Дорогой друг, я хочу рассказать тебе историю про мальчика со своим укромным мирком, о котором знали далеко не все. Быть честным с тобой — значит рассказывать, не утаивая и доли из того, что этот мальчик скрывал; обнажать душу человечка в том виде, какая она есть, чтобы помочь тебе окунаться в тот незримый волшебный мир, сокрытый в человеческой душе, его мыслях, желаниях и внутренних пороках, неосознанных им самим.
Я надеюсь, что история не оставит равнодушным ни единую часть твоего сердца, потому что она поистине чудесна в своей глубине о чуждом.
За самым дальним железным помостом, задолго до создания всего сущего, как-то загорелась свеча: тонким слоем покрытый парафином восковой цилиндр, выглядывающий из твёрдого горючего материала аккуратный фитилёк; слабый, полыхающий рыжим огонёк — светил не ярко, но глубоко закрадывался в сердце. Оттого и тепло становилось, уютно. Свеча горела несколько гармонично с привычным холодом ночной тиши, приятно остужавшей разгорячённое человеческое тело, — хотя, по сути, он играл снаружи, дальше покрытого с той стороны ржавчиной помоста, — посему и спокойнее. На душе. Однажды утром Чон Чонгук не смог встать. Точно прикованный к изголовью, юноша лежал на перине и смотрел на деревянный потолок, в каком-то роде отливавший белым. Его мысли путались, извивались, перед глазами мелькали странные, слишком серые для мира картинки, а налитую свинцом руку точно кто-то сжимал. Не сильно — мягко, едва касаясь шершавой ладони своими нежными подушечками пальцев. Чон и замялся, краснея от накативших непривычных ощущений и непонятных чувств. Дёрнув головой в сторону, Чонгук повернулся к двери лицом, оглядывая внутреннее убранство хижины и неловко взглянувшего на него присутствующего здесь персонажа женского пола. Он тяжело поднялся и начал собираться — день первого по счёту числа сентября юноша проводил у обрыва на холме, куда поднимался по крутой каменной лестнице, созданной могучим великаном ещё до загоревшейся свечи. На том холме дул сильный ветер, и потому встретить кого-то на месте, откуда открывался удивительный вид на железные помосты, делалось невозможным. Чонгук обычно любовался красотами с вышины и улыбался столь искренно, сколь позволяла открытая миру душа. Он садился на край обрыва, свешивал ноги и полной грудью вдыхал пропитанный запахом свежей выпечки воздух. Сейчас же, пройдя к обрыву, юноша так же присел на край, опираясь руками на землю за спиной и поднимая лицо к мягкому солнцу, мазавшему своими лучами по бледноватой коже. Чон Чонгук, подобно губке, впитывает данное ему тепло и передает его свече в ночь с первого на второе сентября в ноль — ноль по здешнему времени, не пропуская ни разу, потому что свеча, горевшая за двадцать первым железным помостом, берегла мир от серости жесточайших масс. Берегла от поглощающей южную сторону ржавчины. Потому к вечеру Чонгук спускается. Немного голодный и слегка уставший, бредёт по улице к хижине в центре большой деревни: укромными улочками, несколько раз сворачивает на узкие тропинки; и на одном из поворотов встречает друзей, толкающих его к большой железной коробке, чтобы Чон не упал из-за мгновенного накатившего к лицу металла. У него есть возможность немного поспать, после переворачиваясь набок, чтобы встать и продолжить свой путь, более не видя ни друзей, ни прохожих. Глубокая ночь накрыла деревню, отчего времени подпитать горевшую свечу совсем не оставалось, и он поспешил: ускорил шаг, перешёл на бег, вскрикнул от радости, завидев свечу, и подпрыгнул к ней, закрыв своими большими ладонями от перегоняющего его скоростного ветра. Через пять минут свеча будет гореть так ярко, как не горела никогда, и вся заслуга будет целиком только одного его — юноши двадцати одного года, в который раз пересёкшего двадцать один железный помост, исполнив волю Великого Создателя. — Чонгук, подожди! Секундой позже наступает тьма. Прогнивший мир без света и надежды на лучшее. За окном лестничной площадки горят тусклые фонари, за быстро идущим юношей бежит какой-то полоумный, ни разу не друг; и как-то умереть уже есть желание, потому что эта секунда — смертный одер, на который возложили его бренное тело в ночь жертвоприношений. Чон провел отсутствующим взглядом по отражению в окне и продолжил свой ход, не обращая внимания на оклик со стороны, потому что и не так уже важно это, — однозначно. Его хватают за рукав растянутой толстовки, останавливают, вроде как, не причиняя вреда, и что-то говорят про то, что он как-то ну слишком поздно и надо было сходить прошедшим вечером к ректору. Отметиться за пропуски. Но Чонгук только дёргается, хватаясь за локоть левой руки, и скованно сжимается. Всё тело ломит, на губах чувствуется привкус металла, а отвращение липкой слизью растекается под кожей, не позволяя ответить подвалившему со спины однокурснику, по несчастной случайности проживающего на одном этаже с его семьей. — … твоя мама искала тебя всю ночь, — отпуская рукав Чонгук, говорит однокурсник, а тот обращает на него внимание и губы поджимает с досады — Чимин ни в чём не виноват. — Она до сих пор не вернулась, если так хочешь знать. Бросив взгляд на потрёпанные наручные часы, Чон ещё больше мрачнеет — стрелки на циферблате показывали четвертый час ночи. — Будет лучше, если ты ей хотя бы позвонишь, если есть возможность, — нахмурив брови и прикусив губу, Чонгук прекрасно даёт понять о своём положении, неведомыми щипцами выуживая разочарованно-смиренный вздох напротив. — Набирай! Пак Чимин — проживающий с ним на одной лестничной площадке однокурсник — достал из кармана джинсов мобильный телефон и вложил его в дёрнувшуюся руку товарища, кивнув в знак согласия на эксплуатацию личной вещи. Чон неуверенно набирает заученный номер и прижимает трубку к уху, вслушиваясь в растянутые гудки, минутой позже сменившиеся тяжёлым