всех сил сдерживает подступающий приступ. Вечером он говорит команде, что у него есть идея для нового тура. Порчи пару раз ненавязчиво предлагает сгонять в Берлин, но Мирон отмахивается и от идеи, и от воспоминаний о том, как даже не попытался пересечься с Димой, когда был там в прошлом году. Ваня больше вообще не упоминает Шокка, только смотрит иногда тоскливо, когда думает, что Мирон не видит. У Димы в соцсетях истории про выставки и конкурсы, а ещё гордость за ребят, которых он взял под своё крыло. Больше никаких туров — только редкие концерты, о которых он сообщает за два-три дня. Он выглядит свежим и счастливым. Мирон уже вечность не видел себя таким в зеркале. Приступы случаются всё чаще, а таблетки помогают всё меньше. Ребята переглядываются обеспокоенно и предлагают прервать тур, но Мирон упрямо выходит на сцену, а потом забивается на заднее сиденье, укрывается мерчем и замирает так до следующего города, прячась от пристального взгляда Жени. Когда ему всё-таки удаётся заснуть, ему снится Дима, читающий «Кем ты стал». Или — ещё хуже — проходящий мимо по улице, равнодушный, не узнающий. Спустя полгода Мирон сдаётся и покупает билет до Берлина с открытой датой вылета. Он активирует его, когда Дима объявляет об очередном выступлении. Сам не знает, зачем летит, и не уверен, что подойдёт, но увидеть его — впервые за долгие семь лет — просто необходимо. Забивается в угол бара, натягивает капюшон, хотя вероятность, что его узнают, невелика, заказывает пиво и затравленно смотрит на небольшую сцену. Он даже дышать не может, когда видит такого расслабленного и спокойного Диму, будто у него астма, а не чёртова биполярка. «Он отпустил тебя, а ты жалкий мудак, видел бы себя со стороны, — шепчет подсознание. — Зачем ты явился? Думаешь, что пришёл, и всё тут же будет позади? Нахуя ты ему, сломанный и разобранный. Ты всё проебал, Ми-ро. Смирись. Вылечись уже и даже не пытайся грузить его своими проблемами». — Только однажды я был счастливее, чем сейчас, — неожиданно говорит Дима, и Мирон разливает пиво. Но Дима даже не смотрит в его угол, так что невозможно понять, кому же посвящён совершенно внезапный «Жук в муравейнике». Я — Vagabund, блядь. Мирон сбегает из бара прежде, чем успевает натворить какую-нибудь херню: ему отчаянно хочется подняться на сцену и подхватить трек. «Муравей, беги» несётся ему вслед, и это правда — он давно уже перестал быть тем жуком. Трусливый трудолюбивый муравей в раскрученном муравейнике — вот всё, что ему осталось. Но он должен защищать этот муравейник, свою команду. Всё те же проклятые остатки чести и совести. Однажды он уже бросил свою семью. Он не может поступить так снова. Мирон на ближайшем же рейсе возвращается в Питер и отмахивается ото всех расспросов. Приступы усиливаются, и таблетки совсем перестают помогать. Он даже не уверен, не померещился ли ему ночью никак не отмеченный твит «Пиздуй уже домой, мудила», потому что наутро в профиле Димы лишь анонс выставки в следующем месяце. Ваня и Порчи зажимают его после в очередной раз собранного Олимпийского. Мирон же хочет просто где-нибудь упасть и поспать хоть немного, потому что даже не контролирует координацию движений. Они что-то долго говорят, усталый мозг вычленяет отдельные «мудак», «придурок» и «какого хера». Как-то отстранённо он отмечает — всё-таки проебал и эту семью. А потом теряет сознание. Приходит в себя уже дома: на нём вчерашняя одежда, но он укрыт одеялом. В кресле, подобрав под себя ноги, спит Женя, с кухни доносятся приглушённые голоса Вани и Дарио. Мирон выбирается из-под одеяла — тихо, как ему кажется, но Женя тут же вскакивает, а парни замолкают и заходят в спальню. В голове гудит и перед глазами всё плывёт, но ощущения отличаются от тех, к которым он привык за последний год. — Сколько я спал? — Почти сутки. Ты нас нихерово напугал, мужик. Как ты? Мирон лишь пожимает плечами и притягивает колени к груди. Возвращаются воспоминания о том, что было, прежде чем он позорно грохнулся в обморок. — Так о чём вы хотели поговорить? До того, как меня вырубило. — О том, что ты долбоёб, — зло выплёвывает Ваня и запрыгивает на подоконник. — Какого хера ты себя довёл до такого? — Тебе нужен перерыв, — твёрдо говорит Женя, и с таким её тоном спорить заранее бессмысленно. — Это всё равно был последний концерт в туре. У нас запланирован перерыв. — Я не об этом, — Женя смягчается и пересаживается на кровать, чтобы прислониться к плечу. — Ты вообще помнишь, что было на концерте? — Я плохо выступил? — Ты выступил охуительно, брат, народ до сих пор с ума сходит, — саркастично отзывается Ваня и тут же получает по рёбрам от Порчи. Женя вздыхает, что-то набирает на телефоне и поворачивает экран к Мирону. Видео называется «ВАГАБУНД НАВСЕГДА?!», и Мирон уже догадывается, как именно спел «Тентакли», поэтому сразу выходит из приложения и