Jingle bells

Норме Дженнингс нравится пестрый и красивый Сиэтл, наполненный предпраздничным гомоном и суетой, яркими гирляндами и многочисленными фигурами Санта Клауса, улыбающимися с каждой сверкающей витрины, поощряя детей клянчить у родителей больше игрушек и сладостей. Гул машин с улицы, завывания ветра и звуки хлопающих магазинных дверей сливаются в один радостно-громкой клубок, запахи мандариновой кожуры и зеленых лап с елочного базара лезут в нос, а порхающие в воздухе мелкие снежинки оседают на волосах, воротниках шубок и ресницах прохожих. Снег негромко хрустит под ногами, скрадывая шаги, и в наступившей вечерней полутьме яркими желтовато-оранжевыми пятнами сияют уличные фонари. Из обувной лавки на углу Пятой авеню доносится прилипчивый мотивчик «Jingle bells» с его звенящими бубенцами и веселыми нотами, и ноги сами несут Норму на ярмарку в самом центре города. Она покупает красивую безделушку — большой игрушечный шар, наполненный гелем и искусственными снежными хлопьями, в медленном вальсе кружащимися за стеклом, стоит тот встряхнуть; шар будет стоять на стойке в «Double R», и женщина возьмет в привычку протирать его каждое утро влажной тряпкой от танцующих в свете гирлянды пылинок. Туда же, на стойку, в красивую вазу она поставит перевязанные лентами красно-белые закрученные карамельки, и Шелли, облокотившись о прилавок, будет облизывать одну, проводя языком по всей длине, явно дразня своего приятеля Бобби Бригза, расположившегося за одним из столиков (Норма тогда лишь усмехнется про себя и уже привычно отведет от парочки глаза, с головой уйдя в работу). Но больше всего ей нравится Сиэтл, потому что это не родной Твин Пикс, где каждый смотрит в соседские окна и все про всех знает, здесь никто не спросит тебя «зачем тебе новая мужская рубашка, Норма, когда твой муж в тюрьме?», стоит только взгляду женщины затеряться среди полок в одежном отделе универмага. Норма любит бродить среди стройных рядов теплых колючих свитеров с дурацкими узорами, висящих на вешалках, и пиджаков из грубой толстой ткани, то и дело удобнее перехватывая пакеты с другими подарками и мелочами для кафе; здесь нет болтливых девочек-подростков, нанятых Хорном, вместо работы скучающих за прилавком и нет раздражающего перешептывания по углам — лишь негромкая музыка, еле уловимый сладковатый запах духов и совершенно чужие люди, которые, должно быть, больше никогда не увидят ее, а она не увидит их. Она выходит на украшенную улицу из магазина, прижимая только что купленную коробочку с подарком к груди, и вместе с доносящейся с площади музыкой ее сердце тоже что-то радостно напевает, стоит только женщине хотя бы на мгновение представить реакцию Эда, когда он наконец развяжет тонкую ленту, разорвет яркую подарочную упаковку, не церемонясь с ней, и достанет на свет божий темно-синюю фланелевую рубашку в мелкую белую клетку, теплую и уютную, но определенно уступающую объятиям самой Нормы. Похожую она подарила ему на Рождество, когда они учились в последнем классе старшей школы, а потом они долго целовались в коридоре возле шкафчиков, потому что какой-то шутник подвесил там к потолку веточку омелы; разница была разве что в том, что тогда все было проще, и между ними (практически) не было ни Хэнка, и Надин. В Сочельник Норма закрывает кафе на добрых полчаса раньше обычного, и Шелли лукаво улыбается той вслед, хотя всю неделю от поездки женщины в Сиэтл до кануна Рождества старательно делает вид, будто ни о чем не догадывается, и целыми днями занимает себя тем, что совсем уж откровенно флиртует с Бобби, вгоняя в краску случайно оказавшихся в «Double R» посетителей. Сама Норма улыбается тепло и чуточку рассеянно, один раз в году позволяя себе быть мыслями далеко от работы; коробочка с подарком лежит на самом видном месте, на каминной полке, и, подумав, женщина цепляет к ней маленькую открытку, подписав ее старательным почерком девочки-отличницы. Оберточная бумага пахнет ее духами и переливается всеми цветами радуги в теплом свете растянутой над камином гирлянды. В доме Эда и Надин с красивым праздничным венком на двери звучит музыка — Норма не слышит ее, а просто знает, что она есть; женщина стоит в пятне блеклого фонарного света перед крыльцом, никак не решаясь позвонить, и молча смотрит через окно на силуэты мистера и миссис Хёрли, танцующих в своей гостиной, словно в старом немом кино. Она прекрасно видит, как Эд целует жену, — потому что так надо, потому что так правильно, потому что, в конце концов, у них с потолка тоже свисает ветка омелы, как когда-то в школе — и сердце пропускает пару ударов. До убожества радостный, прилипчивый мотив «Jingle bells» набатом звучит в ушах, и женщина еле сдерживается, чтобы не заплакать; «в Рождество никто не должен быть один» — глупость, чей-то вымысел, фикция, просто красивые слова и не больше. Морозный воздух больно жжет легкие и кусает горло, а она продолжает стоять перед дверью, будто бы кто-то понял, что она пришла, будто бы Эд сейчас выйдет и крепко прижмет к себе, обнимая. Да к черту все, черту! Женщина прижимает к груди небольшую плоскую коробку, перевязанную бантом, и уходит домой быстрым шагом, ни разу не обернувшись, боясь сорваться на бег. К черту, говорит самой себе она, и новый подарок отправляется на самую дальнюю полку шкафа к десяткам еще таких же — перевязанных лентами, завернутых в красивую блестящую бумагу, накопленных за все прошедшие годы, но так и не врученных. Потому что…. ...потому что зачем тебе новая мужская рубашка, Норма, когда твой муж в тюрьме?