вздохом на другом конце: — Чонни? Мальчик мой, это ты? — Женщина взволнованно, с надрывом выпытывала у неизвестного абонента хоть слово, но после просто разрыдалась от счастья: позвонившим оказался гукнувший вместо слов сын. — Чонни, я волновалась! Так волновалась, мой милый. Ты дома? Чимин дал тебе позвонить? В ответ ей так же был отправлен кивок головы, которого она, конечно же, не увидела, и слабый повторный «угу», коим только и мог отвечать Чон на протяжении всей беседы. Сбросив вызов после заявления матери о скорейшем возвращении в стены квартиры, Чонгук протянул телефон Паку, благодарно склонив голову и часть туловища так, что чёрная чёлка после полностью прикрыла взволнованный взгляд. Двинувшись прямиком к квартире, он на пути притормозил, останавливаясь около наблюдавшего за ним однокурсника. Не слишком близко, чтобы не нарушать личное пространство их обоих, и не слишком далеко, чтобы было слышно тихое, хриплое «спасибо», впервые вышедшее с уст Чон Чонгука. Чонгук был молчалив и, несомненно, странен. Он ни с кем не общался, не заводил друзей и толком даже не появлялся на парах, посещая занятия разве что в дни важных контрольных. Не нуждаясь в помощи, поддержке, сострадании и тепле, вёл себя чуждо окружающему миру и воспринимался, как изгой по собственной воле, — в редкие дни пребывания в стенах университета его избивали, мучали, задирали; а тот даже и не думал отвечать на выпады, казалось, просто уходя в себя. — Ты… — Пак замялся, не зная как продолжить, и опустил взгляд, наткнувшись на залатанные старенькие кроссовки повернувшегося к нему всем корпусом соседа. — Если тебе нужна помощь, не бойся обратиться ко мне. Я всегда помогу и поддержу. Позволь хотя бы иногда… — Нет, — Чонгук перебил его на полуслове, хмурясь и всем своим естеством излучая ауру недоверия и искренней, не пойми откуда взявшейся ненависти. — Не по-адходи. Этот мир трещал по швам, грозясь кусками полететь к штыкам пик смердящей пропасти. Обваливаясь, свисая на тонких нитях вниз, ближе к остриям, он создавал щель в полу, позволяя, споткнувшись, неожиданно упасть, и посему с осторожностью и трепещущим сердцем Чон, не оборачиваясь ни на крики о помощи, ни даже на зов родной матери, обходил по краю железного помоста. Вернувшись в хижину, Чонгук отпускается на грязный матрац, расплываясь в счастливой, искренней улыбке. Лицо его уже не болело, а ссадины, полученные в мире гнетущем, исчезли, словно их и не было: зажили вместе с многократно штопаной раной в сердце. Чон прикрыл глаза и заснул, полностью отдаваясь в мир царственного сна, через который, как через стену, был слышен хлопок двери и тихий голос персонажа женского пола, наседкой дрожащей над ним до возвращения мужа.***
Новые ссадины на костяшках, разбитый лоб и несчитанное количество дыр в сердце, — злобной молью проеденные за годы житья, — печально слишком для юной, верящей в сказки души. Грустно как наблюдателю со стороны, прикрывающего глаза каждый раз при необдуманном поступке персонажа, так и тому, кто пытается помочь, оберегая, укрывая от всех невзгод в момент наклона в пропасть со шпилями. Чон Чонгук убивается самостоятельно, без помощи. Накручивает клубочек серых мыслей и путает их, стягивает на шее. До посинения. Удушения и абсолютного отчуждения, кое-давало сладость на кончик языка. Эта сладость была с кислинкой: слегка пощипывала, попискивала и поднимала толпу мурашек; растекалась по телу и дарила тепло, подобно неловкой свече, бережёной дрожащими руками. Поднимала на ноги и подталкивала в путь-дорогу, всучив в руки свёрток со всем необходимым. Она просила бежать, пока верный путь не был потерян, не скрылся с глаз за могучими стволами вековых деревьев; и Чонгук поддавался кисловатой сладости, дабы спасти хоть часть своей верным ходом гниющей души, коя гнила не от сырости, шедшей со стороны железных помостов. После пробуждения Чонгук столкнулся с отчимом… Он вскинул голову и прохрипел что-то несвязное, с силой прикусывая губу и обводя взглядом пустующую квартиру. Открытая дверь в его спальню поскрипывала от резкого удара, на её поверхности красное пятно, едва подтекающее, рядом — разбитая ваза, опрокинутая в спешке, а на стене в коридоре, в котором он сейчас и находился, красящим баллончиком нарисован красивый синий дельфиниум с кривыми инициалами под ним. Поправив портфель за спиной, юноша уходит, прикрывая дверь с обратной стороны. Последний раз бросает взгляд на окна жилища и убирается прочь, более, кажется, не намереваясь появляться на пути у родной матери и ненавистного, взбесившегося по приходу с моря отчима. Он не оборачивается, но не сдерживается: тонет под углом и ногтями сдирает кожу на открытых участках рук, молясь Всевышнему о благословлении. Бредёт, куда глаза глядят, и теряется между домами, оставляя запах умирающей тоски. Необъятной и устрашающей. Его путь всё же вёл к холму. Чон хмурится и вздрагивает, видя под холмом груду камней и пылающий огонь, тянувшийся от самой свечи до восьмого по счёту помоста… уже пылающего, как и его предшественники. Сердце отстукивает дикий ритм, глаза щиплет, руки опускаются. Чонгук садится на край и отчаянно кричит, не понимая, как хаос поглотил его мир. Как тот смог добраться до лугов и хижины, друзей и матушки; как смог сжечь тринадцать помостов и разбить купол над головой. Он не понимает совсем-совсем, отчего умереть сразу же хочется — наткнуться на острый шпиль в гнойной пропасти на границе между мирами и издохнуть, прекратив свой век. — …ты, эй! Его одёргивают на секунду, и перед глазами больше не горит земля. Перед юношей целый город с высоты открытой многоэтажки, на краю которой тот сидел. Чонгук и удивляется вовсе не появлению бледной особы, схватившей его за плечи и с силой прижавшей к себе. Его внимание захватил мягкими покрывалами накрывающий того с головой животный