Манипулятор

      Мерфи молчал третий день.       Нет, он говорил. Говорил с Эмори, препирался с Рейвен, смеялся с Монти и Харпер, мирно объяснял Эхо какие-то нюансы из медотсека. Но он ни слова не сказал Беллами. Тот и не претендовал.       Первые сутки после тех роковых слов, которые он выдал, прошли под знаком «ну и пожалуйста, подумаешь, нежный какой, и вообще не до тебя». На второй день, проснувшись в постели с Эхо, Беллами поцеловал ее, и у них случился нежный утренний секс, который она любила, но почему-то не любила это признавать — как будто суровый воин Азгеды не имел права на нежность в постели за закрытыми дверями. Потом он оделся и ушел, а ноги сами приволокли его к каюте Мерфи и Эмори, но едва из-за двери послышался голос Мерфи, он развернулся и ушел так торопливо, будто его кто гнал. Спокойный и довольный голос говорил о том, что у Мерфи тоже все отлично с утренним сексом — Беллами знал эти интонации, сам слышал не раз в своей каюте. Было у него подозрение, что больше не услышит. Если только из-за двери.       А на третий день с утра, проснувшись в одиночку у себя, он собирался на тренировку в состоянии крайней потерянности. Никак не мог сообразить, что же вчера случилось такого, от чего сейчас ему кажется, что все не так, не на своем месте, и будто он вообще не там, где должен быть.       Сообразил в зале. Где Рейвен окучивала грушу, отрабатывая хук правой, а Эхо чередовала отжимания с руководством этим сложным процессом:       — Рука тверже! За тяжестью следи!       Тут должна была быть реплика Мерфи «За центром тяжести, балда!», но ее не было, потому что не было Мерфи. Как и вчера. Но вчера Беллами сам опоздал, потому не задумался — отработал свою программу и убежал на завтрак. А сегодня дошло, что было не на своем месте.       Зараза Мерфи. Таракан неуловимый. Заноза в заднице. Любимая заноза. Без которой все было пресным и неправильным. Несмотря на Эхо. Несмотря на Рейвен, переставшую смотреть на него, как на чужого. Несмотря на то, что Эмори заходила вчера, занесла забытый у них чехол с инструментами, положила его на стол и осторожно погладила Беллами по руке, уходя. А может, именно это. Что просто погладила и молча ушла, а не чмокнула в щеку, не обняла, как делала это раньше, когда забегала даже на пару мгновений. Эмори долго к нему привыкала, но когда привыкла — стала почти такой, какой была с Мерфи. Настоящей. Быстрой, задорной, открытой и нежной, когда хотела.       А теперь и это ушло. Как будто из жизни забрали что-то важное. Да он сам у себя это и забрал.              ***       — Может ты тут и главный, но я врач, и я тебе говорю: завтра у тебя выходной, ты спишь до обеда, который Эмори тебе принесет в каюту, а потом спишь до ужина, на который я разрешаю тебе выползти, а потом ты ползешь спать обратно, и утром после завтрака приходишь ко мне сюда.       — Ты не врач, ты шарлатан, — привычно отшутился Беллами, а Мерфи опасно сузил глаза:       — Смеяться мы будем послезавтра, если у тебя все в норму придет.       — Я и так в норме, — попытался возразить Беллами.       — Ты сколько ночей не спишь нормально? У тебя круги под глазами!       — Подумаешь, пара дней...       — Тебя качать скоро будет от любого ветерка из вентиляции! Все, я сказал: спать и жрать. Сутки. А там поглядим.       — Да ну не могу я! Рейвен с Эхо не справятся!       — Тут еще есть я, Харпер и Эмори с Монти. Как-нибудь пару дней обойдемся своими силами.       — Монти нужен в Центре, Харпер дежурит в гидропонном, Эмори много не поможет, а ты...       — А что я? Если ты меня вчера на маты покидал, это не значит, что я не в состоянии руками работать. Слушай, Блейк, ты правда хочешь нарваться?       — Это еще кто нарывается, — начал злиться Беллами. — Я все равно не засну! Мне надо устать как следует!       — Я к тебе приду вечером, устанешь. Но работать я тебе запрещаю.       Черт, это был недозволенный прием. При одной мысли о таком вечере моментально потяжелело в штанах и загорелось лицо, как у пацана, впервые о поцелуе задумавшегося. Манипулятор фигов!       — Думаешь, мне этого хватит? — прищурился он. — Тебя для этого недостаточно.       Мерфи помолчал, словно обдумывал ответ.       — Может, и недостаточно, — ровно ответил он наконец. — А может, вовсе не нужно?       