Три

      Когда Джуффин осторожно прикасается к нему губами, так что поцелуй похож на печать, на рану и на клеймо, Макс выдыхает этой воображаемой болью куда-то наверх, в сгустившийся воздух. Это, может, липкий и жгучий сургуч или смазанные чернила на его шее, где-то под подбородком, но точно выше ключиц. Джуффин проводит холодной ладонью чтобы унять боль. Макс чувствует странное онемение.       В мире, где все законы вселенной порой — пустой звук, в этом мире, где невозможное ведет тебя под руку и направляет, там Максу вдруг становится неуютно и больно от поцелуя. И это, должно быть, плата за невозможное. Вся эта боль.       Когда ему было восемь, он видел Джуффина мельком в толпе. Ему было восемь, и он потерял из виду своего провожатого — отца или мать, он не помнит уже, да и разницы нет, наверное. Это была не Германия и не Россия, Макс не знал языка, и давно уже скрылся из виду колючий рукав того, кто вел его сквозь этот цветастый и жуткий живой балаган. Люди вокруг были большие, взрослые, своими ногами, громадными как ходули, они обступали Макса, толкали, теснили, в нем поднималась паника. Она пронзила его живот, скрутила внутри, запретила дышать, но толкала вверх, через глотку, испуганный крик. В глазах у него мутнилось от слез. Тогда, среди страшного столпотворения, он видел Джуффина Халли: среди криков, и ругани, и одежд, и ног, и голов, и взлетающих рук, и многих и многих лиц. Но Макс ничего не помнил. К тому же, это был просто сон — он никогда не бывал на страшных восточных базарах в детстве.       В пятнадцать лет он видел Джуффина, и теперь все еще помнит его, помнит первый болезненный сон. Первое полуночное осознание какой-то ужасной неполадки то ли в себе, то ли в мире вокруг — все стало резко неправильно и искусственно. Будто бы Макс был большой и заржавленный гвоздь, брошенный кем-то в часы. Он стал ненужный среди шестерней и пружин, недвижимый, мертвый, а они все бежали, спешили и жили вокруг него. После первого сна о светлых мозаичных мостовых Макс не спал до рассвета, и, считая прибитых к земле овец, отказавшихся прыгать, очень хотел провалиться обратно в сон. Сначала — снова попасть в то чудесное место, затем — просто желал уснуть, без сновидений и мыслей. Но темнота не принимала его.       Потом было много жизней-времен, не мучительных или полных страданий, а просто пустых. Макс смотрел, как часы изнутри продолжают идти. Изредка кто-то встряхивал механизм, и Макса швыряло туда-сюда, он что-то ломал и мешал другим двигать вперед время. Время шло мимо и отводило глаза, когда Макс настырно глядел и чего-то хотел потребовать — сам, в общем, не понимал, чего.       Все это — боль, и она еще в нем, с каждым годом только ее становится меньше, словно грязь, вымываемая морем из-под камней. Но сейчас ее много. Сейчас ее столько, что Макс выдыхает и снова не может вдохнуть, воздух свистит сквозь узкую щель горла, в глазах мутнится от слез. Это знакомое чувство — как будто его кто-то покинул, и Макс теперь потеряется навсегда. Страшное.       Джуффин целует плечо, густое скопление родимых пятен, и Макс тогда вздрагивает и отталкивает его от себя.       — Не нужно. Потом я проснусь и мне будет больно. И одиноко.       Волшебный, прекрасный сэр Халли, ненастоящий каждой своей частичкой, вылепленный из лжи, и надежды, и снов, улыбается. Он всегда улыбается. Он протягивает к Максу руку, и странным движением, то ли ласковым, то ли наоборот, жестким, приподнимает его подбородок. Проведя сначала по шее и снова будто бы смазав кипящий, болезненный след. Он говорит:       — Проснись.       Макс воображает, как сейчас откроет глаза и увидит надтреснутый потолок и по стенам — липкую паутину. Как он выпьет холодный кофе, всунет себя в одежду, горячую и неудобную, и будет весь день скрести о нее своей высохшей кожей, и каждым паучьим глазом видеть неправильный мир. Может, Земля вращается не в ту сторону, и он один ощущает это болезненное кружение. Макс воображает, как, шумно глотая воздух, будет чувствовать резко и ясно отпечатки губ. На шее, ниже чем подбородок, но выше ключиц, и на плече — в самом центре скопления темных родимых пятен. Воротник рубашки будет немного тугой и задевать постоянно рану, клеймо, печать у него на шее. И Макс будет вздрагивать, как от боли.       Но он не просыпается. Комната обретает рассветные очертания — громадная комната, полная воздуха и розовых сумерек, в ней высокие окна выходят в сад. И в ней Джуффин Халли, какого-то странного возраста и с нечитаемым лицом, и все еще полный лжи, надежды и снов, но вполне настоящий. Он говорит:       — Ну вот. И безумием уже почти не пахнет.       И потом целует его еще раз, третий, смазанный след остается где-то под ухом. Три — как будто у Макса под кожей каленый металл, он светит до жути ярко, являя миру обугленные отпечатки губ. Три — потому что это все сказка о сказке.       Но Максу все еще больно.