Хвоя, мандарины и липкие руки.

Versus Battle, Alphavite, Rickey F (кроссовер)
Слэш
R
Завершён
85
Размер:
7 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
85 Нравится 4 Отзывы 13 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
Гена устал. Вернее не так, Гена заебался. Гена ЗА-Е-БА-ЛСЯ. И любой человек, который хоть раз в жизни заёбывался, вам с лёгкостью объяснит, что у состояния «заебался» нет ничего общего с усталостью. Усталость снимается крепким сном, вкусным ужином или хорошим сексом. Возможно, конечно, потребуются методы посуровее: вроде поездки на Бали или пары дорожек кокса с упругой задницы грудастой блондинки. Тут у каждого свои методы. Так или иначе, усталость — это почти физиология и чуть-чуть сознания. «Заебался» — это состояние души, с которым, хуй знает, как справляться. Есть вероятность, что только ему одному это и известно. А вот, Гена этого не знал. Поэтому его состояние «заебался» проходило всегда невероятно тяжко, долго и прекращалось каким-то самым неожиданным образом. Оно всегда селилось где-то в затылке, скручиваясь тугим узлом и не давая покоя, а потом, внезапно, этот узел пропадал. Так внезапно, что Геннадий сам часто этого и не замечал и лишь позже удивлялся, как это произошло-то. Гена заебался. Ему остоебенил этот треклятый тур, вереница концертов, нескончаемая дорога и заложенный нос; остоебенили сменяющие друг друга, но такие одинаковые города и залы; остоебенили собственные треки и концертный директор. Заебало. Но больше всего выводил из себя долбанный холод. Зима только начиналась, а Фарафонов уже успел несколько раз простыть и постоянно мёрз. Вот и сейчас, он стоит и мёрзнет у собственного подъезда, пока Никита докуривает. Чёрт бы его побрал с этими сигаретами. Честное слово, сегодня Гена не собирался брать с собой Курскеева. Наблюдая за тем, как друг накачивается виски после концерта, Фарафонов принял решения бросить его там же. А самому поехать домой — отсыпаться. Только вот, привычка взяла свое, а потому Никита был выдернут из атмосферы всеобщего алкогольного веселья и упакован в такси. Теперь он стоит пьяный, сонный и недовольный под козырьком подъезда и пускает в морозный ночной воздух клубы дыма и пара. Белёсая дымка скрывает его недовольное круглое лицо при каждом выдохе, а потом рассеивается без следа. Гене хочется спать, а еще сдохнуть, но сначала спать. Наконец, докуренный почти до фильтра бычок летит в сторону мелкого сугроба, где и закончит свое существование. Гена открывает дверь и пропускает курильщика вперед, успев при этом недовольно пробурчать что-то вроде: «Ну, когда же ты уже бросишь». Курскеев данное замечание мудро пропускает мимо ушей. Никита стягивает тяжелые ботинки и бросает их посередине коридора, при виде этого бесчинства лицо Гены приобретает вид крайнего недовольства, но замечание было делать лень. На шум и свет прибегает Багира. Вот она уж точно являлась настоящей хозяйкой этого жилища. И она не имеет ничего против разбросанных ботинок, только тыкается в них носом, но, убедившись в их полной безобидности, трётся об ноги Никиты, громко мяуча в знак приветствия. — Ну, чего орёшь? Жрать, небось, хочешь? — Курскеев наклоняется и запускает пальцы в блестящую чёрную шерсть, приветствуя в ответ бестолковую, но очаровательную животинку. Гена заебался. Поэтому вместо того, чтобы поприветствовать свою любимицу, он молча идёт насыпать ей корм. Пока Гена возится с кормом, одновременно успокаивая недовольно мяучащее животное, Никита успевает по-хозяйски вытащить пиво из холодильника и открыть его об край стола. — А я для тебя кое-что спёр, — хвастается он, усаживаясь на кухонный стул. Гена заебался. Он лишь мычит в ответ. — Сам посмотри. На столе лежит тугой свёрток из газеты, обтянутый пищевой плёнкой, диаметром сантиметров десять. — Это что ещё за кусок говна? — Это, Геннадий, не кусок говна, а отборные зелёные шишки, — объясняет Курскеев, улыбаясь, словно дед мороз на детском утреннике. Движениями фокусника он распаковывает подарок. Гена же лишь криво усмехается, вспомнив, как Никита ржал, узнав, что Геннадий-то не против иногда дунуть. Это случилось на чьей-то хате. Фарафонов уже не помнил, на чьей именно квартире, помнил лишь смех бородатого, когда Гена принялся забивать себе косяк. Никита тогда чуть дымом не подавился. «А я думал, ты это ЗОЖник, а ты, блядь нихуя не ЗОЖник». Внутри нескольких слоёв бумаги, которая, оказывается, и составляла основной объём свёртка, находится