Это тоже запрещенный прием. Ответить честно: «нужно, и прямо сейчас», — значит, тут же получить, возможно, желаемое, но при этом позволить собой управлять с помощью секса. Промолчать — то же самое, но без секса «прямо сейчас».       — Может, — резко бросил Беллами, не давая себе больше времени на рефлексии. Пусть знает, что шантаж с ним не проходит.       Мерфи поднялся, дождался, пока Беллами вскочит следом — знал, что тот не любит снизу вверх смотреть в такие моменты, — и так же ровно сказал:       — Отлично. Прием окончен. Я все сказал. Будешь выполнять или нет — твои проблемы.       Беллами вздернул подбородок — вот еще! — и быстро вышел, не оборачиваясь, хотя внутри все надрывалось: придурок, зачем ты это сделал, зачем?!              ***       Мерфи, конечно, вечером не пришел. А Беллами, конечно, проворочавшись без сна, утром пошел к Рейвен с Эхо и отпахал весь день, демонтируя какие-то панели на нижнем уровне, устал, как мул, но не стал ничего говорить Эхо, к которой зашел перед отбоем, да так и остался. Она, как и Мерфи, чувствовала, что ему было нужно, а потому расслабиться и заснуть у него все же получилось, но в зал он на следующее утро опоздал. Потому что ходил кругами вокруг каюты Мерфи.       А на следующий день все стало совсем плохо. Работа была легкая — его очередь дежурить в гидропонном, где, как назло, все шло тихо и спокойно всю смену, большую часть которой он провел сидя за мониторами, пялясь в диаграммы и на стрелки приборов, не видя их. Свободного времени оказалось больше, чем ему было нужно, и мысли потекли туда, куда он вовсе не хотел. Пытаться не думать о случившемся значило думать об этом с утроенной силой, поэтому он быстро сдался, и до прихода Монти занимался изощренным самобичеванием: вспоминал все то, что было между ним и Джоном с самого начала, когда они только приземлились, и до этой его тупой выходки.       Вспомнил, что он изначально только и занимался тем, что использовал Джона, предавал, разок убил, еще два раза пытался довершить неудавшийся первый, презирал, отталкивал и снова использовал. Как и почему Джон не возненавидел его на всю жизнь, для Беллами осталось загадкой. Понятным был только тот разговор в челноке, когда Джон впервые стал действительно чужим и холодным, так что даже тогдашний тупой и слепой упертый осел Беллами Блейк это заметил и понял, что что-то тут не так. Правда, это ощущение быстро сменилось привычной злостью и презрением... Ну а как еще он мог тогда отнестись к человеку, который его запихивал в петлю, а потом лишил их всех шанса на выживание, ради спасения своей шкуры?       А Джон ведь тогда снова попал к трикру, чего Беллами, идиот, ему страстно желал. И чуть не умер, но про мины трикру от него не услышали и подрывались как миленькие. А они вообще тогда об этом не подумали, даже потом, когда от Рейвен узнали, что Мерфи снова был у землян во время того боя.       Беллами вспомнил ощущение его тела под руками и обреченный взгляд, когда они снова встретились у челнока, вспомнил, как Джон почти не защищался, словно признавал право Беллами его убить прямо тут, не за повешение, нет, — за порох, Рейвен и пропавших или погибших Кларк и остальных.       И тут же — то же тело, теплое, податливое, льнущее к нему в постели, и взгляд — затуманенный от желания, жадный, любящий.       Джон простил ему все гораздо быстрее, чем Беллами — ему самому. Он только раз позволил себе завести разговор-объяснение, высказал все и... простил. Точнее, сперва простил, потом высказал. Потому что не стал бы объясняться с тем, кого считал бы врагом, кого презирал бы. Джон ему всегда все прощал. И всегда шел за ним, куда бы ни надо было идти. В леса, к землянам в лапы, в пропасть, разрывая руки ремнями, на верную смерть в Башне Полиса. И спасал ему, придурку, жизнь. Не один раз.       Потому что любил уже тогда, а он, придурок, не понимал и не ценил.       И вот вроде и оценил, и понял, и сам любит, и всегда любил, уже трудно вспомнить, когда это стало очевидным, но все равно ж придурок... Снова все испортил.       Желание постучать головой о стол Беллами подавил. Потому что пульт управления. Мало ли, что тут можно настучать.              