Тяжело ли быть поэтом?

Дверь Дэвиду Ливси открыла сама почтенная вдова – старуха с такой прямой спиной, словно ей привязали к спине мачту. Женщина глядела на него с подозрением и недоверием, пока доктор объяснял, что пришел навестить своего старого знакомого, капитана Смоллетта, и Ливси подумал, что эта женщина наверняка провела большую часть своей жизни в колониях и с таким же неприступным лицом распоряжалась рабами и слугами. - Я позову капитана Александра Смоллетта вниз, сэр, - наконец сказала она, смягчившись, когда Ливси упомянул свои скромные регалии, но ни чаю, ни кофе, ни вина не предложила, вероятно, посчитав это ниже своего достоинства. Обстановка этого дома и сама хозяйка успокоили его; судя по всему, капитан Смоллетт мало изменился за то время, что они не виделись. Порядок, дисциплина и закон – вот три вещи, которые капитан ценил больше всего, и добрая хозяйка наверняка его прекрасно понимала. По правде говоря, доктор толком не знал, зачем он пришел навестить капитана в первый же день, как только тот вернулся из очередной поездки, почему не дождался обычного обмена любезностями, письмами и приглашениями и отчего ему казалось, что только капитан сможет помочь ему разрешить сомнения. Разумеется, у доктора было немало друзей, как влиятельных, так и задушевных, но отчего-то ему казалось, что в данном случае все это не то, и все их советы окажутся пустыми. Капитан действительно не изменился, но похудел, стал смуглее, и на его коже появился тот неприятный оттенок желтизны, который доктор наблюдал у некоторых своих больных. После приветствия, когда капитан Смоллетт провел его наверх, в свою комнату, где слуга, ворча себе под нос, разбирал вещи из сундука, доктор хотел было спросить его о самочувствии, но капитан успел его опередить: - Я вижу, вы чересчур внимательно меня разглядывали, сэр, - сказал он без улыбки. – Я рад, что вас беспокоит мое здоровье. Однако смею вас заверить, что со мной все в порядке. Когда мы стояли у Мадагаскара, мне было худо, это правда, но мой судовой врач помог мне встать на ноги. Пилюли, рвотное, какой-то пластырь, который можно было оторвать вместе с кожей… Кажется, я предпочел бы, чтобы меня ранили еще пару раз, чем испытывать на себе подобное лечение. - Вероятно, вы подхватили тропическую лихорадку, - предположил Ливси, но капитан только задумчиво кивнул и не стал продолжать разговор о болезни. - Кофе, мистер Ливси? – спросил он. – Признаться, я не ждал гостей сегодня, и оттого все в ужаснейшем беспорядке. - Неужто? – пробормотал доктор, разглядывая прибранную комнату и самого капитана, чисто выбритого и даже дома одетого в строгий камзол, застегнутый на все пуговицы. – Не откажусь от кофе. Капитан немного отошел от своей чопорности, пока они беседовали о путешествиях и об общих знакомых, подарил доктору заспиртованную сороконожку, которую нашел в Индии прямо в своей постели, и даже позволил себе улыбнуться, пока Дэвид рассказывал о том, как сквайр Трелони пытался пройти в Парламент и заставлял всех, кто жил на его земле, отдать за него голос. Когда хозяйка принесла кофе, пирог с ревенем и ветчину, Смоллетт наконец-то сказал: - И все же я удивлен, доктор, что вы пришли ко мне сегодня. В ваших редких, но очень содержательных письмах я не заметил, чтобы вы так уж по мне скучали. Кстати, хочу поблагодарить вас за них. Ваши наблюдения и рассказы о здешней жизни скрасили мои однообразные будни в пути. А после того как мы чуть не разбились у берега Бенгала, мне было приятно почитать о тихой и спокойной жизни в Англии и помечтать о родных холмах. - Да, мой визит наверняка выглядит поспешным. Дело в том… Видите ли, капитан… Мне очень нужен ваш совет. - Совет? – Смоллетт высоко поднял бровь. – Прямо сейчас у меня есть сто фунтов, которые я могу одолжить. - Нет-нет, мне не нужны деньги. - Тогда женитесь, сэр, - безапелляционно