Не оригинально

      Некоторые старые кошмары не блёкнут со временем. Запах гари все такой же отчётливый, темная кровь на пальцах все такая же липкая, тела родителей все такие же холодные и недвижимые. И все так же перехватывает горло спазмом, когда в руинах того, что было домом, Монэ видит труп сестры с неестественно вывернутыми ногами – будто сломанная кукла. В широко распахнутых детских глазах больше не синеет небо: там только страх. В этом сне Сюгар вместе с родителями и Монэ не успевает её спасти.       Крик раздирает горло и лёгкие, когда Монэ садится на постели; плечи вздрагивают – влажную от пота кожу целует холодный воздух.       Отбрасывая резко тонкое одеяло, она спускает ноги на каменную плитку: третий раз за ночь – это ненормально, это случается редко. Хрипло дыша, покидает спальню и медленно бредёт, держась за стены, по направлению к кухне. Пульсация в висках – единственный звук, что она слышит; голову давит мигренью. Воздух вокруг густой и сухой, забивается в легкие, царапает горло. Перед глазами все ещё окровавленные тела. Ей очень нужен крепкий кофе или несколько таблеток снотворного, потому что одной её не взять. Но лучше кофе: так больше шансов, что в мыслях не родится ничего лишнего, и остаток ночи потратить на какую-нибудь книгу. До рассвета пара часов, продержаться нужно не так долго.       У судьбы жестокое чувство юмора, отстраненно думает Монэ, потому что кофе она получает, не добравшись до кухни, и не совсем так, как надеялась. Сталкиваясь с кем-то неспящим, выворачивающим из-за угла, первое, что успевает ощутить Монэ – удар, и только потом – жжение, кипятком разливающееся по ключицам и колющее плечо. Остатки кофе (это она определяет больше по запаху, чем по виду: в полутёмном коридоре мало что можно различить) расползаются по светлой майке, мокрая ткань неприятно липнет к телу.       Запрос «кофе, чтобы не спать» вселенной выполнен. С бонусом в виде Трафальгара Ло.       «Бонус» привычно хмурится, крепко сжимая полупустую дымящуюся кружку, и напряжённо рассматривает вздувающиеся волдырями красные следы ожогов над темными пятнами, украсившими светлую ткань. И, не дав возможности сориентироваться в ситуации и решить, кто виноват и кому приносить извинения (кто оказался более слеп в полумраке и переполнен решимости добраться до конечной точки, снося преграды), бросает: «Иди за мной» и делает шаг мимо неё. Так некстати вспоминается пара разрубленных днём подчинённых Цезаря, чем-то остро допекших явно выдвинутого на роль штатного врача Панк Хазард Ло. И совсем не испытывающего восторга на этот счёт. Но дозволение вольно бродить где вздумается, видимо, важнее прочих желаний.       — Может я просто сделаю тебе кофе и на этом сочтём инцидент исчерпанным?       Монэ слишком не в себе после трёх кошмаров за ночь и хочет мирно разойтись, а на лице Ло что-то слишком жёсткое и пугающее, чтобы поверить в его миролюбивость. Он определённо не собирался с кем-то говорить в такое время: об этом свидетельствует и глухой голос, и промедление, предшествующее паре слов. Будто он где-то глубоко в себе и лишь на доли секунды выныривает из этого болота тяжелых мыслей. Впрочем, в ином случае он бы её тихие шаги точно услышал. Усталое сознание подбрасывает картинки изощренных пыток, и ноги примерзают к каменному полу. Когда Ло оборачивается, Монэ очень хочет отшатнуться.       — Хочешь оставить следы на память?       Не до конца выпутавшийся из болота кошмаров разум запоздало осознаёт, что это не наказание, а рука помощи. Внутренне Монэ облегченно выдыхает и заставляет ноги сдвинуться с места. Молча. Подавляя в себе желание сказать, что она вообще не ожидала от него такого жеста, и саркастично добавить, что на память предпочла бы совсем другие следы. Но можно тоже на ключицах.       