страх. — Ты больной, да? Он переводит свой дрожащий взгляд на девушку и удивлённо вскидывает брови, как бы задаваясь вопросом, чего к нему пристала эта странная особа, у которой бровь разбита была и губы суховаты с реакции влажного дыхания на морозном воздухе. Чонгук повторяет её мимику и с испугом, какой отражался на её лице, взирает прямо в глаза цвета тёмной дресвы. Впервые, кажется, за тринадцать лет. — А если упадёшь? Тебе настолько надоело жить, что ты готов распрощаться с миром вот так просто? Подумай о родных! Отведя взгляд, юноша прикусил губу и измучено нахмурил брови, задаваясь множеством бивших по вискам вопросов. Говорить он ничего не стал, да и как-то реагировать не особо хотел. Просто отвернулся через секунду, не в силах больше понимать, как так он может смотреть в глаза постороннему человеку, и ушел в свои мысли, устремив взгляд уже на чисто-голубое небо. — Ты совсем, что ли?! Вставай! Чонгука пихают подальше от края, наклоняются над ним и бьют по щекам; а у того перед глазами принцесса, окружённая нежными лучами солнечного света, что забирались в густую копну рыжеватых волос. Он тянется руками к спадавшему на его лицо локону и улыбается как-то мягко, слишком наивно и невинно, отчего принцесса краснеет и отодвигается. — Ты в порядке? — Чон кивает, замечая серое небо над её головой, вот-вот намеревавшееся опустить на них ледяной дождь. — Я заметила тебя с соседней крыши и очень испугалась. Ты дважды чуть не упал, но продолжал сидеть и смотреть вниз. Я знаю, что не должна лезть к кому-то в душу, но разве тебе не стоит высказаться? Раскрыть все карты перед человеком, о котором ты ничего не знаешь; который точно так же ничего не знает о тебе, чтобы просто банально сбросить ношу с плеч. Чон вновь прикусывает губу и приподнимается на локтях, тут же переходя в позицию сидя. Незнакомка не смотрела на него, но иногда бросала изучающий скользящий взгляд, оценивая степень адекватности персонажа перед ней. Он был явно не в порядке, и она сразу это заметила, перекинув собственную зону комфорта через забор на соседский двор. — Не с-стоит, — заикаясь, проговорил Чонгук, тяжело вздохнув с проявившегося дефекта: хотел уверенно отказаться от всех порывов человеческого добра со стороны, а вышло как всегда. Особа закопошилась между фразой, достала из своей сумки книгу и уселась около края крыши. Она собрала свои волосы в высокий хвост и открыла книгу, пролистав пару страниц от самого начала. Зачитала: «Сказочники — это звёзды, превратившиеся в людей. Но, даже когда они не стали звёздами, а были маленькими звёздочками, и тонкие их лучи заглядывали в душу, можно было понять: эти тонкие лучики — ещё не написанные строчки, тихие и чуткие, ждущие, когда их прочтут, мечтающие проснуться вечными фразами — благородными созвучиями, заключёнными в содружествах мужественных букв, где нет ни одного лишнего слова, ни одной посторонней буковки, а всё подчинено единой авторской воле, надиктованной Богом». Юноша не двигался и просто слушал, что ему зачитывала неловкая особа, потерпевшая крушение интереса к реальности в книжном мире, столь удивительном и прекрасном, звучащем с уст её вдохновенно, красиво, — словно девушка читала сказку. Тихую, шепчущую на ухо историю о сыне башмачника, терявшегося по жизни между сырых улиц Оденсе, хотя и сама история была не сказкой, а реальной биографией сказочника — звёздочки, чьи лучи доходили до глубин даже серого-серого сердца, ёкнувшего с удивления на действия человека напротив. Этому сердцу хотелось утопии на момент ухода в сторону уличек портового города. Чонгук ощущает себя в непривычной обстановке, и мир его с маленькой деревушкой, двадцатью одним помостом и горевшей свечой отходит на задний план, пробивая путь в соседний сказочный мирок с летающей лягушкой и красивой русалкой, отдавшей жизнь за столь щепетильное чувство как любовь. Он придремал, подперев рукой голову и, кажется, совсем забыл про все невзгоды своей убогой жизни, в коей приходится терпеть, стиснув зубы, все побои и унижения со стороны знакомых, при которых он хоть раз раскрывал рот; упрёки со стороны отчима, от того что просто не угодил когда-то чем-то; да дикую боль под сердцем, от которой невозможно было избавиться после потери сестрёнки. Чонгук и незнакомка с книжным миром просидели так вдвоём у обрыва на холме и мирно вдыхали запах цветущей весны в их сердцах. Пускай это было ненадолго — всего на день, — но того хватило, чтобы сгоревшие поля и помосты вернулись в прежнее состояние. К вечеру, когда на миры опускалась тьма, девушка замолчала, посмотрев на ютившегося рядом с ней юношу, который подобрался чуточку ближе, дабы кожей ощутить весь спектр прекрасных слов, которые, к слову, не имели магического характера. — Никогда не думала, что открою свой мир кому-либо, — произнесла девушка, после аккуратно потрепав парня по плечу. — Ты милый, — смутила только разлепившего глаза Чонгука и засмеялась так искренне и ярко, что, казалось, это зазвенели тысячи колокольчиков на повозке кого-то богатея, отчего краска на щеках подкреплялась в разы больше, полыхала и погружала в свои жаркие объятья. — Не стои-и-ет. Эт-то не так, — заикаясь, говорил Чон. Он слегка отодвинулся и добавил еле слышно, чтобы не заикаться: — Извини за речь… Незнакомка расслышала его слова и вздохнула печально, понимающе, но в каком-то роде негодующе. — За такое не извиняются. Не смей такое говорить, хорошо? Во всяком случае, мне. — Юноша кивнул. — Думаю, нам пора расходиться. Ты идёшь? Чон хотел, но смысла в возвращении домой (по крайней мере, сегодня) совершенно не видел: ненавистный отчим, холод и плачущая каждый божий день мать. Он винил себя во всём, прощаясь с родной халупой и бросая за спиной всё, от чего так болело сердце, не думая о чувствах других, столь скромно в понимании расположившихся за