Стекло меж нами — как лунный свет, Но этой грани прочнее нет.
Она зажигает свечу и на несколько мгновений замирает. Маленькое бронзовое солнце, венчающее свечу, чуть дрожит, когда она пытается накрыть его почему-то холодной ладонью. Она не должна чувствовать холода, она укутана в тёплую шаль, но ей в эту ночь кажется, что она где-то там, под сводами подземелий, за гранью старого зеркала. Она знает, что это невозможно, что она безумна, но… — Ангел мой… — подбежать — быстро-быстро, боясь передумать, боясь закрыть глаза и не увидеть, не услышать, не почувствовать. — Ангел, — и почти соприкоснуться с зеркальной гладью, и провести пальцами по серому, пыльному небу — ведь сейчас она видит того, кто давно мёртв, кто приходит к ней с небес… Ночь Рождества, тихий праздник, давнишние песнопения и молитвы обращаются чем-то потусторонним, мистическим, запретным — но она теперь не боится. Не для того она навечно потеряла покой, не для того позволила Ангелу умереть, не для того, как старая шкатулка вечно хранит золото драгоценностей, она берегла и бережёт память о нём, чтобы бояться теперь! Единожды в год под греховным покровом полуночи они — пускай через тонкую, будто лунное сияние, стену, пусть сквозь невидимую границу — едины. — Ангел… Эрик… — и вот его облик, нечёткий, расплывчатый, едва различимый, является перед нею. Вот он перед ней, и она не может оторвать взгляда от забытых и воскрешённых в памяти огненных искр. От затаённой в них исступлённой боли, от этого обезображенно-родного лица, от голоса, который она, вопреки минутам и годам разлуки, не забывала никогда. Перед ней изломленная фигура истинного мертвеца, но только в рождественскую ночь графиня Кристина де Шаньи по-настоящему жива. — Дитя, — шепчут в ответ, и покрывающий голову платок падает на плечи. Она порывается, чтобы придвинуться ещё ближе, чтобы, больно ударившись о беспощадную поверхность стекла, разделяющую мир мёртвых и мир живых, беззвучно воскликнуть: смотри! смотри, что со мною стало! Некогда златокудрые волосы потускнели и словно выгорели; лицо, будто высеченное из камня, приобрело более резкие черты. Голубые, её небесно-голубые глаза, так очаровавшие безумного гения, не сияют — тлеют синевато-серым огнём, но грудь вздымается — часто-часто, — выдавая её напряжение и волнение. — Вы… — и ни слова больше, потому что голос изменяет ей, потому что в горле — горечь невыплаканных слёз, потому что в этом её безропотном, полном изумления и исполнившейся надежды «вы», в этом одном только слоге — преклонение, раскаяние и молитва. Она прислоняется лбом к зеркалу, к той его части, которая на уровне его рук с длинными, паучьими пальцами, и эти пальцы гладят спутанные волосы сквозь неразличимую грань, и она, нарушая все каноны и уставы, нарушая свою светлую веру, вслушивается в шёпот некрасивых мёртвых губ, она внемлет ему — тому, кто в этот час заменяет ей Бога, — чтобы только чувствовать, чтобы знать: «Кристин, Кристин, Кристин…» — Прошу, не покидайте меня, — едва не запнувшись, едва не оборвав на полуслове, выговорить, и только бы услышал! — Вы… Я вас… — Нет, нет, Кристин, вы не должны этого говорить, — так же сбивчиво, боясь не успеть прервать её странное, невозможное, соединяющее два мира признание. — Вы не можете… Вы жена и мать… — Нет, я молю вас, Эрик, не говорите об этом! — вскрикнув, ещё больше сгорбившись, почти растворяясь в холодной дымке стекла, почти шагая в неведомую тьму зазеркалья. — Не теперь, я… Я ваша навеки, — лишь одно шевеление губ, и в одной этой фразе, в этих будто обыкновенных словах — и слёзы, и боль, и отступивший страх, и вера, и молитва, и преданный ею Бог. Нет, она теперь верна не ему. — Навеки… Вы забрали мою душу, Эрик, вы мучаете меня, но скажите, зачем, молю вас, объясните, зачем? — она едва сознаёт, что говорит, задыхаясь в рыданиях, теперь уже настигших её. Она поднимает помрачневшие глаза и видит, что её видение, её безумие плачет вместе с ней и что огненно-янтарные глаза наполнены такой внутренней мукой, какую она узнаёт лишь теперь. И граф, её нежный и любящий супруг, и сын, её родной сын, и вечно живущий в памяти отец — всё становится