Опускаясь на жесткий матрац узкой постели (стульев и кресел нет, да и в целом обстановка более чем скудная — чего ждать от исследовательских лабораторий?), Монэ с шипением спускает лямки майки, стараясь не задеть повреждённый участок плеча. Красные пятна с волдырями сливаются друг с другом, зудят и вызывают боль. Если ничего не сделать, останутся на несколько лет: на ней заживает все долго, это Монэ уяснила ещё в детстве. На лодыжке до сих пор не исчез след от глубокой царапины: даже не шрам — просто розовая полоса на белой коже. Только поэтому она здесь, ждёт, пока Ло найдёт какие-то баночки в своих вещах.       Видеть и понимать, что он — не только Хирург Смерти, но и просто врач, странно. Абсурдно даже.       Чувствовать, как плеча осторожно касаются пальцы, обычно раскрывающие сферу смертоносного пространства — тоже. И Монэ ловит себя на мысли, что это новое ощущение слишком интересно, слишком требует пристального изучения, чтобы вот так просто забыть о нем. Ло накладывает на ожоги какую-то мазь, отчего кожу покалывает ещё сильнее, но уже от прохлады. Или от разгорающегося внутри любопытства, замешанного в дьявольский коктейль из напряжения, ожидания и отрицания.       Переводя расфокусированный взгляд с тонких линий татуировок на задумчивое лицо, на удивление сейчас не скрытое наполовину в тени козырька вечной шапки, Монэ концентрируется вновь и видит проявившиеся на висках голубые вены, красные прожилки лопнувших сосудов в глазах, сухие, потрескавшиеся губы и не до конца исчезнувший след от подушки на впалой щеке. Только после этого замечает встрепанные волосы и то, что на Ло нет привычного пальто. На языке вертится масса вопросов, так некстати донимающих сознание: «Что тебя тревожит?», «Почему ты выглядишь так, словно боишься закрыть глаза?», «Сколько лет твоим кошмарным снам?», но вместо этого она нарочито насмешливо произносит:       — Мешают спать призраки убитых тобой людей?       И получает в ответ такой же четкий удар:       — Служить Джокеру это шпионить даже ночью?       Они отвратительно правы оба и неправы одновременно, потому что самое страшное — в несказанном. В том, что спать не дают лица тех, кто не спасён. В том, что служа кому-то, теряешь себя и свою жизнь. В том, что ничего не боится только мертвый, и они оба уже мертвы. Оба уже не цепляются за жизнь. Просто есть то, что нужно выполнить до смерти, и потому ей придётся подождать.       — Боюсь, доложить ему мне нечего, — пожимает плечами Монэ, следя, как по обширным пятнам медленно проходятся холодные кончики пальцев, и задерживает вдох в момент прикосновения к ключице. — Твоя бессонница его мало волнует. Только если это потому, что ты безмерно жалеешь о своём уходе из Семьи, — напряженная кисть, завершая обработку, на короткую секунду замирает у самого края выреза майки, и Монэ хитро улыбается, заканчивая: — в чем я очень сомневаюсь. А ведь Молодой Господин ждёт твоего возвращения, Ло.       Ледяные пальцы скользят выше, чтобы впиться в шею; в мрачном взгляде серых глаз — неприкрытая, горящая ненависть, отчего-то рождающая внутри веселье. Ещё первая встреча подарила понимание: ближайшие месяцы на Панк Хазард не будут такими скучными. Цезарь уже изучен вдоль и поперёк, у него в голове лишь одно — бесконечные эксперименты. Новое лицо на острове — новые открытия, особенно увлекательные, если они не даются с первого раза.       — Дождётся, — сквозь зубы выдавливает Ло, и в одном пропитанном злостью и непокорностью слове неприкрытое обещание, вызывающее одновременно страх и предвкушение. Монэ умеет оценивать противника и сейчас она отчётливо чувствует, что хочет увидеть эту встречу, потому что будет интересно. И, возможно, она что-то узнает.       Воздух уже не такой густой и сухой: скорее покалывающий, морозный. И дышится почти ровно, если не считать постороннего вмешательства в процесс. Но это совсем не страшно — если бы Ло хотел её убить, не разменивался бы на мелочи. Просто хваленая выдержка иногда изменяет и ему.       — Можно подробнее? — склоняет набок голову Монэ, игнорируя жёсткую хватку на шее, хотя пульс ускоряется, но не от намёков на удушье; пустота расширившихся зрачков напротив поглощает, каждая крупица ярких эмоций, даже негативных, вгоняет дозу адреналина в кровь. — Когда ждать блудного сына? Мы подготовимся.       