***
История влюбленных так стара. Вернуться к жизни мне давно пора, Взять в спутники себе один покой, Забыть, что существует рай земной. Зачем тревожить тени старых дней В отнюдь не правой повести моей? Но коль столетья сквозь мы помним их, Так, значит, место им среди живых. И очень часто слышу я порой О страсти той же, столь же роковой. Судить о них не будем никогда: Пусть лучше разберутся в них года. Но я, пока живу, твержу рефрен, Любовной рифмы благодатный плен — "Пусть грех сулят объятья — это Рай. Гори, любовь, вовек не угасай!"Часть 1
31 декабря 2017 г. в 01:35
Я приглашаю в гости вас
В прекрасный, дивный край — Прованс.
Он весел и учтив с гостями,
Как добр и щедр всегда с друзьями.
По городам его пройди
Ты к площадям. Сюда пути
Ведут от всех святых церквей,
Как, впрочем, и иных дверей.
Здесь горожане ныне собрались.
Пересмеялись все, перепились:
"Сегодня воскресенье? Дай-то Бог,
Чтоб дух святой наш виноград сберег."
А кто здесь на ступенях, возле храма,
Возносит честь с хвалой прекрасным дамам?
С ним постоянно лютня и мандора,
Да это трубадур, создатель хора
Во славу дам, побед, любви и силы.
И из толпы его вдруг попросили,
Прервав безбожно песню о природе
(Таких всегда находится в народе):
"Чем так вот горло надрывать,
Толпу ты мог бы позабавить,
Что было в прошлом рассказать,
Но, уговор: чур не лукавить.
Мы знаем, в чем ваш тяжкий грех
— Вам только слезы лить по дамам,
Морочить головы у всех,
Не говоря о главном самом.
"Ну, что ж, могу поведать вам
Я быль одну, я слышал сам
Все это в молодость мою,
Когда я жил в ином краю...
В один из теплых дней и ясных
Весенний день стоял прекрасный,
Разбужен звуками подков
И песней звонкою рогов.
Охота мчится за оленем,
Хотят поставить на колени
Его и слуги и собаки —
Их только допусти до драки.
Но вслед охоте, в черном весь,
Сосед охотника чрез лес
Несется на коне гнедом
Оставив поскорее дом.
Вот кавалькаду он догнал
И знак взывающий подал.
Кричит он: "Рыцарь! Эй! Постой!"
И машет всаднику рукой.
Тот обернулся, увидал,
Вдруг рассмеялся и позвал:
"Я рад тебе, мой старый друг!
Иди скорей в наш пестрый круг!"
Сосед молчит. Коня он не торопит.
Подъехав ближе, напускает мрачный вид.
"С тобою, видно, что-то происходит?" —
Его лицо увидев, рыцарь говорит.
"Ты зря охотишься, мой друг,
И зря из замка ездишь часто,
Оставив дома только слуг,
Все это, милый мой, напрасно."
"Я не пойму тебя, сосед,
Не в духе ты, как видно, ныне?"
"Не удивляйся, рыцарь, нет,
О шутке слова нет в помине.
Но вот что знаю я, друг мой,
Весьма прискорбно и печально:
Скакал недавно я порой ночной
(Я ехал из провинций дальних),
Мой путь прошел близ замка твоего,
Где башня сторожей, ты знаешь.
Ночная тень кругом, не видно ничего,
Что говорить, ты сам все понимаешь.
Мне показалось то иль нет,
Но промелькнул вдруг в башне свет,
И шторы опустились разом.
Тогда услышал я две фразы:
"Прошу, пройдите, рыцарь мой,
Мой Бог, хоть обликом земной",
И ей в ответ:"Мадам, мадам,
Клянусь, я жизнь за вас отдам..."
"Но кто же говорил постыдные те речи?
Их имена я знать хочу! Позор
Какой мне давит тяжко плечи...
И это в замке! У меня!" — "Тот вор,
Что дом бесчестит твой известен свету,
И имя дамы знаю я, а ты
Не хочешь знать? Поклонник красоты,
Любимец муз он, близкий друг поэта..."
"Скорей же назови, сосед, мне имена!"
"Клянусь я шрамами своими старых ран,
Что лжи здесь нет. Она — твоя жена,
А он — известный трубадур Бертран."
"Что слышу я? Мария и порок...
Ужели Вседержатель так жесток?
Не верю я, все это клевета."
"О, как наивен ты, святая простота!"
"Ты не солжешь, я знаю друг мой старый,
И знаю, что покончу с этой сварой.
Эгей, охота! Продолжайте без меня!
А мне придется повернуть коня."
Не мил ему и вид дерев цветущих,
Ни травы, ни цветов густые кущи,
Забыты слуги, и олень забыт:
Рогатый рыцарь злобою кипит.
"И что же, он собой хорош?"
"Он на Адониса похож —
С язычником один портрет,
Ты хочешь верь, а хочешь нет".
Вот расступился лес пред ним и что ж?
Ему виденье замка — острый нож.
Он шепчет, мрачно, злобу затая:
"Мы потягаемся еще с тобой, змея."
А что жена его, Мария де Бюзанс?
