О галактиках и звездах

      Чимин всегда ругается, когда Юнги выбрасывает сгоревшую до фильтра сигарету с балкона и вытягивает из заднего кармана порванных джинс помятую пачку слегка покрасневшими на морозе костлявыми пальцами; выдыхает облачко противного дыма прямо в лицо младшему, треплет того по послушным немного вьющимся волосам широкой ладонью и слабо улыбается, пока Чимин откашливается и машет перед лицом миниатюрными ручками.       Юнги всегда ругается и бесцеремонно выдергивает провод из розетки, когда Чимин допоздна засиживается с приставкой и голосом Тэхена в наушниках. Он садится позади дующегося Пака на белый ковер с крупным ворсом, обхватывает руками и кладет голову на плечо, трется щекой о шею и сильнее сжимает кольцо рук, зовет спать. От щекочущего ключицы горячего дыхания Юнги Чимин ежится, расплывается в по-детски наивной улыбке (его глаза в такие моменты больше обычного похожи на щелочки), тихо и непривычно низко смеется, закидывая руки назад и поглаживая затылок старшего, прикрывает глаза. Веки неожиданно становятся тяжелее воды Мирового океана, а под ними загорается неяркий космос; все звуки, что доносятся из приоткрытого окна гостиной их общежития, уходят на второй план, исчезают за плотным занавесом сна. И остаются лишь выдохи на бледной ключице.       Чимин часто кричит на Юнги. Они ссорятся по мелочам: оставленные открытые шкафчики на кухне, грязная посуда в раковине, чашка с недоеденным карамельным попкорном на общем диване, незакрытый тюбик зубной пасты, постиранные вместе с красными носками белые майки, (не)случайно перепутанные футболки и поздние далеко не трезвые возвращения старшего. Они ссорятся часто, но Юнги всегда сдается первый: отдает Паку нетронутый стаканчик с мороженым, когда младший слишком быстро съедает свое, варит (самый невкусный и горький, но Чимин все равно пьет — давится, но пьет) кофе в пять утра, сворачивает куртку на коленях под головой Чимина в машине по пути в студию, ждет у выхода задержавшегося Пака и возвращается вместе с ним. А Чимин никогда не упрямится: обнимает со спины, невозмутимо пожимая плечами в ответ на взгляды мемберов, смеется с самых нелепых шуток, сгибаясь пополам и хватаясь за запястья Юнги, робко стучится в дверь офиса Мина, с секунду топчится на пороге и удобно устраивается на кожаном диване, засыпая под ворчание старшего, говорит, что Юнги красивый, убирает выбившиеся завитые пряди со лба и глупо так улыбается (Юнги не знает, но улыбается в ответ).       Из-за плотного расписания Юнги невыносимо скучает, провожает тоскливым взглядом еле переставляющего ноги Чимина, пока тот не исчезает за закрытой дверью, и молчит весь вечер. Мин не относит тарелки в раковину, игнорируя (не)угрозы Джин-хена, и уходит в комнату, где, свернувшись калачиком в чужой кровати, уже сопит Пак. Старший накрывает Чимина вязаным пледом, проводит шершавой ладонью по нежным щекам, закрывает окно и ложится рядом. Чимин сквозь сон прижимается всем продрогшим телом ближе к источнику тепла, спутывает их ноги и удовлетворенно причмокивает пухлыми губами. Юнги утыкается носом в слегка выпирающий седьмой позвонок и еще ближе притягивает к себе младшего.       Чимин совсем не (очень сильно) ревнует, когда Юнги остается на ночь в комнате Хосока, увлекшись просмотром ненавистных фильмов ужасов, идет с ним на страшные аттракционы в Диснейленде, улыбается ему по-особенному, похожий на мармеладного мишку. Чимин совсем не (еще как) ревнует, когда Юнги завязывает тонкой резинкой челку Тэхена (и ловит пристальный взгляд Чонгука, скрестившего руки на груди), когда отдает ему свой кусок вишневого пирога или гоняется за Кимом со снегом в ладонях, попутно вытряхивая его же из-за воротника. И, конечно, Чимин совсем не (наверное, и правда) ревнует, когда Юнги засиживается на кухне, тихо переговариваясь о чем-то с Намджуном, помогает Джину приготовить ужин или пропадает на всю ночь со своими друзьями или без.       