Вот так провоцировать и без того не отличающегося мягкостью Ло, возможно, не самая благоразумная идея, с учётом того, что на фоне бессонницы он точно не цветочки окружающим раздавать намерен, и ещё минут десять назад она его боялась, но Монэ верит, что способна танцевать на острой грани, не рискуя упасть в пропасть. В висках неровно стучит сердце: она не умрет сегодня, но другой пропасти не избежать.       — Обойдусь без приветственных салютов.       В ответ на его комментарий Монэ только улыбается. Насмешливо. И тянется рукой к взъерошенным чёрным волосам. Это полностью отвечает её стремлению к развлечениям. Только слишком опасным. Очередной вдох задерживается где-то в груди, убиваемый коротким касанием губ к губам — это легче, чем выдавить «спасибо». И совершенно ничего не значит: просто опустошает разум. Но когда странный контакт, который сложно назвать поцелуем, прерывается, открывая глаза, вместо серых радужек, окружённых красной сетью сосудов, Монэ на миг видит мертвые синие. Пустой взгляд сестры из ставших родными кошмаров. И, вздрагивая, стремится вновь уничтожить ничтожное расстояние — ради спасительной пустоты. Секунд обманчивого забвения.       И уже тянется всем телом, расслабляясь, почувствовав ответное движение. Жар, до того сконцентрированный на ключицах, расползается по груди, уходит ниже; возникающая при случайном прикосновении к повреждённому плечу боль растворяется в нем. И Монэ тоже растворяется, жадно ловя своими губами чужие, задыхается, но до последнего отказывается отстраниться; в пыльных углах сознания едва шевелится разумное и рациональное, требующее уйти.       Разумное и рациональное уже знает конец истории.       Пружины жесткого матраца жалобно скрипят и этот звук ставит точку; Монэ задумчиво смотрит на пятна ожогов, склоняя голову – упавшие на грудь спутанные волосы надёжно скрывают лицо. Пары секунд достаточно, чтобы любые эмоции скорректировать, а голосом она и вовсе управляет безупречно: даже волноваться нет нужды и что-то выжидать. Впрочем, говорить все равно нечего. Они в расчете.       — Через неделю сойдут полностью, — коротко сообщает Ло, поднимаясь на ноги, чтобы убрать мазь на место.       Монэ кивает, хотя знает, что он не смотрит, и соскальзывает с постели, чтобы молча удалиться из спальни. Ей в действительности не нужно знать сроков и её мало волнуют заверения в результате; она доверяет Ло как врачу и уже не чувствует ожоги. И, наверное, вообще ничего не чувствует, только руки подрагивают, но хотя бы ноги уверенно ведут в сторону кухни; на этот раз — доходят. Больше полуночников на Панк Хазард нет, сталкиваться не с кем. Если Цезарь и не спит, он слишком занят своими экспериментами, чтобы куда-то выходить. Его подчинённые десятый сон видят, как и дети. Пока вскипает вода, она концентрируется на дыхании — новую порцию кипятка получить совсем не тянет. Дрожащие руки откручивают крышку со стеклянной банки — разум смеётся: рисует осколки на ладонях и липкую темную кровь.       Такую же, как у трупов родителей во сне.       Насыпая в кружку три ложки кофе, Монэ медлит; пар, поднимающийся вверх из чайника, гипнотизирует. И даже почти успокаивает — настолько, насколько это вообще для неё реально. Чтобы не так давило спазмами горло и пальцы смогли разогнуться. Для большей подстраховки тянется ещё и к сахару, старательно отмеряет четыре ложки, уже представляя странный вкус. Но зато спать точно не захочет, и может шум в ушах стихнет.       Вселенная тоже стремится ей это обеспечить, глупо повторяясь, заставляя поверить в отсутствие оригинальности и тягу к клише. Кипяток обдаёт голые ноги, потому что хриплое «Все же предложение возместить испорченный кофе в силе?» где-то за спиной абсолютно неожиданное и такое же абсолютно несвоевременное. Хотя стоило бы догадаться, что порушенные планы захочется восстановить не только ей.       Шипя от боли и раздражения — на себя, на отвратительную ночь, на слишком внезапного Ло, Монэ оборачивается, с усмешкой демонстративно выставляя вперёд ошпаренную ногу.       — И твой альтруизм, надеюсь, тоже не иссяк.        Видимо, спать сегодня ей действительно не придётся. И чертов кофе она пить перестанет.