заявил он. – Даже не сомневайтесь. Вам хорошо было бы наконец обзавестись семьей. - Да нет же! – доктор даже засмеялся, хотя ему было совсем не смешно. – Я надеюсь на ваш трезвый ум и умение здраво оценивать ситуацию… И, конечно, говорить правду в лицо. - Вкладывать деньги в колониальные алмазы я не рекомендую, - осторожно сказал Смоллетт. – Чтобы вам ни обещали. - Дело не в алмазах, - со вздохом признался Ливси. – Понимаете, друг мой, получилось так… Вы, конечно, очень позабавитесь. Я… Видите ли, я… - Уезжаете? – подсказал капитан. – Купили себе поместье? Ваш слуга вас обворовал? Ищете каретного мастера? - Я пишу стихи, - сердито ответил доктор, и капитан озадаченно уставился на него. – Да-да, стихи, вы не ослышались. - Боюсь, что я ничего не понимаю в стихах, - признался Смоллетт и отрезал себе кусок ветчины. - Но все же вы можете мне помочь. Если позволите… - Дэвид Ливси кивнул на свой саквояж, и капитан кивнул. На свет появилась толстая и растрепанная рукопись, из которой торчали разноцветные закладки, и капитан уважительно крякнул, оценив ее толщину. - Вы предлагаете мне… все это прочитать, сэр? - Нет, не пугайтесь так, - вздохнул доктор, осторожно перелистывая страницы, отодвинув рукописью свою тарелку. – Мне понадобится ваша помощь всего лишь с одним стихотворением… Хотя бы с одним. Дело в том, что я, как наивный юноша с горящим взором, решил попытать счастья и отослал свои вирши одному нашему известному поэту в Лондон. Некоторые из них, по правде, для меня очень важны, и… я знаю, что так говорят все начинающие любители… Однако мне кажется, что тут есть нечто, на что стоит обратить внимание. - Ну хорошо, - безнадежно сказал капитан Смоллетт. – Что это хоть за стихи? Хвалебные оды? Патриотическая поэма? И чем же я могу помочь? - Это… посвящено одной женщине, - с запинкой ответил доктор Ливси, и капитан тяжело вздохнул. – Вот, послушайте. Он закрыл глаза и с чувством продекламировал, прочтя все сто двадцать восемь строк и еще две дополнительные. - Хорошие стихи, - выдержав паузу после того, как доктор замолчал, деликатно похвалил капитан. На лице у Смоллетта отобразилась сложная гамма чувств, но он смотрел в свою тарелку, и трудно было сказать, к чему относится его выражение лица. – И что же написал вам ваш поэт? - Он написал, что это никуда не годится, - мрачно ответил доктор. – Он сказал, что мне неизвестны каноны стихосложения и что любой разумный человек посмеется над ними, поскольку я нарушил все, что мог, начиная от того, что пренебрег формой, и заканчивая тем, что забыл о сочетаемости звуков. Однако он добавил, что из этого стихотворения, если подойти к нему с умом, можно что-то сделать, и что у него найдется местечко в его альманахе, если я покажу себя способным поэтом. - И? - И все. Я перестал понимать, что я пишу, капитан. И мне нужен совет разумного человека, а самый разумный человек, которого мне довелось знать, - это вы. - Ну уж, полно, сэр, - заметил Смоллетт, хотя ему явно польстили слова доктора. – Вы гораздо лучше разбираетесь во всех этих чувствах. И какой же вы совет от меня хотите? Признаться, я не отличу сонета от… сонаты? – он вопросительно взглянул на доктора, нахмурив брови. – Другое дело, если бы вы спрашивали меня, какой и как снарядить корабль, в какой месяц выходить в путь, где можно остановиться по пути, чтобы набрать воды и провизии, и как бороться с морской болезнью. - Вы разумный человек, - повторил Ливси. – Возьмите мое стихотворение, прочтите его и просто напишите мне письмо, какие обороты считаете излишними или, возможно, чересчур вычурными. - Хм, - капитан пожал плечами. – Сегодня я точно не смогу этого сделать, мне нужно будет уладить кое-какие дела. Завтра или послезавтра вас устроит? После я собираюсь уехать, навестить родные края, и там… Боюсь, мне будет не до этого. - Это больше, чем я ожидал! - Но почему вы не