Часть 1
31 декабря 2017 г. в 01:05
Я попал в кротовину много лет назад и до сих пор не могу выбраться из нее. Яма такая глубокая, что в ней практически нет света; есть только какой-то намек на свет, настолько слабый, что иногда представляется, будто окружающая темнота – плотная, как ткань, совсем сплошная, ничем не разбавленная. Я и до сих пор сомневаюсь, что даже на той части склона, где выход, обрыв, куда мне удалось взобраться до сих пор, есть свет; иногда мне кажется, что огонек, как будто маячащий вдалеке, все же усиливается, а иногда – что он пропадает и даже что его и вовсе не было. Во всяком случае, я не могу определить, есть ли свет вообще, а если да – становится ли он сильнее. Мне остается только надеяться, что я приближаюсь к нему.
Я плохо помню, как я оказался там – воспоминания об этом эпизоде расплываются, во многих подробностях и обстоятельствах этого события я сомневаюсь. Периодически мне в голову вообще приходят новые, неожиданные версии того, как это произошло – и мне нечем их опровергнуть. Кажется, я находился в своей комнате, проснулся ночью от голода, поднялся с постели, чтобы пойти поесть – и вдруг ковер подо мной свернулся и провалился. Может быть, это был не городской, а деревенский дом, и я упал в погреб? Или это случилось не ночью, а днем, когда я собрался достать из погреба квашеную капусту, соленые огурцы или варенье – и упал в дыру в его дальней, темной части? Или это произошло не в моем доме, а в школе или в университете, в котором я занимался? Может быть, я был не школьником или студентом, а преподавателем, и должен был провести урок или прочитать лекцию? Или же это произошло не в стенах университета, а на улице – подо мной провалилась земля, а не ковер? Или же я, не посмотрев под ноги, упал в канализационный люк? Земля под ногами ведь просто так не проваливается! В конечном счете я должен сознаться себе: я не знаю, как я попал в кротовину. Слишком много воды с тех пор утекло, слишком много версий произошедшего я перебрал. Пытаясь восстановить истину, я так напрягал память, так углублялся в подробности того или иного варианта, что не могу уже отличить правды от вымысла. Для меня остается вопросом, что со мной случилось, – и ответа на него у меня нет.
Вообще, жизнь в яме с ее постоянной темнотой так дезориентирует, так лишает уверенности в чем бы то ни было, что у меня уже не осталось ничего, кроме вопросов. Я во всем сомневаюсь, ничего не могу утверждать с определенностью – а вопросы при этом возникают новые и новые, все прибывают и громоздятся у меня в голове, не оставляя даже места для ответов. Эта груда вопросов иногда представляется мне, как какой-то ком копошащихся червей, которые неограниченно размножаются, занимая все больше пространства, сплошь покрывая огромные территории. Я уже и не пытаюсь искать чего-либо определенного, а только беспомощно развожу руками перед этой горой.
Я не знаю, например, чем я питаюсь – в темноте невозможно это разглядеть. Это какая-то безвкусная влажная субстанция, похожая то ли на грибы, то ли на мох, то ли на слизней. Я нахожу ее наощупь на склонах обрыва и, торопливо и плохо разжевывая, с отвращением проглатываю. Впрочем, я стараюсь не фантазировать о том, что представляет из себя моя пища: явно ничего хорошего. Иногда я пытаюсь мысленно перечислять самые главные из волнующих меня вопросов, чтобы собирать их, хотя бы расставить по полочкам, что именно мне неизвестно. Как я уже говорил, я не знаю, как я попал в кротовину. При каких обстоятельствах это произошло? Кем я бы до того, как оказался здесь? Сколько мне было лет? Где я жил и чем занимался? Что я вообще за существо, как я выгляжу и что из себя представляю? Сколько времени я уже нахожусь в дыре? Да и было ли вообще что-то до ямы, или я родился и все время прожил в ней? Насколько яма глубока? Можно ли из нее выбраться? Да и нужно ли выбираться – может быть, вне ямы еще хуже, чем внутри нее? Есть ли у кротовины дно, бывал ли я на нем, или находился только на ее склонах? Какую долю расстояния, отделяющего меня от краев обрыва, мне удалось за все время преодолеть? Удалось ли мне вообще продвинуться по склонам вверх? Насколько круты склоны ямы? Двигаюсь ли я вообще в правильном направлении, или только отдаляюсь от краев ямы. Ведь, может оказаться, что по каким-то причинам они внизу, а не наверху, либо я двигаюсь к тупику, а выход – совсем в другой стороне? Есть ли впереди в действительности свет, или это лишь какой-то утешительный самообман, он мне только мерещится? Способен ли я вообще видеть, или я слеп, либо у меня никогда и не было зрения? Является ли мое существование?
Может быть, это затянувшийся сон? Или это какой-то перерыв, промежуток между жизнями, либо я попал в яму после смерти? Есть ли вообще что-либо кроме ямы? Есть ли яма? Есть ли я?
Вопросов еще много, их долго можно было бы перечислять. Иногда я сомневаюсь, что на какой бы то ни было вопрос вообще возможен ответ, что такое понятие как «ответ» в принципе осмысленно. Да есть ли смысл и в понятии «вопрос»? В сущности, все это –переливание из пустого в порожнее.