четыре среднего размера ярко-зелёные шишки. Аромат хвои наполняет комнату, заставив Геннадия улыбнуться. Ну, можно и покурить, после этого вырубит как миленького. — Ну, каково? — спрашивает довольный собой и лыбящийся во все тридцать два Никита. — Ты где это взял? — Там, где взял, уже нет, — отвечает Курскеев без конкретики, нащупывая на полке, что висела неподалёку, ножницы. — По косяку или водник? — Водник. Никита улыбается в ответ, откладывая ножницы в сторону. Пока он же возится с кастрюлей и бутылкой, Гена лишь вяло открывает ящики в поисках фольги. Занятие это оказывается вовсе непродуктивным, фольги в ящиках не обнаруживается, а Гена, кажется, идёт уже по третьему кругу. — Она на полке, неподалеку от чая, — раздаётся голос из-за спины. Обладатель этого голоса вновь усаживается за стол и кропотливо обрезает дно у бутылки. -Я в тот раз туда положил. Гена заебался. А потому оставляет без замечания тот факт, что Никита ведет себя как хозяин на чужой кухне, да и вообще фольге там не место. Без дополнительных комментариев серебристый рулон летит на стол. Через несколько минут Никита заканчивает своё творение в виде обрезанной бутылки с надетой на неё фольгой. Дальше начинается командная работа. Пока Курскеев чиркает зажигалкой и поджигает траву, покоящуюся в колыбели из фольги, Гена держит эту самую конструкцию. На серебристой фольге оранжевым светом разгорается шишка, освещая своим пламенем полумрак комнаты. Гена, казалось, слышит лёгкое шипение, с которым медленно тлело сухое растение, отдавая внутрь бутылки густые клубы белого дыма. Вязкий туман цвета молока заполняет собой участок пространства от горлышка до спокойного края воды. Геннадий аккуратно поднимает юбочку из фольги, даря ядовитому дыму возможность покинуть этот узкий участок и раствориться в атмосфере кухни. Белёсые щупальца струятся по пластику, смешиваясь с воздухом, пока Никита не перекрывает им путь к свободе и небытию. Обхватывая горлышко бутылки губами, он одним глубоким вдохом поглощает ядовитый туман, пропуская его в свои лёгкие. Алфи задерживает дыхание. Раз-два-три. Выдох. Процедура повторяется для Гены. Когда он наклоняется над бутылкой, в нос бьёт сильный запах хвои и чего-то травянисто-пряного. Глубокий вдох. Раз-два-три. Выдох. Дым покидает его организм, оставляя на своём месте лёгкость и колкую эйфорию, которая распространяется искорками смеха. Эта теплота началась в груди, где её и породил ядовитый дым, оттуда она медленно растекается по всему телу, щекоча нервы и будоража кожу. Кончики пальцев немеют на мгновение, а в горле першит. Одна знакомая тёлка Гены называла это першение «дворниками». Действительно, ощущение, будто сотня маленьких дворников-таджиков оказывается у тебя в гортани и начинает мести своими жёсткими вениками прямо твоей слизистой. Гена закашлялся. Никита посмотрел на него и захохотал своим басистым раскатистым смехом, который будто бы исчезал в бороде мужчины. — Ты, блядь, как ребёнок, — сверкнул глазами в темноте Алфи и усмехнулся ещё раз. Гена знал, что по белкам этих самых глаз сейчас распространяется краснота, а ещё он знал, что его глаза уже превратились в два налитых кровью шара. Его лицо благоволило красному так же, как и он сам. Глаза раздражались из-за любой ерунды; щёки начинали пылать багрянцем при любом удобном случае; а губы выделялись алым цветом на лице, как у какой-нибудь девчонки. Последнее ему сообщил Никита, после того, как в первый раз поцеловал эти самые губы. Тогда он тоже рассмеялся. Они докуривают шишку в несколько заходов, разумно постановляя отложить остальное про запас. Когда они покидают кухню, в голове Гены уже сладкий-сладкий смог, который обволакивает его мысли, путая их и одновременно делая их ярче, но менее чёткими. Тело наливается свинцом и весит, кажется, целую тонну. Ноги уж точно становятся почти неподъёмными. Хочется принять горизонтальное положение и просто закрыть глаза. Никита добирается до разложенного дивана первым и плюхается лицом вниз, зарываясь носом в подушку и пробурчав напоследок Гене указание — не включать свет. Потому как «ебошить по глазам будет». Просьбе Гена лишь радуется — меньше телодвижений. Он падает на диван спиной и прикрывает тяжёлые веки. Фарафонову невероятно охуенно сейчас. Узел, что сковывал его затылок, если и не развязался, то точно приспустился, благодаря лёгкости дурмана. Во рту по-прежнему сухо, но вот всему остальному телу до невероятности хорошо. — Ты, чё, ёлку