прослойкой личного благополучия. Давился подступающим к горлу комом правильности действий и нервно поглядывал на закрытую дверь, хлопнувшую со всей той силой, что к ней приложили. Чонгук мотнул головой, поднимается на ноги и отходит подальше от края, чтобы устроиться около стены, подперев её спиной. — Может быть… ты захочешь пойти со мной? Девушка стояла напротив и сверлила Чонгука взглядом абсолютно уверенная в своих действиях, ни разу не жалея, что осмелилась предложить странному юноше пойти к себе домой, за обеденным столом которого соберётся вся семья и удивленно воззрится на нежданного гостя. Мужчина со своей женой, их сын, чуть старше самого Чонгука, да Ким Сонми — девушка с крыши, — молчаливо жующая китайскую капусту. Чонгук понимал, что сейчас, в кухне за столом его быть не должно, но девушку, кажется, это и вовсе не волновало, тем самым позволяя семейству рассматривать устроившегося на иголках знакомого, имя которого, кстати, так и не узнала, не видя в этом какого-либо смысла. — Так… как вас зовут, молодой человек? — Осознав, что дочь явно не собирается представлять своего друга, в дело решила вступить заместитель главы семейства Госпожа Ким, аккуратно взявшая в руку вилку. — Чон Чон-нгук, госпожа. — Чонгук тут же смутился с дефекта и прикусил в своей странной привычке губу, дабы не проронить больше ни слова, а женщина и улыбнулась, поняв несговорчивость молодого человека. — Не смущайся за свой дефект, Чонгук. Ты в этом не виноват, — подбодрила она его. — Я мама Сонми. Джини. Мой муж — Намджун, а тот малый, который сейчас кажется приличным молодым человеком, наш сын Тэхён. Вы давно знакомы? Гость неуютно повёл плечами и бросил мимолётный взгляд на Сонми, не думавшую спасать его от расспросов, уже подготовленных госпожой. Тэхён буравил взглядом, мужчина напротив, казалось, вообще не обращал внимания ни на кого, что-то чиркая в записной книжке, а женщина напрягала, заставляя говорить. Самому. В обязательном порядке. — Сегодня, мам, — бросила Сонми, прожевав. — Мы познакомились сегодня, когда он чуть не свалился с многоэтажки в квартале отсюда. И ему некуда идти. Может он переночевать у нас в гостиной? Звук треснувшей глиняной чашки в руке сидящего сбоку крестьянина, тихий скрип половиц в старенькой хижине молодого семейства, прохладный ветер, протискивающийся через некрупные щели в стенах. Все здесь находившиеся замерли, удивлённо воззрившись на гостя, и только сам Чон усмехнувшись, отвёл взгляд в сторону. — Да, конечно, — неуверенно ответила женщина, поднимаясь с места, — ты можешь оставаться в стенах этого дома столько, сколько потребуется. Я расстелю тебе постель. — Я бы не хо-отел вас стеснять. — Женщина только помотала головой, тепло улыбнувшись и как-то нежно, точно к родному сыну, заглядывая в невинные глаза напротив. Она подошла к Чонгуку, положила свою недрогнувшую руку тому на плечо и сжала его, как пару минут назад зажимала вилку — уверенно и аккуратно. — Не переживай, стесняющего личное пространство Сонми просто-напросто не приняла бы. К утру Чонгук уже лежал на диване, у сердца его стояла стопка пластырей, а на руках застыла голубая краска от соприкосновения с лепестками дельфиниума, опадавших наземь после прощания с хозяином. Юноша не мог заснуть. Принимая положение сидя, он решительно собирается уходить, подрываясь с места и быстро надевая поверх футболки потрёпанную толстовку, в которой и ушёл из дома, не взяв с собой более ничего из того, что необходимо для жизни. Закинув на плечо рюкзак, покоившийся на стуле рядом с диваном, двинулся к двери, не сразу замечая сидевшего на ступеньках лестничной площадки потрёпанного Тэхёна. Давя улыбку, тот задал риторический вопрос, прекрасно понимая действия нового знакомого, поселившегося в их уютном гнёздышке: «Неудобно, да?». Он встряхивает головой, после приглаживает растрепавшуюся чёлку и приподнимает с наклоном голову так, чтобы видеть лицо удивлённого Чонгука. —Если так хочешь уйти, то хотя бы попрощайся со сжалившимися над тобой людьми. Чонгук садится на ступеньки рядом и уныло вздыхает — ему хотелось скулить, подобно раненному зверю, выть от боли, раздирающей остриями кожу изнутри, и рычать, не подпуская к себе никого, кроме матери, которую уж не хотелось беспокоить. Сам Тэхён являлся лишь сторонним наблюдателем, не сумевшим отвести взгляд: наблюдает, как разрушается человеческая душа, оседая кусками на сырую землю, и бездействует, до скорого ухода слушая тяжёлые выдохи. Ближе к одиннадцати Чон окончательно приходит в себя и усаживается за большой стол, где семья делилась планами на день. Они искренне желают друг другу удачи и, вместе с тем, кажется, разрушают что-то в самом юноше, так некстати встретивший девушку с соседней крыши, чей мелодичный голос позволил соприкоснуться с иным, неведомым до силе миром.***
— …лечение отсутствовало на протяжении долгого времени, и сейчас будет сложно помочь ему, но не стоит отчаиваться слишком быстро. — Статный мужчина говорил, не стесняясь в выставлении вердикта, степени плачевности ситуации и мелких упрёков в безалаберном отношении к здоровью. — Для начала необходимо снять спазм и перевозбуждение: попить выписанные седативные средства; и было бы неплохо, если б лечение проводилось в комплексе с походами к психотерапевту. Парень перевозбуждён и, скорей всего, продолжительное время испытывает депрессивное состояние, что сказывается на заторможенности моторики. Запишитесь на приём — это не будет лишним. Всего доброго. Склонив голову в прощальном жесте и дождавшись того же от пациента и женщины, врач скрылся за широкой дверью кабинета, откуда буквально пару минут назад вышел вместе с понурым юношей. Диагноз не вызывал восторга ни у самого Чонгука, ни у госпожи, возмущённо воззрившейся на него после ухода работника клиники, ни тем более у девушки, всё это