Хочу я с нею познакомить вас.
Она в алькове темном, в этот час,
Не смеет на Христа поднять счастливых глаз.
Лицом она прекрасна и нежна,
Как серебристая и светлая Луна.
Изъяна нет в ней никакого,
Одни достоинства: и ум, и шаг, и слово.
Но речь ее к Спасителю иная,
Не та, о чем девица молит молодая.
Одна в смятеньи просит жениха,
А та, чтоб спас ее Всевышний от греха.
"Пять чувств моих, я вас благодарю,
За это небо, солнце и зарю,
За пенье соловья, траву, росу,
За всю земную и небесную красу.
За этот дар — любить и быть любимой
Наперекор всему, за то, что милой
Я названа возлюбленным своим,
Не мужем, правда, но он мною чтим."
Она противилась самой себе сперва,
Но кто же назовет свои права?
Как обмануть свою же в жилах кровь?
Как обмануть священную любовь?
Один считает это за смертельный грех,
А у другого этот грех — веселый смех.
Противиться себе самой беда:
Со страстью рядом добродетель — ерунда.
Кто любит и любим — счастливый человек,
И кажется ему травой январский снег.
В объятиях греха они познали рай...
Живи любовь. Вовек не умирай.
А рыцарь мчит, возмездия моля,
И стонет под конем его земля.
Ворвался он, как вихрь, во весь опор
На замковый великолепный двор.
"Эй, Жак! Поводья прибери сперва!" —
Кричит слуге он грозные слова, —
"А после подойди ко мне не медля,
Не то узнает шея цену петли."
Коня слуга проворно расседлал
И прибегает к господину в темный зал.
Что Русидон сказал тогда ему —
Известно только Богу одному.
Звонят часы на башне восемь раз,
Тем говоря, что для обеда час.
И герольды играют на трубе,
А рыцарь думает: "Я угожу тебе.
Тот клялся, что не жаль ни жизни
Ни сердца ради милых глаз,
Ну, что ж, сзывает колокол ко тризне.
Мария, как я позабавлю вас."
Вошли в покой супруги в одночасье,
Приветствуя друг друга разошлись
И сели, у обычаев во власти,
Что раньше сотворенья мира родились.
"Она спокойна, ничего не знает;
Пусть спит душа ее, неведенья полна,
А Русидон обмана не прощает,
И месть свершится за обман сполна."
Хоть тишина царила за обедом,
Но мысль убить нельзя, и рыцарь ждал
Момента, чтоб лететь за местью следом.
"Пусть мясо подадут сейчас," — сказал
Слуге. Тот молча поклонился,
Исчез за дверью, снова появился,
Обнес господ, деля им пополам
Жаркое. Мысль мелькнула: "Час настал."
Супруг подал вина жене напиться,
(Уж лучше бы ему ума лишиться
И речи дар навеки потерять,
Чем хладнокровно так сказать):
"А знаете, чье съели сердце
Вы только что, мадам?
Приправленное густо перцем,
Как показалось оно вам?"
Чуть побледнев, Мария произносит:
"Благодарю, но что за интерес
У вас к нему?" Супруг молчанья просит
И говорит: "Достиг уж он небес."
Сказал он это злобно, хмуро,
Усмешку в бороде тая:
"Вы съели сердце трубадура,
Вы понимаете меня?"
Она бледна, как мрамор или мел.
Клянусь, что снег январский так не бел.
Она молчит, и, сделав реверанс,
Спокойно говорит: "Благодарю я вас
За сей обед, он был великолепен,
Уж никогда не буду так сыта.
И впору заказать сейчас молебен,
Чтоб вам, супруг, не увидать Христа.
Пять чувств моих, благодарю я вас
За ненависть моих несчастных глаз,
За злобу, нежность, отомщенье и любовь,
За ту невинно пролитую кровь.
За то, что чувство есть и в муке, и в тоске,
Что я не камень мертвый на песке,
Но коли Богу так угодно стало, я
Приду в тебя, цветущая земля."
Она идет, не слыша мужа слов,
Легки шаги ее, им больше нет оков.
Она, как птица, вся легка, светла,
Природа словно ей дала крыла.
Не благостный, сияющий цветок
Отныне ей вплетается в венок:
Шипы, как сына вечного творца,
От этого мгновенья до конца.
Мария подошла к окну и встала —
Она впервые словно увидала,
Что нет такого места на земле,
Где дали бы отпор могучий мгле.
И так душа ее наполнилась тоской,
Что ставень отворила твердою рукой,
Ступила на порог, взметнула руки,
И навсегда избавилась от муки.
Та, что любила и страдала много,
Так в вечности узнала Бога.
Вот как поступила Мари де Бюзанс,
Чья страсть оказалась сильней, чем алмаз."
Допел трубадур, но молчала толпа.
Тут герольда вдруг прозвенела труба,
Певец потянулся, все в узел собрал,
Взвалил на плечо и вперед зашагал.
Казался все меньше, пропал вдалеке...
Еще бы, друзья, ведь он шел налегке,
В воротах мелькнул, показавшись едва
И скрылся из глаз. Но молчала толпа.