Юнги, конечно, не краснеет, но смущается до шума в ушах, когда Чимин оставляет короткий поцелуй на его губах, поправляет волосы, оставляя руку на затылке и неуверенно смеется, переминается с ноги на ногу. Снаружи Мин Юнги лишь слегка потерян, а внутри у него бушует море, плещется волнами о нерушимые скалы, и камни откалываются от обрывов и с шумом летят в неспокойные воды. Снаружи он нервно оглядывает мемберов, но никому до него и дела нет, а внутри у него галактики взрываются, и звезды наизнанку выворачиваются, разливаются горячими звуковыми волнами по внутренностям, отдавая ритмичными ударами в висках. Снаружи Пак Чимин посмеивается неловко, взгляд опускает и ковыряет пол носком ботинка, а внутри у него ветер крыши с домов срывает и, кажется, что-то стремительно рушится при взгляде на сконфуженного старшего. Снаружи он нерешительно подходит ближе, задевая коленкой невысокий кофейный столик и не слыша ничего, кроме собственного сердцебиения, а внутри он уже давно сдался, прижимает руки к капоту, машет белым флагом размером с небо над головой, разрывая слои атмосферы несется в пустоту, теряет контроль над тормозами. И почему-то все мысли вдруг пропадают, будто их и не было вовсе, взгляд заслоняют желтые и цвета майского дождя всплески, а по позвоночнику мурашки пробегают, и пахнет яблоками, когда Юнги притягивает Чимина к себе и гладит его по спине, что-то неразборчиво шепчет и что-то обещает. (Чимин не хочет верить, но почему-то все равно верит — давится, но верит)       Чимин плавится и заканчивается на месте как человек, когда Юнги с легким напором накрывает его губы своими. В комнате темно и жарко, хотя нос у Пака холоднее льда на северном полюсе. Юнги тянет младшего на себя, прижимает все ближе, хотя между ними уже и вода не проберется, спотыкается о край кровати. Чимин обе ладони кладет на его шею, устраивается на коленях и целует жадно, нежно и остро, что Юнги голову теряет, себя теряет в этом парне, готовый завещать ему мир и пару (миллиардов) звезд в придачу. Они соприкасаются лбами и дышат тяжело, не в силах отстраниться. Юнги проводит горячими пальцами по холодным ребрам Чимина, пересчитывая каждое. Пак очерчивает губами скулы, задевая дрожащие ресницы, оставляет влажный след на уголке челюсти, и опускает голову в сгиб шеи, сгорбившись, жмурится до пляшущих теней, рвано выдыхает и тонеттонеттонет безнадежно, не пытаясь всплыть.       А Юнги не холодный, как раньше, когда-то давно, кажется, еще до сотворения мира. Он горячий, словно песок на пляже, и из мыслей чиминовых вылезать не хочет так же, забился песчинками в волосах и так навсегда там и остался. Он надежный и сильный и пахнет хвоей и чем-то горьким, кофейным, когда разбрасывает свои футболки на кровати Чимина, массирует его плечи после долгих тренировок и отпивает чай (отвратительный зеленый с лепестками каких-то цветов) из идеально белой чиминовой кружки. Он все еще по-осеннему мрачноватый и любит тишину, засиживается допоздна в офисе, курит на балконе и молчит часто. Вот только в его объятиях Чимин не чувствует себя, он словно растворяется в них, по телу разливается горячий шоколад, а в кончиках пальцев пульсирует солнце, обжигающе разносится по артериям и врывается непреодолимой нежностью в сознание. Юнги тихо мурлычет ему на ухо, будто маленький котенок, переплетает их пальцы, крутит чиминовы кольца и оставляет невесомые поцелуи за ушами. И они оба любят. Любят до звона в ушах, хотя и не говорят об этом — а зачем? Разве не видно, как из их легких цветы прорастают, когда они дышат друг другом, поедая один шоколадный батончик на двоих? Разве не видно, как ради них Вселенная останавливается, планеты с орбит сходят и снежинки обратно к небу летят, теряясь в желтом свете фонарей? Видно. Конечно, видно. И это, наверное, еще нельзя назвать счастьем. Но это определенно что-то близкое к нему.