время сидевшей на скамье позади матери. Утром, только усевшись за стол во время завтрака, женщина заявила о намеренности сводить Чонгука к логопеду, устроив плановый осмотр в помощь устранению маленького дефекта, который немного (как для него, — слишком много) мешал нормальной жизни. Так и привела его, отнекивающегося и раздражённого прямо под дверь, толкнув в руки знакомого, который после просто поставил перед фактом глупых выходок Чона в походах к врачу с зачатка проблемы. — У тебя хромосом меньше, чем у Тэхёна, Чон Чонгук, — невнятно проговорила Сонми, отстранёно закатив глаза, однако позже, сменив гнев на милость, с какой-то чуткой жалостью взглянула на его лицо и поджала губы, припоминания Чонгука, чуть ли не падающего, на крыше многоэтажки, — совсем не страшащегося смерти. »…продолжительное депрессивное состояние». Юноша улыбался вяло, измученно, точно выдавливая из себя положительные эмоции. Ким и не замечала сначала: пустые глаза, искусанные губы, впалые щёки и подбитый вид, словно того с лестницы спустили пару раз. Ел он мало, сквозь тошнотный ком, говорить не старался, не думал даже сближаться и хоть как-то проявлять интерес к окружающему миру. Девушка даже представить не могла, как он докатился до такого состояния — точно! раньше Чонгук жил полноценной жизнью, говорил вкрадчиво, ровно. Его голос ласкал слух, нежил в объятьях и позволял расслабиться, вдохновиться. Он красивый. Нет, чудесный, волшебный, изумительный; и сейчас, если б не спазмы, этот голос совратил бы слух, — в этом Сонмиуверена на все сто из ста. Как и внешность, сила воли, не позволившая ему рухнуть в пропасть. Чон Чонгук красивый миром, в который уходил от невзгод… — Ким видела, чувствовала, знала всё, что он пытался скрыть, не прилагая каких-либо усилий. Но кто этот, стоящий здесь, напуганный и унылый, в этом безлюдном светлом коридоре? — не таков Чонгук, и быть не должен. — Сонми! — взвизгнула мать. — Где твои манеры? — В трубе, мам, — ответила девушка, прижимая к себе книгу Андерсена со множеством историй, чудес и великолепий, озаряющих души. — Если б Чон хотел, то и жизнь свою наладил бы, вышел из депрессии и начал что-то делать со своими проблемами. Он же сам не хочет. Чонгук и слушал, совершенно не соглашаясь с выводами девушки. Маленькой, наивной и не видящей настоящей, прогнившей реальности: тянувшееся на многие километры до помостов болото, подступающая ржавчина и холод, тугой верёвкой обматывающий человеческую шею. Он видел пропасть со шпилям, чувствовал холод металла, а Сонми, такая вся верящая в сказки, жила в мире приторном, изящном, пусть и красивом… таком лживом. Так казалось. — Сонми! — Всё хорошо. Я зн-н-наю. — ответил юноша, не став пререкаться. В этом не было смысла. Человек, действительно убеждённый в чём-то, не переубедим. Зачастую да он даже и не понимает свою неправоту. Госпожа не стала ничего говорить, а просто взяла их обоих под руки и потянула к выходу, убираясь от запаха медикаментов, от которых болела голова, рабочего персонала, изумлённо уставившегося на троицу, да от печального факта, от коего стало необходимо избавляться любыми доступными средствами. Джини чувствовала громадную ответственность за юношу, бродящего по крышам. Ким Сонми родилась в ночь с третьего на четвёртое ровно в тот момент, когда в мире гнетущем перерождалась звезда. Маленькая звёздочка острыми лучиками пронизывала августовский месяц и утыкалась в шею убаюкивающему созвездию, любящему отцу, повествующему о девочке со спичками, чудесных видениях и мальчике, что унёс последний рваный башмачок, дав замёрзнуть и истлеть вместе с огоньком. Ким слушала вдохновенно, утягиваемая в мир прекрасных падающих ливнем дрожащих звёзд, дружила с ними, но не подходила ближе положенного, боясь пропасть, как та девочка, чья душа стремилась в ввысь на одну ступеньку с изящными светлячками. Но однажды Сонми не смогла сесть дальше положенного. Возбуждённая и вдохновлённая она мельтешила перед глазами брата и ругалась на скромно сидящего в кресле юношу, коим был черноглазый Чон Чонгук — старший на четыре года персонаж мужского пола, навевающий тоску. Угрюмый, ушедший вглубь себя, он сидит, поджав колени, и отсутствующим взглядом следит за принцессой, как-то странно корчившей негодующие гримасы в его сторону. Вообще девочка росла, окружённая книгами: витала в облаках, мечтала о прекрасной сказке, однажды воплощённой в жизнь, и как-то терялась между строк, не видя границ реальности и выдуманного мира. Тэхён не раз пытался отвлечь малютку от иллюзий, но выходило с трудом, — так и выросла замкнутая Сонми. Плюнув на возмущения, Ким присела на корточки перед юношей и посмотрела тому в глаза. — Ты меня хоть слушаешь, глупый Чонни? — спрашивает девушка, хмуря брови и поджимая губы. Её голос был тихий, немного нервный, обиженный, — не столько на адресата, сколько на себя за то, что ничего не может придумать, дабы помочь с выявленной, закравшейся глубоко в душу проблемой. — Я слушаю тебя, милая! ~ — подобно коту тянет Тэхён, засмеявшись с резко прилетевшей в голову подушки. — Я тебе не «милая», дурак, — возмущается сестра, чем вызывает улыбку не только у брата, но и того самого угрюмого адресата. Чонгук неожиданно выходит из мыслей, когда из его рук выхватывают подушку, которую он сжимал всё это время, так и застаёт семейную перепалку, — это выглядело так забавно и мило, что где-то внутри (непроизвольно, конечно) растекалось тепло, зарекающееся озябнуть, стоит только ненавязчивому ветерку подуть в спину. Чонгук озяб так же быстро, если бы Сонми, отвернувшаяся от брата, не воззрилась на него своими большими, оставляющими кисловатое послевкусие глазами цвета тёмной дресвы. — Тебе идёт улыбка, ты знаешь? Сонми смеётся тихо, невинно, наблюдая странную реакцию на лице молодого человека. Подходит ближе и длинными пальчиками