поставил? — в темноте Никита не сразу её замечает, а сейчас удивлённо пялится на очертания пластикового симулянта ели. — Сегодня, блядь, одиннадцатое декабря. Ты когда успел? — Отъебись, чувак, я просто люблю Новый Год. Геннадию невероятно трудно не то, что говорить, а даже волочить языком внутри рта. А уж объяснять другу, что таким оригинальным способом он пытался хоть как-то поднять себе настрой, вовсе гиблое дело. — Ёлка, блядь, в начале декабря, — Курскеев вновь начинает ржать, пряча лицо в подушку. — Детина ты, блядь, великовозрастная. Его смех глухо отдаётся в ушных перепонках Гены, дразня его своей заразительностью. Кроме того, Гене кажется, что хохот не просто превратился в звук, а еще и распространяется от Никиты вибрирующими волнами, проникая в самого Фарафонова целой россыпью мурашек и заставляя смеяться в ответ. — Иди ты на хуй, братан, иди ты на хуй. Никита его не слышит, продолжая чуть ли не до слёз ржать в подушку и повторяя что-то про ёлку. Фарафонов ловит себя на мысли, что ему хочется развернуть к себе этого уебана, чтобы сначала как следует пнуть, а потом уткнуться в его плечо и продолжить смеяться вместе с ним. Только вот им было недавно решено, что с их этим ненормальным увлечением пора завязывать. Ведь тур подходит к концу, Никита возвращается к своим тёлкам, а Гена… Гена просто возвращается. Это их больное увлечение друг другом, тайная привязанность зародились ещё в середине первого фреш блада и расцвели пышным цветом на неудобных и слишком маленьких для них двоих кроватях в отелях тура. Но Геннадий решил всё прекратить. Что там решил для себя Курскеев, было известно одному лишь Курскееву. Однако после заявления Гены, никаких действий со стороны казаха не последовало, будто он молчаливо принял всё как данность со свойственным ему похуизмом. Геннадий пинает соседа под ребра и уже откровенно начинает гоготать вместе с ним. Они смеются долго-долго, так долго, что начинают ныть скулы, а пресс напоминает о своем существовании остро-тянущей болью. Вдруг Никита резко замолкает. — Жрать хочу. — В холодильнике есть мандарины и сгущёнка. В ответ перед носом Фарафонова появляется кулак. Раз-два-три. Ножницы бьют бумагу. Недовольный Никита отправляется на кухню за провизией. Его нет целую вечность, за это время Гена успевает заскучать и принимает героическое решение подняться и зажечь гирлянду на злополучной ели. Путешествие туда обратно даётся тяжело, но результатом Гена доволен. Разноцветные огни завораживают, освещая радужными пятнами всё вокруг. Наконец, Никита возвращается со связкой мандаринов. Сгущёнка, видимо, найдена не была. Окинув быстрым взглядом подсвеченную ёлку и валяющегося на диване друга, явно загипнотизированного творением рук своих, мужчина ухмыляется, но ржать в этот раз не начинает, да и комментарии оставляет при себе, только лишь ложится поодаль от Геннадия. Гена же очарован яркими пятнами, которые то вспыхивают в полную мощь; то начинают тлеть среди пушистой мишуры и зелёного пластика веток; а то и вовсе гаснут, теряясь среди блестящих шаров и игрушек. Это картина уносит его куда-то в прошлое, в детство, домой. Он вспоминает, как сидел маленьким мальчиком под хвойным гигантом, который занимал чуть ли не половину комнаты, и вдыхал полной грудью какофонию запахов, которые ознаменовывали собой скорейший приход нового тысячелетия. На огромных зелёных и колючих ветвях ели, которые, казалось, всё ещё пахли лесом и снегом, горели настоящие свечи, воск с которых капал горячими и густыми каплями на иголки и пол, застывая почти в миг. Пахло хвоей, мандаринами, маминой готовкой, воском, шоколадными конфетами и, конечно же, домом. Запахи сливались в потрясающий аромат, который превращался в саундтрек детства Фарафонова. Находясь во власти ностальгии, Гена не замечает возвращения друга, пока из этого своеобразного транса его не выводит запах настоящих мандаринов, которые кропотливо чистит Никита, тоже засматриваясь на ёлку. Блики от гирлянды освещают его лицо, сменяя друг друга: красный сменяется глубоким синим, затем идёт малахитово-зелёный, жёлтый обжигает ярким пламенем, и вновь красный. Шкурка мандаринов падает на пол, выходя из-под рук. В неё уже успела ткнуться носом Багира, даже попробовала на зуб, но, разочаровавшись в горьком вкусе, скрылась в полумраке. — Слушай, а я ведь уже несколько лет ёлку на Новый Год не ставил. Геннадий дёргается при звуках голоса и отводит взгляд от Никиты, который