Размышляя, я частенько пускался в рассуждения и начинал разговаривать сам с собой, и давно уже утратил понимание того, думаю ли я или говорю вслух. Процессы мышления и речи для меня теперь практически не различаются. Правда, для того, чтобы что-то произнести, необходимо открыть рот и поработать языком, но вот странность: эти действия больше не дают ощутимой громкости звука. Я потерял представление о громкости, и если мои мысли, особенно в отчаянии, нередко превращаются в вопли, заполняют все мое существо, то крики бывают какими-то незвучащими, приглушенными, сдавленными или вовсе неслышными. Может я оглох – но, так или иначе, слова для меня слились с мыслями. Более того, мысли обрели словно бы некоторую вещественность и материальность: мне иногда представляется, что они – мои спутники, что я создаю их, в буквальном смысле порождаю их на свет – и они в дальнейшем сопровождают меня, кружатся вокруг, как стаи насекомых.
Впрочем, они могут принимать самые разнообразные формы. Долгие рассуждения кажутся мне похожими на змей, вопросы, которыми я задаюсь – на предметы одежды, которые я словно бы развешиваю вокруг себя на вешалки. Если я веду внутренний диалог, мне иногда начинает представляться и мой собеседник, а если веду мысленную дискуссию с участием большого количества собеседников – могу представить всю компанию. Подчас мне начинает представляться и обстановка, в которой ведется этот разговор, иногда кто-то из участников беседы приглашает своих знакомых, а те приводят мнения своих друзей, родственников или случайных встречных – и все они могут представляться мне поразительно подробно, как живые. Впрочем, такие беседы теперь уже в прошлом: я понял бессмысленность дискуссий, надоело толочь воду в ступе и пришел я к выводу, что хотя бы какая-то иллюзия смысла сохраняется только в одном: в продолжении пути наверх, чтобы наконец выбраться из ямы, если это вообще возможно.
Сон здесь неотличим от бодрствования, и я часто не понимаю, сплю ли я или нет в данный момент. Если мне кажется, что свет впереди меня усиливается или становятся видны края ямы – скорее всего это сон: слишком много раз мне приходилось разочаровываться, чтобы вновь обольщаться. Впрочем, освобождение из ямы уже давно и не снится мне. Когда-то подобные сны будоражили меня каждую ночь, буквально захлебывался ими, принимал их за явь, потом просыпался и разочаровывался – но вновь и вновь оказывался в подобной ситуации. Кроме того, периодически я грезил о свободной жизни – и эти мечты так захватывали меня, что становились болезненно яркими, затмевали действительность. Но все-таки они должны были уйти, и вновь оставался я наедине с ямой. Это бесконечное разрушение иллюзий сильно утомило и изломало меня; видимо, в моем организме включился какой-то защитный механизм, мне нужно было больше не бредить освобождением, чтобы не вымотаться вконец, не заболеть и не лишиться остатков сил для продолжения пути по склону обрыва. Кроме того, само представление о свободной жизни вне ямы постепенно размылось для меня, стало чем-то неопределенным, а затем – словно бы и вовсе стерлось; в результате теперь мне не снится ничего, кроме кротовины, да и толком вообразить себе что-то иное я уже не способен. Не только действительность, но и моя фантазия теперь ограничены кротовиной.
Я чувствую, что поглощен ей, не в состоянии выбраться из нее даже мысленно – но такое положение в чем-то и выгодно мне: я могу теперь не отвлекаться, употребить все силы и время, которыми располагаю, на то, чтобы продолжать карабкаться по склону. Разумеется, возможно, что все это – сизифов труд, что выбраться из узкого выхода по тем или иным причинам нельзя, что я не приближаюсь к цели, а даже удаляюсь от нее, но все-таки продолжение пути – единственное, что мне остается. Иногда, преодолев очередной сложный участок или просто проделав непрерывно большой путь, я чувствую даже своеобразное удовлетворение. Случается, что сам процесс подъема, физические усилия, которые необходимо прикладывать, захватывают меня настолько, что я полностью отдаюсь ощущениям своего тела – и на какое-то время мне удается забыть о яме. Случалось, что я интенсивно продвигался вверх по много дней подряд – лез, насколько хватало сил, жевал микологическую смесь, валился на какой-нибудь площадке от усталости и проваливался в сон – а затем, проснувшись, снова продолжал движение. Такие периоды самозабвения – лучшие в моей жизни; в такое время я словно бы перестаю думать, осознавать свое положение и вообще существовать. О таком состоянии я вспоминаю, как о блаженстве. И все-таки, рано или поздно что-нибудь мешало мне: я натыкался на непреодолимо крутой участок склона, который нужно было долго обходить, либо срывался вниз, либо подо мной обваливалась почва – оказывался вновь отброшен назад в своем пути, причем неизвестно, насколько. Такие события сразу лишали меня сил, повергали надолго в уныние и даже в отчаяние: мне представлялось, что все мои годы в кротовине прошли впустую, что я так и не продвинулся ни на сантиметр к освобождению из ямы, а, напротив, из-за своих падений оказываюсь в ней все глубже, что мои усилия тщетны. В такие периоды у меня опускались руки, я подолгу лежал неподвижно, не в силах даже думать, не в силах пошевелиться, и хотел только одного: чтобы каким-то чудом все это закончилось.
И все-таки, в конечном счете меня вновь и вновь возвращает к жизни свет, который мерцает где-то впереди. Я верю, что раз есть свет, пусть даже только иллюзия света, – может быть и достижимая цель, какой-то конец у моего пути. Отлежавшись и накопив сил, я снова начинаю свое восхождение по склону обрыва.