аккуратно тыкает в ямочки на щеках всё ещё улыбающегося юноши и растягивает его улыбку ещё шире, вызывая смех и непонятное чувство внизу живота. Такое воздушное, лёгкое, но… одинокое и непримиримое? Чон не понимает, что происходит. Он просто смотрит в глаза принцессе, за спиной которой укромная хижина, а вокруг них зацветает дельфиниум: голубой, белый, розовый, фиолетовый, — он цветёт, распускается на глазах и в душе. Чонгуку и счастлив, в смущении по самые уши натягивая невидимый свитер и пряча взгляд. Их прервал Тэхён, бо́льшим смехом разразившийся по другую часть его собственной комнаты, кою делит вот уже семнадцать лет с младшей сестрёнкой. — Ну вы и голубки! Вроде бы, собрались обсудить общественную деятельность, а вы в сопли. Кончайте романтику, я больше не могу, — смеётся Ким и подтирает выступившие слёзы, всё больше и больше своими словами смущая даже не подозревавших о том, что их гляделки выглядят со стороны непристойно. — Я, конечно, люблю романтику, но только когда в ней. Милая, подари поцелуйчик! ~ — Блин, Тэхён! Тот же только и думает, что смеяться, держась за живот и пересказывая произошедшее, прикрепляя рюшечки, бантики и стразы, — выделывая из, как им казалось, дружеской заминки влечение великого масштаба, как любовную линию в приключенческом романе. Следующей ночью Чонгук вновь плохо спит, ворочаясь и урывками ловя часть привычных ощущений от блуда по внутреннему миру. Он глубоко уходит в гнетущие мысли, тоскливо поскуливает от резкой боли рядом с сердцем и давится слюной при малейшем проявлении перед глазами стен захудалой хижины, потому как именно сейчас кисловатый вкус реальности ощутимо обжигал язык. Устало замычав, Чон поднимается. Проводит ладонью по лицу, точно пытаясь стереть кусочки не до конца прилипшего сна, и ерошит волосы, вместе с ними, казалось, пытаясь взъерошить и себя. Ненавязчиво, сторонясь. Трепетно потягивая себя к выходу из амёбного состояния во благо устоявшейся «реальности», втираясь в доверие и подбадривая невзначай, направляя на, вероятно, истинный путь (немного странный, отчуждённый и похожий на прежний), — Чонгук сейчас просто желает уйти в мир книг. Как Сонми. Случайно, глубоко поражаясь многообразию вселенной, находившейся далеко-далеко за пределами железных помостов, — заржавевших и сгоревших в мучительной агонии подступающего конца. Юноша тихонько ступает на дощатый пол, двигается в сторону комнаты брата и сестры. Шумит мешковатыми штанами, выделенными для ночлега старшим Кимом, скрипит половицами и сотрясает воздух воровским дыханием. Чонгук считает, что магию сказки можно прочувствовать лишь через проводник. Принадлежность священного писания к рукам Вергилия нового поколения говорило о максимальной вероятности погружения. Простые книги имели грубый, минимум сносный в своей оснащенности характер, считаясь бессмысленной тратой жизненной энергии, и погружаться за счёт провожатого, переписывающего, как выяснилось недавним вечером, книги собственной рукой, было удачным решением, секундой резко ударившим в голову. Сонми запрещала трогать её мир, точно мантру повторяя: «слишком личный, дорогой и только мой». Звёздный, звонкий и яркий в многообразии своих цветов. Такой красивый и нежный, без удручающих намёков на бездну с копьями, полыхающий огонь и обрыв, внизу которого лежали руины. Подталкиваемый желанием, Чонгук тихо открывает чужую дверь, заглядывает внутрь и убеждается в спящей мирным сном девушке и отсутствии сбежавшего на прогулку часом ранее Тэхёна. Он заходит так же незаметно, делает шаг и одним движением берёт в руки потрёпанную книжку в синей бархатной обложке, в мгновении ока вылетает обратно в коридор. Сердце задаёт бешеный ритм, на лбу выступает испарина, а ноги как-то непривычно подкашиваются. Чонгук ступает аккуратно на дощатую поверхность коридора и стремится к себе в гостиную, этой ночью намереваясь окунуться в незримый мир волшебных существ, магических вещей и красных башмачков, первых попавших под нервный взор. Ганс Христиан Андерсен. Сказки. Редакция Ким Сонми. 2018 год.***
Чонгук крутится вокруг своей оси, расплываясь в улыбке, и поражается реалистичности, живости вселенной, её краскам и чувствующейся не совсем ясной моральной установки. В этот раз Чон очутился в Китае. На территории императорского дворца, прекраснее которого в мире не найдётся, с чудесным соловьём, певшим своим звонким голоском простому люду в саду. Куда ни глянь — кругом цветы разных сортов: от роз до изощрённых цветов, названия которых и выговорить трудно. С клумбами удивительного дельфиниума, невинных лилий и простых ромашек; могучими дубами, сакурами и карликовыми берёзами; с одинокими белоснежными беседками. Он шёл рядом с незнакомым бородатым человеком. По другую сторону с ними вприпрыжку двигалась девушка, отдалённо напоминающая Ким Сонми, а впереди по небу летел и сам соловей, из-под крыльев которого вылетали драгоценные камни прямо в руки через слёзы улыбающейся женщине, когда-то жившей, как и Чонгук, в одной из дряхлых хижин деревни за двадцатью одним железным помостом. На его холме всё ещё дует сильный ветер, не позволяющий простому прохожему взобраться на вершину и взглянуть на удивительный (пусть и частично выжженный) мир с помостами и мерцающей тусклым огоньком свечой на восковой, с каждым часом больше парафиновой основе — едкой и вредной для человеческого организма. Однако вскоре громкий басистый уличивший в краже грубый голос быстро вырывает вздрогнувшего воришку чужих сказок из мира фантазий: «Сонми запрещала!» Пышущий раздражением, нахмуренный Ким сверлил взглядом поникшего персонажа мужского пола и одной лишь аурой придавливает в диван. Тэхён смотрит на стушевавшегося юношу и подавляет в себе гневные прожилки, пытаясь скрыть попытку заступничества. Задрав голову, он проводит рукой по волосам, краем уха