К ужину он пришел с твердым намерением пасть на колени. Можно прямо в столовой, не подгадывая момент, пока они останутся вдвоем. Но Джон уже сидел за столом, а падать на колени за его спиной или под стол было глупо. Поэтому Беллами с каменным лицом прошел на свое место и молча съел все, что предложила Эмори, дежурившая по столовой. Только дожевав до конца и поднявшись, он осознал, что все как-то странно на него смотрят. Все, кроме Джона — тот смотрел на Эмори и улыбался. Какую-то секунду Беллами был готов броситься на него, чтобы не смел так сиять, когда у них все поломалось.       — Что? — спросил он вслух, с трудом отведя взгляд от этой улыбки. — У меня вторая голова выросла?       — Может, хоть спасибо скажешь? — явно на что-то намекая, ответила Харпер, а Эхо со значением помахала в воздухе ложкой, в которой было нечто... нечто вроде того сладкого воздушного пюре с кислинкой, которое он смолотил с постной рожей, даже не распробовав толком.       — Эмори старалась, между прочим, — голос Харпер звучал почти угрожающе.       А вот теперь Джон перевел на него взгляд, и лучше бы он этого не делал, потому что так он на Беллами не смотрел с того самого разговора в челноке.       — Спасибо, это было вкусно, — выдавил тот, заставив себя отвести глаза и посмотреть на смущенную и, кажется, и правда расстроенную Эмори. — Прости, я задумался немного.       — Главное, что понравилось, — кивнула она, явно успокаиваясь. И тут ее руку взял в свою Джон, и вот чтобы отвести глаза от его пальцев, Беллами понадобилось несколько больше усилий, но он справился с собой, буркнул что-то вроде «спокойной ночи» и ушел к себе так торопливо, будто бежал от чего-то.       А ведь и бежал. От этого чужого холодного взгляда, от этих изогнутых в усмешке красивых губ, от сильных пальцев, сжимающих не его... не его руку. От любимого голоса, который теплел для всех, но замерзал до полного молчания для него. От собственного дурацкого тела, которое тянуло к Джону, как железку к магниту.              Эхо стучала к нему в дверь. Но Беллами сделал вид, что спит. Она спросила «Ты спишь?», а он промолчал, порадовавшись, что свет уже погасил. Еще раз пытаться спрятаться в Эхо было бы просто свинством. Она заслуживает того, чтобы он занимался любовью с ней, а не с призраком Джона. А сейчас у него не получится. Сейчас у него в голове и не только — один Джон.       Ну ведь раньше у них случались дни без секса. И даже неделю они могли встречаться только по работе да в столовой, и уж трое суток — ерунда, раньше как-то и не замечалось. Потому что он знал: в любой момент можно было ухватить Джона за руку, затащить в пустую каюту, идеально — в ту, что Эмори с Харпер уже привели в человеческое состояние, и завалить его на кровать. А тот и рад был. В любой же момент можно было втиснуться вдвоем в какую-нибудь нишу в коридоре и целоваться, жадно, яростно и собственнически, чувствуя, как искры выстреливают в груди, животе и собираются теплым пульсирующим облаком желания в паху. Если везло, и рядом никого не наблюдалось, Джон мог тут же, не выходя из темной ниши, сделать ему лучший в мире минет, когда у Беллами плавились колени, темнело в глазах и нужно было впиваться зубами в ребро собственной ладони, чтобы не стонать в голос. А потом старался не стонать уже Джон, когда Беллами возвращал ему полученное удовольствие. У Джона не стонать получалось лучше. Или у Беллами получалось хуже, и он просто никогда не мог сделать Джону так хорошо, чтобы тому не удавалось сдержаться. Даже тут он не мог быть достойным.       Эти мысли делали больно и горячо. Так, что надо было немедленно нырнуть рукой под одеяло и позволить себе несколькими движениями закончить этот водоворот воспоминаний и избавиться от напряжения самым простым способом. Но он этого не заслужил. Поэтому руки оставались за головой, мысли — в голове, тоска — в сердце, а все остальное сосредоточилось там, под одеялом.       Конечно, заснуть с таким букетом «приятных» ощущений не вышло. Некоторое время Беллами заставлял себя лежать неподвижно, но спустя четверть часа осознал, что мыслей в голове уже и нет, кроме одной — мысленного отслеживания последовательных движений руки и пальцев, если бы отпустить их в свободный полет. Так, хватит. Беллами решительно откинул одеяло. Хорошо, что он лег в штанах. Ощущения те еще, но хоть не надо сейчас упихивать не опустившийся стояк в застежку. А разгуливать по Кольцу без штанов или с расстегнутой ширинкой было бы совсем неуместно. В общем, сейчас главным стало как можно быстрее дойти до зала и не столкнуться с Рейвен, которая всегда позже всех ложится.              