попросили совета у сквайра Трелони? Он наверняка разбирается в литературе лучше меня. - Его стихия - чувство, - вздохнул доктор, - но сейчас мне нужен разум, капитан. Через два дня после этой встречи Дэвид Ливси получил толстое письмо, аккуратно подписанное каллиграфическим почерком капитана Смоллетта. Ливси был рад, испуган и удивлен одновременно: рад оттого, что Смоллетт все-таки исполнил его пожелание, испуган содержимым, которое могло притаиться внутри, и удивлен, поскольку выражение лица капитана, когда он забирал пачку стихов, было весьма кислым, и Ливси ждал, что Смоллетт отложит его творения куда-нибудь в долгий ящик. «Дорогой сэр», - так начиналось письмо. «Я был очень польщен тем доверием, которое вы мне оказали, но, увы, отсутствие любого стихотворного дара и мой склад ума помешали мне исполнить вашу просьбу в полной мере. Разумеется, я сделал все, что мог, и, надеюсь, вы не будете слишком разочарованы. Посмею заметить, что все же я настоятельно рекомендую вам жениться. Поверьте, я сам бы сделал это, и у меня на примете есть одна милая вдова, но моя жизнь в море заставит меня чувствовать виноватым перед любой женщиной, которая согласится стать моей женой. Уверен, что вам, на берегу, не приходится мучиться подобным выбором, и потому всячески желаю вам счастья и верного решения…» У доктора возникло ощущение, что капитан что-то не договаривает, но он дочитал письмо до конца, поморщившись на еще одном настоятельном совете показать стихи сквайру. Под первым листом лежала опись всех стихотворений, которые он передал капитану, и Смоллетт поставил напротив каждого цифру – вероятно, количество замеченных и исправленных им ошибок. Кое-где ошибки встречались в каждой строчке, если судить по двузначной цифре, и Ливси с тяжелым сердцем перевернул лист, заточил перо и встал к конторке, чтобы поработать над стихами со вкусом. «Не счесть» - было написано у него. «Не сосчитать» - исправил Смоллетт. «Слишком много «и» в каждой строчке, - гласило следующее замечание. – Заикается ваш чтец, что ли?» «Какое-то странное чувство» было жирно подчеркнуто двумя чертами, и рядом красовалось возмущенное замечание: «Отчего такая неопределенность?!» Смоллетту не нравилась неясность, неточность и ошибочность суждений: так, в стихотворении «Ода на вид играющего ребенка» он осудил сравнение детской беззаботности с беспечностью людей, не думавших о судьбе, сверкающая кочерга у камина в стихотворении «О кошачьих лапках» вызвала его справедливое возмущение тем, что сей предмет не может сверкать, если используется как должно, а напротив «Постели умирающего больного» красовалась лаконичная надпись: «Так не бывает». - Я сам знаю, что так не бывает, - воскликнул раздраженно доктор, раздосадованный этими замечаниями. – Но ведь это поэзия! Капитан заодно прошелся по его орфографии, исправив некоторые слова на шотландский манер, а изящные грамматические образцы высокого стиля получили его одобрение в виде: «так не говорят», «какое-то варварство» и «проверьте времена, сэр». К концу шестого листа Ливси уже распирало от кровожадных мыслей, и он то представлял, как привязывает капитана к постели и читает ему всю поэму Мильтона от начала и до конца ради излечения от невежества, то приговаривает его к двум неделям изучения книги «Спутник поэта», написанной неким мистером Джоном Тредьюи, эсквайром, причем с последующим экзаменом, как гарантией освобождения от всех обвинений, в том числе в грабеже, убийстве и сожжении целой деревни. Когда доктор немного успокоился, он решил, что, пожалуй, в этом письме чересчур много разума, гораздо больше, чем он в нем нуждался, и написал капитану письмо в самых изысканнейших выражениях, нарочно повторив часть выражений из стихотворений, в которых капитан Смоллетт нашел ошибки, и с самой ядовитой иронией поблагодарил его за помощь. - Может быть, он и прав, - сказал