улавливает жалкие попытки оправдаться и только больше сдвигает брови к переносице. — Книга была в комнате, Чон. Она была на полке. Сестра никогда не оставляет Андерсена в других комнатах. — Н-но это правда… —Тебе доставляет удовольствие забирать чужие мечты, мысли и эмоции? Привязывать к себе жалостью не только самого человека, но и всё, что он собрал за жизнь? Чонгук замер. — Ты в курсе, что привязываешь к себе чужие мечты? Мечты нашей Сонми. — Э-это нем-много другое. — Сонми живёт детскими мечтами, сказками. Идеальный мир, созданный в голове с помощью мечтаний ради основной мечты. Утопия, идеализация реальности, завышение планки полёта и подкормка пустыми надеждами. Ей так комфортно, но ты пытаешься пересечь зону этого самого комфорта и отхватить увесистый кусок, позже просто покинув и этот дом, и саму Сонми, безжалостно опустошив. Отойдя за спинку дивана вместе с увесистой книгой в руке, Ким сверлит профиль Чона взглядом, совершенно не понимая, зачем Сонми решила помочь этому несчастному, дав кров, еду и даже делясь сокровенными чувствами. Они оба были странные: жили в себе, ловили удовольствие от незначительных вещей и, как казалось со стороны, понимали друг друга с полуслова, что и беспокоило. Сонми, вообще-то, ни с кем не делилась хотя бы предложением. Да никто её и не понимал, — не испытывал тех же эмоций при чтении, не погружался настолько глубоко в сюжет. Никто не желал тонуть с ней, не думал хотя бы по колено залезть в воду и протянуть руку, как сделал это когда-то потерявший сестру в твёрдой корочке обложки наивный старший брат. Тэхён пытался понять Сонми. Много читал, анализировал и разочаровывался, потому как всё бесполезно. Ким хотел поговорить с сестрой, но она молчала. — Мой мир выжжен дотла, — чересчур тихо говорит Чонгук на монолог знакомого. Огонь видно и невидящему взгляду. Запах гари, тяжёлый смог, — Тэхён чувствует, морщась. — Он узок и стоит на месте. День ото дня. И всё такое шаткое, хрупкое и ржавое. Но я не хочу забирать её мечты… — также тихо повествует Чон, смотря на свои руки. — Так в чём твоя проблема? — Всё р-рушится. — Он живой. Пока сердце бьётся, работают лёгкие и мозг воспринимает информацию — живой. — Моя младшая сестра умерла в свои пять лет от рака. Её душа всё ещё рядом, ты знаешь? В виде огонька вот тут… в сердце. Чонгук ударяет кулаком по груди, запинаясь чуть ли не на каждом слове. Глаза пощипывают, в сознании всплывает одинокая свеча, её маленький меркнувший огонёк и восковые подтёки, похожие на горькие вязкие слёзы; и именно в этот момент тишину нарушило тихое шарканье. — В-вы чего тут? — слегка стушевавшись, выдавливает из себя мечтательница. Она обвела взглядом комнату, удивлённых персонажей, и застопорила внимание на священной книге в руке брата. — Тэхён? — Это… — почесав затылок с неловкости, улыбнулся, — я нашел её на столе. Ты сегодня, на удивление, забыла её там после ужина. Решил отнести в комнату. Подходя к девушке и отдавая предмет её вдохновения, Тэхён решает ретироваться, напоследок кивком желая приятных (или не очень) снов обоим проводивших его создателям чарующих миров. В комнате тут же виснет неловкая тишина, и лишь как-то про себя Сонми гневно бурчит на бросившего её на произвол судьбы родного брата, а у Чона кровь к голове приливает резко, ударив по вискам, в глазах темнеет, и его самого как-то дрожь захватывает, приставляя дуло ко лбу. В попытках прийти в себя, не двигаясь, сидит он так с минуту до тех пор, пока девушка нежной рукой не проводит по чужим волосам. Такой помятый. Чонгук жмурится с наступающего неведанного чувства и давится, когда нежные руки с двух сторон сбоку шею обнимать начинают, притягивать к спинке дивана плечом и мягко поглаживать пальцами. Слишком ласково. Чересчур. Оттого и грустно как-то после монолога старшего, — это ведь жалость? Только вот Сонми так и продолжает обнимать его любяще, по-сестрински, и Чон не хочет это прерывать, лишь утыкаясь лбом во внутреннюю часть локтя особы, обжигающе выдыхая. — Ты милый, — повторяет, кажется, заученную фразу та, опуская и свою голову на макушку юноше. — А ты слыш-шала? — Не всё, — спокойно отвечает Ким, также выдыхая парню в волосы, тем самым буквально подрывая табун мурашек с самых кончиков волос головы до пальцев ног. Чонгуку и всё равно на вторжение в личное пространство. Он давится эмоциями и задыхается ароматом сирени, исходившим от парафиновой свечки. Берёт её в руки, вертит перед глазами, разглядывая со всех сторон, и поджигает, перенасыщаясь едким, разрушительным запахом; смеется в полный голос, на деле же, как-то тихо вздрагивая в истеричном смехе подо лбом по-прежнему лежавшей на нем Сонми. — Есть воп-п-просы? — Есть предложение. Выпрямляясь и чуть отодвигаясь, они смотрят друг другу в глаза. Молчат, напряжённые, чего-то ждут, и сами не понимают, как терпят крушение в мирах друг друга. Таких одиноких, прекрасных и новых, — не похожих на их личные, исследованные со всех углов. Тонут медленно, опускаются на самое дно без возможности всплыть и захлёбываются самостоятельно, выдыхая остатки спрятавшегося в укромных уголках лёгких воздуха, — маленькие пузырьки крупно булькают, мгновенно всплывают и растягиваются по поверхности, утягивая вместе с кислородом и крупицы надежды на выяснение места нахождения заплутавших молодых людей. Быстро, резво и надёжно в своей неявной миссии скрытия остатков эмоционально-негативного выплеска. За окном властвовал ливень, а Чон Чонгук теряется в чужом мирке с робкого, наивно-детского «могу ли я тебя поцеловать?», безжалостно выбившего из лёгких остаток воздуха. Он замирает, поражённый. Смотрит на неуверенную в своих действиях, закусившую губу девушку, и как-то, кажется, захлебывается окончательно, теряя связь с реальностью, возможной жизнью за дальним от затухающей свечи помостом — самым ближним к