Ему повезло — дошел без приключений. Конечно, можно было бы просто сделать сотню-другую отжиманий и в каюте, но там слишком велик соблазн. А в зале особо не дашь рукам воли — мало ли, кто войти может, даже ночью.       Вместо отжиманий Беллами занялся грушей. Впервые за долгое время, молотя кулаками по жесткой пружинящей поверхности снаряда, он представлял вместо него лицо. Которое хотелось разбить в кровь, в сопли, чтобы вся дурь вылетела, чтобы больше никогда в эту придурковатую кудрявую башку не приходили идиотские мысли. Не смейте, видите ли, им манипулировать! Не управляйте! Не заботьтесь! Не берегите! Чего его, дурака, беречь? Одни проблемы всем! Правильно тогда О сделала! До него же только так доходит! Когда весь в кровище! Когда самый близкий человек видеть больше не хочет!       — Эй.       Вот! Теперь еще глюки. Прав был Джон, с ним давно все не нормально, Джон всегда прав!       — Эй, я тут. Моя настоящая морда мягче груши. Ты еще и руки сейчас повредишь. Придурок.       Он смог остановиться, только когда осознал, что на входе и правда стоит Джон. И что разговаривает с ним своим обычным голосом, не системы «снежный сугроб». Что он тут делает? Да какая разница!       Беллами резко обогнул грушу и направился к двери. Заметил, как подобрался Джон, и только сейчас осознал его слова про морду. Да он думает, что это Беллами на него так злится?! Кто тут еще придурок... Они стояли друг против друга, но решиться поднять глаза Беллами смог не сразу. Несколько тягучих мгновений тишину нарушало только его собственное сбитое дыхание. Но молчать долго было нельзя.       — Джон.       Молодец, заговорил. А дальше?       — Ты был прав, а я идиот. Хочешь, врежь мне, я не буду мешать. Я заслужил, я знаю.       Вопрос в серых глазах сменился чем-то нечитаемым, но живым и теплым.       — Мне без тебя плохо. Я так не могу.       Джон хмыкнул.       — А если я тебе разобью морду, легче станет?       Когда это сделала О, легче не стало; стало, когда он смог хоть попытаться все исправить — или не все, но уж что сумел. Но Джон не Октавия. Он умеет переворачивать страницу, когда поставлена точка. И эту точку надо поставить.       — Да, — соврал он.       Взгляд Джона метнулся мимо него в зал.       — Так ты не меня там лупил? — спросил он, и вдруг Беллами понял, что тот с трудом удерживает улыбку.       — Я тебя люблю, — вырвалось у него неуместное, но единственное, что было ответом. — Но обидел. Потому что идиот. Прости.       Джон закусил губу, а потом махнул рукой в сторону коридора, разворачиваясь:       — Ну-ка, пошли. Давай, давай, нечего тут ночами шляться! Сказано было: сутки сна и еды, а ты что устроил?       Правильно. Значит, это и была точка, и начнут они с того, на чем закончили. Беллами был готов хоть на недельное одиночное заключение в каюте, только бы не вернулся этот ледяной взгляд и вымораживающее молчание. Был готов ждать полного прощения столько, сколько понадобится, только бы не спугнуть.       Они молча дошли до его каюты, Джон распахнул дверь, дождался, пока Беллами войдет внутрь, и захлопнул тяжелую металлическую створку за его спиной. Привычное «спокойной ночи» он не произнес, но и не надо было. Хватило того, что он позволил начать все с того испорченного момента заново. Теперь уснуть будет проще, хотя...       — Мне на коврике у двери ложиться или все-таки в постель пустят? — язвительно спросили позади, и Беллами медленно обернулся, все еще считая, что галлюцинации у него сейчас вполне вероятны. — Так, я думаю, что суток тебе мало будет, — Джон подошел ближе, пощупал лоб, схватил за запястье и сделал вид, что считает пульс, а может и правда считал, у него внутренний хронометр работал как электронный. — Минимум двое.       — Хоть неделю, — отозвался Беллами, еще не очень веря в реальность происходящего.       — Согласен, — кивнул Джон. — А усталость мы тебе обеспечим. Будем всем коллективом работать над этой сложной задачей. Чур, моя вахта первая!              Последней связной мыслью Беллами было счастливое: «Манипулятор!»