завораживает похлеще разноцветных огоньков. — Да? Чего так? — Да хуй знает, от родителей съехал, и чё-то Новый Год остался где-то там, в детстве. У меня игрушек-то даже нет. Гена молчит в ответ, вновь уставившись на ёлку. — А сейчас вот думаю, может, и поставлю в этом году, чё мне? А так уютнее. На покрывале выстраивается ряд из очищенных мандаринок, которые, словно бойцы перед расстрелом, ждут своей кончины. Фарафонов требовательно протягивает лапу. — А ты охуевший, как я посмотрю, сам бы себе и чистил. Я, может, не для тебя старался. В ответ хозяин квартиры лишь требовательно трясёт рукой. В конце-то концов, это его мандарины. Никита осуждающе качает головой, но отламывает пару долек от последнего бойца, однако в руку их не кладёт, а подносит к самому рту Гены. Фарафонов смотрит прямо в лицо хитровыебанному казаху и понимает, что над ним попросту издеваются. Курскеев не улыбается, вернее всё же улыбается. Но улыбка эта теряется где-то в глазах и кончиках губ, которые слегка сдвигаются в сторону густой растительности на лице. Он дразнится как малолетний пиздюк. Но это отчего-то не злит Гену, а наоборот веселит. Одним укусом дольки исчезают из руки. Вот теперь Никита улыбается, а Геннадий вновь отворачивается к ёлке, вид у него при этом один-в-один, как на батлах во время удачных панчей соперников. Они лежат бок о бок, один чистит мандарины, иногда подкармливая соседа, а второй мужчина лишь меланхолично пялится куда-то в сторону, стараясь не смотреть на первого. Это самые невероятно вкусные мандарины на всей планете Земля за все существование мандаринов в этой вселенной, так думает Гена. Друг, по всей видимости, с ним полностью солидарен. Большинство долек он лопает сам, жиля или ожидая прямой просьбы не быть таким жидом. В какой-то момент между ними оказывается чёрное лохматое существо, которое недовольно шикает на Никиту. Багире явно не нравится, что в этом доме отчего-то подкармливают не ее. Но, успокоенная рукой хозяина, она ложится между ними, принимая ласку от Геннадия. Разомлев, она переворачивается на живот и запрокидывает лапки, полностью подставив свое мохнатое тельце рукам, но, не забывая иногда шипеть в сторону бородача, демонстрируя характер. — Злобная животинка, — почти с нежностью отзывается Алфи. Гена вдруг осознает, что его пугает перспектива побега кошки с нагретого места. Багира сейчас служит живым щитом между ними. Уйдет она, и Гена сам позабудет все решения, принятые им, начнет, как последняя сучка, ластиться к этому наглому борову. Хотя, он, возможно, и есть его очередная сучка. Никита протягивает последний кусок мандарина ко рту Гены. — Чёрт, теперь все руки к хуям липкие, — Никита недовольно вытирает руку об покрывало, за что справедливо получает пинок в плечо. — Эй, бля, ванная есть. — Иди ты, мне в падлу, может, сам мне поможешь? Его рука, та, что ещё покрыта липким цитрусовым соком, вдруг оказывается совсем близко от губ Гены, пальцы замирают в нескольких миллиметрах. Он даже чувствует запах мандаринов, табака и травы, а еще он чувствует тепло, но не успевает возмутиться, потому что Никита одёргивает руку обратно и начинает смеяться, чуть слышно, скорее, в себя. С Геной снова сыграли. От этого он опускает взгляд, чувствуя, как щёки начинают наливаться треклятым румянцем. — Надо было тебя в клубе оставить, — бурчит он себе под нос. — Я бы сам сюда приехал. Фарафонов недоверчиво поднимает глаза, вопросительно изгибая бровь. — Ты думаешь, я бы пропустил вот это вот всё, — Никита обводит рукой комнату. Широкий жест захватывает сразу всё: украшенную ёлку и гирлянду на ней, разложенный диван и укуренного в минус Гену, шкурки от мандаринов и млеющую чёрную кошку. Сам же Фарафонов думает о том, что в следующем году он точно перестанет принимать дурацкие решения, потому что, он, кажется, нашёл своё лекарство от состояния «заебался». И этим лекарством оказывалась вовсе не трава, а дико раздражающий бородатый казах с липкими руками. Гена ласково берёт свою любимицу и переносит её на другой край дивана, пододвигаясь к Никите, который всё ещё ухмыляется себе под нос. — Я, блядь, заебался, — эти слова Гена уже шепчет куда-то в шею Никите, пока борода привычно щекочет кожу. Курскеев большой лапой прижимает не такого уж и маленького любителя красного цвета и буквы «ф» к себе и пытается поцеловать в обожаемую седую прядь, но промахивается и целует куда-то в лоб. — Агась.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.