укромной хижине с матушкой и холмом. Само ощущение достижения дна: Чонгук смотрит сквозь толщу воды на переливы солнечных лучей, кожей осязает их неловкие касания; ловит крупинки спускающихся ко дну светлячков и, вместе с тем, пламенится, краем глаза улавливая движения морского существа — русалки, — такой прекрасной, удивительно-волшебной! Слишком сказочной для мимолётного видения. Чонгук тонет по собственной воле, прикрывает глаза от ощущения чужих искусанных губ на своих, совсем сухих и холодных, — теряет остатки воздуха и позволяет себе воссоздать образ в подводном царстве с морским царём, старухой-матерью и шестью русалочками-сёстрами, одна из которых сейчас спасала его от верной гибели своим невесомым живым прикосновением. — Наша история — не роман заурядного автора, — отстраняясь от Чона, под нос себе шепчет Сонми. — Мы знакомы четыре дня, но чувства, которые испытываем друг к другу, далеки от описания в книгах. Это что-то на духовном уровне, гораздо сильнее. Потому, кажется, я и чувствую тот свет, что ты оберегаешь. Возможно, чувствую неразделённые воспоминания и мечты, что загнали твою душу в тупик. Но ведь твоя душа… так красива. Она не достойна серого цвета, боли и сожалений. — Ким поднимает свой взгляд, посмотрев в глаза поражённому юноше. — Чон Чонгук, я полюбила твою душу. …сердце, мир, поглотивший его с головой и покрытые ржавчиной горящие помосты, полыхающие, кажется, за счёт чужеродного вторжения, потому как сам Чонгук любил её мир, более не жалуя наивную иллюзию. — Однажды прочитав плохую книгу, человек к ней больше не возвращается, потому и ты не должен сожалеть о прошлом, раз за разом перечитывая ту самую плохую книгу, о которой стоит забыть. Забыть раз и навсегда, Чонгук, потому что впереди тебя ждёт множество поистине прекрасных творений, к которым не просто захочется вернуться, а даже продолжить их, на свой лад представляя, как оно было бы, если б персонаж однажды выбрал другой путь. Чонгук слушает, не осмеливаясь что-то вставить. Следить за мимикой привязавшей его к себе девушки, у которой к глазам слёзы подступают, застывая у самого порога, и трепещет от чувства внутри себя со столь праведных слов «маленькой», «наивной» мечтательницы, которая больше, чем «не видела настоящей, прогнившей реальности». Ким Сонми этой реальностью управляла, видя только то, что правильно для её души. — Чонгук, в этой жизни нет места сожалениям. Либо ты живёшь здесь и сейчас, либо навсегда остаёшься в собственной камере пыток, за пределами которой будет ждать непонимание и, в большинстве случаев, презрении. Людям нельзя идти на поводу собственных чувств, — есть вероятность сожжения; но сейчас, поддавшись им, своим чувствам и эмоциям, я иду тебе навстречу, не боясь смерти, потому что действительно ощущаю острую необходимость находиться рядом с твоей камерой пыток. Острую необходимость находиться рядом даже в мрачном подземелье, в которое ты обманом загнал свою душу. Слова застряли где-то в груди, и Чон просто смотрит на раскрасневшуюся девушку, вдыхает запах сирени — сладкий, щекочущей ноздри тяжёлый аромат зажжённой парафиновой свечки. Ким Сонми как парафиновая свеча, зажженная однажды и навсегда, отравляя воздух — мир Чонгука — токсичными испарениями; а он и не пытается как-то исправить это, вдыхая полной грудью. Теряется, тонет и умирает своим прежним мышлением, осознавая более важные, ранее незаметные вещи. — Быть честным с собой — значит принимать себя таким, какой ты есть, вместе с прошлым, настоящим и своим возможным будущем. — Разве я н-не честен с со-абой? — решается встрять в монолог девушки юноша, в сомнении склоняя голову так, что чёрная чёлка падает на глаза. — Разве ты просто не бежишь от проблем? — В плане… — …реальном, духовном, — продолжила за него Ким, разведя руками. — Депрессивное состояние из-за смерти сестры; на почве стрессовых событий заикание, которое отличает тебя от сверстников, принижая, по сравнению с ними; побег из дома, по причине мне непонятной, — перечисляла она, загибая пальцы. — Тэхён мне рассказал, что и от нас пытался сбежать вчера. И это ведь ещё не всё, что я о тебе знаю… — Я н-не… Но Сонми не дала оправдаться, перебив резким вопросом: — В чём ты себя винишь? В отношении нас, своей семьи, друзей. Я хочу знать, чтобы помочь, Чон, понимаешь? Не смей даже говорить, что это не так, что ты ни в чём себя не винишь, не испытываешь постоянное давление и находишь спасение в моих! книгах. На территории моей! реальности. Это просто-напросто не честно. Эгоистично. — Но я де-действительно эг-гоист, — тяжело заверяет Чон, хмурясь. Как и всё его существо, погрязшее в сладостной иллюзии, — эгоистичен. Он только сейчас это стал понимать, вспоминая, как топтал чувства Пак Чимина — однокурсника и соседа по лестничной площадке; издевался над родной матерью не столько проблемным поведением и упреками в его сторону от отчима, сколько замкнутостью и отчуждённостью. После ещё и побегом, о котором Чон теперь, несомненно, жалеет. Сонми хмыкает, наваливаясь на юношу всем телом, смущая. Обнимает крепко-крепко, уткнувшись носом тому в плечо, и шипит в негодовании: — Если я выгоню тебя, то куда ты пойдёшь? Домой? — Чон гукает, не имея сил что-то говорить, и втягивает в себя аромат сирени, уносящей за пределы спокойствия. — Я не знаю, что у тебя произошло, но если хочешь… я могу пойти с тобой, чтобы поддержать, если что-то пойдёт не так. Она вторгается на чужую территорию, не затрагивая свечи. Обходит все двадцать один железные помосты и подступает к двери самой дальней непримечательной хижины. Встает перед дверью с книжкой Андерсена и растягивает губы в улыбке, не пытаясь ждать отклика со стороны пока ещё сомневавшегося хозяина жилища. КимСонми находилась у порога, заведомо зная ответ. — Буду бла-благодарен.Цветок дельфиниума распускается по-настоящему.