сам себе Ливси, глядя в окно, за которым пошел сильный дождь, спрятав из виду холмы вдалеке. – Наверное, мне действительно стоит поговорить с Джоном Трелони. Он застонал, представив, с каким восторгом и энергией Трелони примется восхищаться его творчеством, как восхищался почти всем, что окружало его, и в особо сильном приступе вознесет его на Олимп, перепутав с Парнасом, и будет всем рассказывать о том, что доктор Ливси стал без пяти минут признанным Прометеем от литературы и что он ведет переписку со всеми знаменитыми писателями, и Бог знает что еще. Богатое воображение сквайра было притчей во языцех. Несмотря на то, что осторожность подсказывала ему не делать этого, Ливси тотчас же написал сквайру письмо, в котором уведомлял его, что был бы рад повидаться. Уже через два часа Трелони прислал ему ответ вместе с длинноногим слугой, похожим на паука-сенокосца, и в этом ответном письме уже начал восхищаться грядущей встречей с такой силой, что Ливси забеспокоился. - Сэр, мистер Трелони прислал за вами карету, - почтительно сказал длинноногий слуга. – Они велели мне уговорить вас приехать к нему прямо сейчас. Они говорят, что сегодня у них нет гостей, зато на ужин седло из барашка, пастуший пирог, суп из устриц, три вида бланманже, гренки с сыром и гренки с ветчиной, рисовый пудинг в сахарном сиропе и еще тридцать два вида блюд. - Узнаю Трелони, - вздохнул Ливси. – Его совершенно не волнует, есть ли у меня дела, зато он не забыл сообщить мне, каков у него ужин. Иди-ка, братец, подожди меня внизу. Гостеприимный хозяин встретил его на пороге и сразу же повлек смотреть новую карету, пару борзых, купленных у бывшего королевского егермейстера, необычный глобус с вкраплениями африканской слоновой кости и часы, которые отбивали каждые три часа на мотив «Лиллибулеро». - Я все могу понять, друг мой, - промолвил Ливси, когда сквайр остановился, чтобы перевести дух, - но зачем вам глобус, на котором с трудом можно найти другие страны, и часы, что столь явно симпатизируют ирландцам? - Мы в Корнуолле всегда отличались широтой взглядов, - легкомысленно ответил Трелони. – А глобус мне просто нравится, знаете ли. Не желаете перекусить перед ужином, сэр? Я прикажу подать легкие закуски. Еды, которую Трелони назвал «легкими закусками», хватило бы, чтоб накормить голодную крестьянскую семью досыта. Сквайр ел с таким изяществом, что любой французский гурман, увидев его, разрыдался бы от ощущения собственной ничтожности и постригся бы в монахи, питаясь до конца дней своих только акридами и водой; у раков Трелони ел только шейку, окуная ее в шафрановый соус, салат он счел ужасным, но все же съел две тарелки, приправляя специями и особым розовым соусом, а ананас, который ему презентовал некий вернувшийся из дальних стран друг, подвергся резкой критике и долгому рассуждению какими же должны быть ананасы и как их правильно растить. Одним словом, Трелони был в прекрасном расположении духа, не считал денег и был готов наслаждаться жизнью каждую минуту. Время от времени в малую столовую заглядывали любопытные детские мордочки, чтобы исчезнуть со смехом, когда сквайр оборачивался в их сторону; Трелони отличался добрым сердцем, и его родственники, и дети его родственников, и знакомые его друзей, буде у них приличные манеры и опрятный вид, всегда могли найти приют в этом бесшабашном доме до тех пор, пока не досаждали хозяину. Ливси так и не смог придумать хорошего предлога, чтобы начать разговор о литературе, поэтому, когда Трелони рассказывал очередное Очень Важное Происшествие из своей жизни, он достал из саквояжа «Спутник поэта» и осторожно положил его на край стола. Сквайр тотчас же заметил книгу, но ему потребовалось еще немного времени, чтобы остановиться говорить, и, едва переведя дух, он вскричал: - Боже мой, Ливси! Откуда вы достали эту книгу? Это невероятно! Это потрясающе! Я