возвращает телефон. Ему бы добраться до собственного, чтобы проверить ленту, но Женя, заметив бегающий взгляд, тут же отрезает: — Он никак не отреагировал. У Мирона даже нет сил, чтобы удивиться или разозлиться, что он так предсказуем. — Когда ты в последний раз что-то писал? — спрашивает Порчи, будто не знает, что после отвратно-бездарного трека, выпущенного летом, он не выдавил из себя ни строчки. Тот позорный трек, к слову, так же не вызвал ни малейшей реакции Димы. А на отзывы остальных ему было срать, сам знал, что выдал дерьмо. — Ты ведь только из-за нас выступаешь, верно? Мирон отводит взгляд, не в силах выносить жалость. — Бля, Мир, да что с тобой не так? — взрывается Ваня. — Думаешь, мы пропадём без тебя? У Порчи, бля, сольный проект, я тоже не хуем деланный, Женьку вообще с руками любой оторвёт, и остальные ребята не пропадут. А вот ты с нами пропадаешь. Пиздуй уже в свой Берлин, сил на тебя смотреть нет. Мы не перестанем быть семьёй. Мирон всё-таки смотрит на них. На разъярённого Ваню, на чуть улыбающегося Дарио, на нежно сжимающую его руку Женю, и камень, который не давал дышать последние два года, становится заметно легче. — Прощальные туры — отстой, как думаете? Они понимают его с полуслова, как и должна семья, и Мирон улыбается впервые за долгое время. На следующее утро интернет взрывает его твит: «Спасибо всем, кто был позавчера на моём прощальном концерте».***
Берлин ничуть не изменился, но изменился Мирон, и теперь он спокойно смотрит по сторонам, заново привыкая к городу, находя в нём отголоски времён Vagabund. Он не знает, где после переезда живёт Дима, но точно знает, в каком салоне тот работает, так что направляется именно туда. За его спиной лишь рюкзак с самым необходимым, а в голове благословенная тишина — даже вечная паранойя затихла, поддерживая решение рискнуть. Дима сидит спиной к двери и даже не оборачивается, что-то рисуя в альбоме. По дороге Мирон так и не придумал, что сказать, а теперь слова приходят сами: — Расценки всё те же? У Димы даже спина не напрягается и рука проводит линию всё так же уверенно. Будто он и не сомневался в приходе Мирона. — Что будем бить? Мирон бросает рюкзак на пол, подходит ближе и кладёт на стол рисунок чёрного ворона. Дима, если и узнаёт собственный эскиз, ничем этого не показывает, только жестом предлагает забираться на койку. — И куда? — На рёбра, — уже снявший футболку Мирон накрывает ладонью место под сердцем. Дима кивает, надевает перчатки и тянется к машинке. Работает он молча, Мирону тоже не хочется ничего говорить: он просто вспоминает руки Димы, само ощущение его присутствия рядом. Он закрывает глаза, и ему кажется, что этих лет вовсе не было. Будто они только что качали какой-то клуб, а потом перебрали дешёвого бухла и завалились в студию с гениальной идеей вот прямо сейчас набить что-то очень важное. Жужжание машинки успокаивает, и Мирон дремлет: боль от тату не идёт ни в какое сравнение с болью, с которой он жил последние месяцы. Дима заканчивает, фиксирует плёнку и по-прежнему молча убирает инструменты на свои места. А потом рассовывает вещи по карманам и выключает свет. Мирон натягивает футболку, подхватывает рюкзак и выходит следом. Дима живёт буквально в пяти минутах ходьбы, но Мирон спит на ходу, и Диме приходится подхватить его под руку. От этого временные рамки стираются ещё сильнее. Ладонь, обхватывающая плечо, ощущается так правильно, что ему хочется замереть в этом мгновении. Именно поэтому он отключается, как только видит кровать. Уже сквозь сон он чувствует, как его раздевают, а ещё сухие обветренные губы на лбу. Впервые за очень долгое время ему вообще ничего не снится. Мирон просыпается, но не двигается, потому что прямо на свеженабитом вороне покоится горячая ладонь, а на голом плече оседает чужое дыхание. Мирон осторожно поворачивает голову и наконец-то разглядывает Диму. Годы на нём сказались, но это всё ещё его Дима, пусть порознь они куда дольше, чем когда-то были вместе. Мысль отдаёт горечью, и Мирон накрывает ладонь своей. — Я знал, что ты приедешь, Миро. Но всё равно боялся, что не так понял твоё заявление. — Ты всегда понимал меня правильно. — Кто бы говорил, девочка-пиздец. Уверен, что не проебался? — Пытаюсь вернуть проёбанное, — в тон ему отзывается Мирон и уже серьёзнее добавляет, — если ещё не поздно. Дима как-то неправильно-обречённо вздыхает, а потом смотрит так, как никто не смотрел на него с 2011: с тоской, болью и безграничной нежностью. — Для тебя никогда не поздно, жида. Дима варит кофе, а Мирон разглядывает найденный в спальне альбом. На каждой странице он сам: кадры из клипов, запечатлённые моменты с концертов, срисованные фотографии, выложенные когда-то в интернет. — Нарисуешь меня сейчас? — спрашивает Мирон, заполучив свой кофе. Дима качает головой и садится напротив. — Ты здесь. И Мирон понимает.