только тенью, от которой она отрекается во имя своего проклятия и своего нерушимого чувства. — Откройте… Откройте эту дверь, Эрик, дайте мне пойти за вами, дайте мне быть вашей, — и, одновременно: — Нет, нет, вы не должны говорить о том, что страдаете и несчастны, Кристина, потому что Эрик в эту ночь ваш, Эрик у ваших ног… Она в одночасье поднимается, она сжимает руки в кулаки, готовая броситься к зеркалу и, разбивая пальцы в кровь, бить, бить по глади отравленного серебра… Она знает: ей хватит сил, и стекло рассыплется тысячами мелких осколков. Она зажмуривается, силясь решиться, пересекая последнюю черту, но каждый раз, каждый год из семи бесконечных лет благословенный голос умоляет её остановиться, и каждую секунду она покоряется этому голосу. — Вы счастливее многих других, Кристина, — хрипло от слёз, — Эрик умер, но у вас есть эта ночь, чтобы… — Нет, я несчастна, Эрик, потому что я живу этими ночами, слышите, потому что ради одной луны я существую триста шестьдесят… — голос срывается, и Кристина проглатывает последнее слово. — Потому что я не могу, не могу разбить это зеркало, иначе всё потеряю — вы думаете, я не знаю этого? И никакие звёзды, белеющие на небесах в рождественскую ночь, не заменят ей двух иллюзорных огней — жёлтых огней преисподней. У них есть ещё четверть часа — только четверть часа, чтобы просить и прощать, чтобы тихо плакать и безмолвно клясться в чём-то непреложном. Четверть часа у старого зеркала, так нелепо смотрящегося в старой же позабытой часовне. — Я… — слова излишни, слова разрушают удивительную магию Рождества. Каждый год она здесь, чтобы постигнуть собственное безумство и разглядеть его за гранью зеркала, неведомо каким образом очутившегося в этом месте. — Простите, Кристин, простите… — почему-то доносится свысока слишком надломленный голос. Покрывая голову платком, графиня покидает часовню — ту самую, где когда-то молилась о своём отце. Гаснет маленькое солнце свечи, и тускло-серое стекло больше не походит на небеса.***
— Я должен отпустить её, дарога, отпустить насовсем, но… я не могу, — сквозь рыдания шепчет Эрик; маска покоится на полу, и он прячет обезображенное лицо в руках. — Почему Эрик не умер, когда Кристина покинула его? Эрик хотел умереть, он был готов к своей смерти, но… — Так было угодно Аллаху, — не то спрашивает, не то утверждает перс, для которого и Бог, и вера — иные. Эрик полубезумно смеётся. — Что стоило Эрику быть с нею в часовне, когда она в первое Рождество пришла туда и молилась? Эрик больше всего на свете желал только увидеть её. «Если бы только существовало то зеркало, Ангел, сквозь которое я могла бы видеть и слышать вас вновь!» — сказала она тогда, в эту первую ночь, думая, что я мёртв… Но она плакала, дарога! Ангел плакал!.. — Да, — продолжал Эрик немного погодя, — да, Эрику ничего не стоило сделать именно так, как она тогда говорила. Кристин… Эрик приходил каждый год, и каждый год он клялся самому себе, что эта безумная ночь — последняя, что он позволит Ангелу жить, жить в мире живых, — но если бы ты только знал, дарога, какое это счастье для мертвеца — видеть её целый час! Перс молча подошёл к окну. Над землёй медленно поднималось солнце. — Разве Эрик мог открыться ей в эту ночь? — прошептал Эрик, обращаясь к самому себе, когда слёзы больше не душили его. — Нет, невозможно… Она стала бы ещё более несчастной, чем теперь, она бы потеряла всё, что имеет… Она мать и жена, дарога, — Эрик взглянул на перса, и в его глазах отражалась, казалось, вся боль мира. В одном этом взгляде — вся горечь памяти о том, как он отпустил её однажды и как отпускает каждую ночь, когда она безраздельно принадлежит ему. — Нет, нет… И в её холодных, почти остекленевших, но как никогда живых глазах, тускло сияющих перед ним так, будто он снова видит их наяву, — беззвучная мольба о том, чтобы он — теперь — не отпустил, удержал, чтобы повёл за собой. Чтобы разрушил эту грань — прозрачную, словно предутренний туман, но прочнее которой не существует. Чтобы, безумная — и настоящая, искренняя в своём безумии, она хотя бы на миг перестала искать уродливый облик мертвеца в тысячах других зеркал.