просто поражен! Трелони схватил несчастное творение неведомого поэта и принялся перелистывать страницы с удивленно-радостным выражением лица. - Я не верю, что ее напечатали, - доверительно признался он. – О! Эти подлецы говорили, что она не стоит и фартинга, что советы в ней годятся только для умалишенных из Бедлама, и все же они ее напечатали! - Погодите… Трелони… - перебил его озадаченный Ливси. – Я не понимаю, отчего это говорили вам? - О, это долгая и преинтереснейшая история, - ответил сквайр, не забыв придать лицу таинственное выражение. – Вы, наверное, будете удивлены, друг мой, но я должен кое в чем вам признаться. - В чем же? – спросил доктор, ощущая в сердце неприятный холодок и почему-то представив себя на месте капитана Смоллетта. - Дело в том, что вы… сейчас… общаетесь… с настоящим поэтом, сэр, - Трелони выпятил грудь, краем глаза поглядывая на доктора. – Прямо… в эту самую… минуту. - О. То есть, это вы написали эту книгу? - Я, друг мой, - и Трелони смущенно взглянул на книгу в своих руках. - Но почему на титульном листе совсем другое имя? - Если б вы знали, сколько макулатурных листов я извел, пока придумал себе псевдоним! Я же солидный человек, Ливси! Почти член парламента. Как я могу признаться, что пишу стихи? Я даже вам не мог этого сказать, и, когда только начинал свой тернистый литературный путь будущего классика, пробовал мои стихи на нашем капитане Смоллетте (он, кстати, помог мне с орфографией, но оказалось, что он плохо читает по-французски. Разумеется, первые стихи я писал на французском, как всякий уважающий себя поэт). - Мгм, - глубокомысленно согласился Ливси, внутри которого бушевал пожар, рушились дома и погибали цивилизации. Трелони, который пишет стихи! Трелони – наставник поэтов! Сентиментальный автор Джон Тредьюи и его любимый друг, который чаще рыдает над мясом, если в нем много горчицы, чем над прекрасным закатом! И вот почему капитан так настойчиво подталкивал обратиться к Трелони, а он-то, дурак… - И вот я проезжал мимо своей деревушки под названием Дьюи, и меня просто осенило! – говорил тем временем сквайр. – Почему бы не взять ее псевдонимом? Любой умный человек сразу догадается, что это я. Мне пришлось лишь добавить приставку Тре, чтобы всякий знал, что автор этого творения – родом из Корнуолла, на случай, если в Англии или Шотландии есть еще одна деревня с таким названием. И как вам книга? – озабоченно сменил тему сквайр. – Я, конечно, немного пристрастен, как автор, но мне кажется, там есть удачные находки. - Да, мне кажется… - осторожно начал было Ливси, но сквайр не дал ему договорить. - Вы заметили, какое там начало? – возбужденно спросил он. – Не каждый сможет похвастаться таким вступлением, право же! Я был поистине в ударе, когда писал его! А как вам стихотворение на сорок четвертой странице? Оно буквально взрывает чувства своим изяществом и чуткостью. О, я представляю, сколь много юные поэты вынесут для себя из моего труда! - Да… - Ливси опять попытался вставить слово, но Трелони, воодушевившийся вне всякой меры, опять не дал ему ничего сказать, и доктору пришлось узнать, что происходило с Трелони, когда он начал писать эту книгу; о чем он думал, когда сочинял стихотворения для пятой, седьмой и тринадцатой главы; в кого он был влюблен и почему в его любовных сонетах всякий раз разное имя, и чем эпифора отличается от анафоры, метафора от эпитета, а аллитерация от ономатопои, причем Трелони тут же запутался в этих терминах, и стал смотреть в книгу, желая найти в ней указания, и рассердился, когда увидел, что наборщик шутки ради или зловредства для вставил после ономатопои пару строчек настоящей абракадабры, и он топал ногами, и приказал принести себе еще вина, грелку для ног и холодный компресс для головы, а потом дети, привлеченные криками, запустили в столовую перепуганного кота, и начался настоящий бедлам, который