Рагу

      Знаменитый трактир "Баркас" выплывал из зыбкого серого тумана мулсантирских сумерек, словно корабль-призрак из пиратской легенды: почерневший уродливый остов без снастей и парусов, изъеденный морской водой, оставленный командой и Богами. Однако стоило стемнеть – и морок рассеивался: в окнах трактира начинали мерцать красноватые огоньки и слышался истошный скрип двери, а следом – пьяные голоса подгулявших посетителей.       –Нам сюда, –Ганн ловко подхватил Эсмерель под локоть, дабы та не угодила в одну из многочисленных луж, украшавших подворье "Баркаса", и направил её, подслеповато щурившуюся в темноте, ко входу.       Дело шло к закрытию: сцена в глубине зала уже пустовала, гуляки почти разошлись, смазливый подавальщик скучал за барной стойкой, накручивая белобрысую прядь на палец. Ганн обратил внимание на стройную батарею "чистых" кружек с отчётливыми следами чьих-то жирных рук и поставил в уме галочку: пива в "Баркасе" не заказывать. Он покосился на Эсмерель - та сидела, глядя в одну точку. В такие моменты Ганну казалось: она просматривала что-то, видимое только ей, и сейчас, судя по плёнкой застывшему в глазах страху - нечто неприятное.       На поздних гостей, наконец, соизволили обратить внимание, и белобрысый сонно подплыл к их столу. –Что будете заказывать? – светским тоном поинтересовался он. Эсмерель мрачно хмыкнула и вопросительно посмотрела на Ганна. Тот фыркнул: –Обычно в это время у них остаётся только рагу. Паршивое. Подавальщик бесстрастно кивнул, подтверждая. –Тащи сюда две порции, - вздохнул Ганн. –Воды, – коротко потребовала Эсмерель.       Ужин не заставил себя долго ждать – тарелки с горячим варевом и запотевший кувшин с водой мигом возникли перед гостями. Ганн тут же принялся за еду, а подавальщик с чувством выполненного долга отправился дремать за стойку.       Даже в жарко натопленном трактире, с его винными парами, витавшими в воздухе, Эсмерель зябко ёжилась, наклонившись так низко, что волосы мели засаленную столешницу. Она чуть покачивалась: край когда-то богато украшенного, а теперь обтрёпанного по подолу и серого от пыли плаща с меховым подбоем попал под ножку стула. Ганн решительным движением выдернул ткань и накинул плащ на плечи Эсмерель. Та, очнувшись, благодарно посмотрела в ответ и принялась цедить воду из стакана. Есть ей не хотелось.       Принесенное рагу выглядело крайне несъедобно: разваренная репа, кольца тушёного до прозрачности лука, бурая морковь, капуста клочьями – словно не резали, а рвали – с кусками баранины, тоже явно переваренной. Эсмерель принюхалась и совсем по-кроличьи дёрнула носом, что обычно выражало крайнюю степень омерзения.       Послышались шаркающие шаги: из кухни появилась старуха-поломойка с ведром и тряпкой, привязанной к палке. Окунула – плюх! – в ведро и, даже не выжав, опустила на пол – шлёп!       Там так же капало – везде, вспомнила вдруг Эсмерель, вздрогнув от болезненно знакомого звука: плюх, шлёп!       В кромешной темноте лабиринтов, ведущих в Затопленный город, в удушающем смраде и сырости,звуки капающей, стекающей, льющейся отовсюду воды заставляли ее нервно чесаться. Она посмотрела на свои руки. Вот и сейчас не сдержалась – на запястьях, покрытых белой вязью шрамов, отчетливо проступили розовые следы от ногтей.       С трудом вынырнув из омута одолевавших её воспоминаний, она встряхнула головой и пришла в себя. Ганн с аппетитом жевал своё рагу, а она не могла заставить себя отправить ложку в рот. Да что там – даже на её содержимое взглянуть не могла. Зато могла исподтишка наблюдать за своим спутником.       ... Как он спокоен! Так, словно не они только что вернулись из того жуткого места.Будто не его мать осталась там, безумная, в темноте подземелья, пропитавшегося запахом затхлой воды и разлагающихся в этой воде трупов. "Она этого не заслужила", сказал тогда Ганн, и голос его был совсем другим, каким-то севшим. "Никто такого не заслуживает. Но мы не могли убить её, верно?" Помнится, он умоляюще посмотрел ей в глаза: "Верно, Эсме? Разве я не прав? Кто мы, чтобы решать, жить ей или нет?" Тогда Эсмерель с ним согласилась – из-за этого его несчастного взгляда.       Да, его мать была безумна. Хотелось бы ей забыть причитания, гулко разносившиеся под низкими сводами Скейна всю ту бесову тучу времени, что они плутали по колено в воде; её вопли будто проникли в голову, поселились где-то в черепной коробке, забрались под кожу тараканами и пульсировали в ушах – до сих пор.       Отвратительный хлюпающий звук все приближался – старуха увлечённо возила шваброй по затоптанному полу, мурлыча под нос незамысловатый мотивчик. Хватит.       Эсмерель все же пересилила себя: зачерпнула еду и отправила порцию рагу в рот. Пересолено. "Ты был такой солёный, любовь моя!" О, Боги. "Любовь моя, любовь моя! Когда я тебя ела, мясо застряло у меня в зубах..." –Эй, хрен белобрысый! Что за срань вы тут готовите? Твоё мясо у меня в зубах застряло! Бам! Куски баранины и овощей разлетелись по полу вместе с осколками, а Эсмерель стошнило под стол. Изрядно поддатый гость,       недовольный качеством мяса, от души выругался на прощание и хлопнул дверью. Официант резво примчался на звуки и с негодованием уставился на причину разрушений. –Перепила немного, с кем не бывает, – обезоруживающе улыбнулся ему Ганн. Тот недоверчиво – заказывала-то воду, а от воды вроде не пьянеют, – посмотрел на посетительницу, намереваясь было позвать Зорру – потребовать плату за разбитую посуду и заблёванный пол... Но гостья подняла голову и нечто – то ли ужас в абсолютно трезвом взгляде этой женщины, то ли зеленоватая бледность её лица, то ли мелко, жалко дрожащие руки – остановило его.       Отшвырнув стул в сторону и едва не поскользнувшись на остатках злосчастного рагу, Эсмерель выбежала, зажав рот ладонью. Ганн резким движением сунул в неожиданно вспотевшую ладонь официанта на несколько монет больше, чем требовалось, и выскочил вслед.       Содрогаясь от волнами нахлынувшего отвращения, даже не пытаясь сдержать очередной приступ тошноты, Эсмерель прислонилась к забору, точно пьяная. Её вывернуло наизнанку, и ещё долго после она шумно, до хрипоты вдыхала, словно захлебывалась отсыревшим осенним воздухом. Ганн смотрел, не пытался помочь, не окликал. Ждал, пока, наконец не обессилев, она сползла прямо в кучу прелых листьев. –Эсме. Пойдём. Она судорожно закивала, шмыгая носом и неловко поднимаясь, опёрлась на его руку.       Они подходили к театру "Вуаль", возвышавшемуся молчаливой тёмной громадой над рыночной площадью, когда Ганн с наигранной веселостью произнёс: –А ты так и не поела. Голодная, наверное, да, Эсме?       Медленно-медленно та повернулась, и он едва не отшатнулся: захотелось одного – бежать. Куда угодно, лишь бы подальше от неё.       Глаза её, обычно сумрачно-тёмные, осветились жутким, уже знакомым ему огнём. Рот перекосился в плотоядной ухмылке, и за измученной, обесцвеченной оболочкой уставшей женщины Ганн увидел то чёрное, липкими щупальцами опутавшее саму её сущность, то, подавленное, но каждую минуту готовое вырваться из-под контроля, высосать, уничтожить, пожрать. –Да, – ответила Эсмерель, и голос её зазвенел серебром. –Голодная.