закончился только тогда, когда обессиленный Трелони, выгнав слуг с котом и детьми вон, опустился в кресло, тяжело дыша, и сел на ледяной компресс. - Вот так, нам, творцам, - жалобно сказал он Ливси, - и приходится бороться с несовершенством этого мира, куда мы желаем принести красоту слова. Вам, впрочем, это вряд ли знакомо… - Помолчите, - велел ему доктор, у которого пошла кругом голова от всего, что он узнал и увидел. – Вот, выпейте разбавленного вина. Дышите глубже. Расстегните пуговицы на жилете… Вы так покраснели, друг мой, что мне, возможно, придется сделать вам кровопускание. - Вздор, - слабым голосом отозвался Трелони. – Я бодр и полон сил. Вы же знаете, алый и здоровый румянец – отличительный признак нашей семьи. К счастью, когда он отдышался, то стал гораздо спокойней, и Ливси, запретив ему много говорить под страхом приступа головной боли, наконец-то смог заметить, что книга показалась ему полезной. - Кроме того, - слегка смущенно сказал он, - я и сам немного юный поэт, пусть хоть и не по возрасту. - Не может быть! – воскликнул Трелони, подскочив в кресле, и так разволновался, что Ливси все-таки пришлось позвать слуг, чтобы отнести хозяина в постель и сделать ему кровопускание, а затем отчитать детей, из разговора с которыми ему стало ясно, что подобные забавы с дядюшкой – обычное дело, когда родителей нет поблизости, и неизвестно еще, кто более хитер на выдумки: дети или сам Трелони. - Расскажите же немедленно, что вы написали, - потребовал сквайр, умытый и побледневший, с лицом цветом то ли луны, то ли сырого теста, сменивший парик на шелковую фиолетовую повязку, которая еще сильней подчеркивала круглоту его лица. – Признаться, я не ожидал от вас такого, Ливси! Вы, такой разумный, такой практичный, и вдруг ударились пахать поля поэзии! Вы заметили, кстати, какую удачную аллитерацию я сейчас употребил? Пахать поля поэзии, - повторил он с упоением и закопался глубже в подушки. - Ничего особенного, - не слишком уверенно ответил Дэвид Ливси. – Дело в том, что меня подвигли к этому события моей жизни… - Как и всякого настоящего поэта, - поддержал его Трелони. – Надеюсь, вы помните что-нибудь из своих стихотворений наизусть? Я сгораю от нетерпения их послушать! Почему-то Ливси вовсе не казалось, что это такая уж хорошая идея читать стихи Трелони, когда тот вошел в роль покровителя искусств и законодателя поэзии, однако он понадеялся, что его друг слишком слаб, чтобы восторгаться, и, откашлявшись в кулак, начал читать одну из своих поэм, посвященную Фонтенуа и философским размышлениям, что есть война. По правде говоря, он втайне гордился ими, и ему казалось, что любой, кто услышит эти строки, обязательно задумается и попробует изменить сложившийся порядок вещей. На десятой строке он сбился, услышав с кровати легкое сопение, а на двадцатой сопение перешло в храп, и Ливси замолчал, обиженный такой неделикатностью друга. «Ладно, - утешил он себя, - в конце концов, он только что переволновался, и я пустил ему кровь, а после этого люди часто теряют силы и засыпают». Он позвал слугу, стоявшего за дверью, чтобы тот вынес таз с водой и приготовил ему комнату, поскольку в город возвращаться на ночь глядя было уже неразумно, и слуга, почтительно склонявший голову при каждой паузе, которую делал доктор, уже на выходе остановился и спросил: - А что вы такое читали, сэр? - Стихи, - неохотно отозвался Ливси. - Ого. Я скажу, что строчки-то больно ловко составлены, сэр, - и Ливси не успел обрадоваться этой похвале, как слуга продолжил. – Хозяина угомонить трудно, даже если он изнемогает от усталости. А так и я сам чуть не заснул, особенно, когда после пушечного ядра пошло про какого-то гения. Это кличут так кого-то что ли? Изрядный он зануда. И кому понадобилось о нем стихи сочинять! - Такое уж у стихов правило, - ядовито сказал Ливси, - что многим они кажутся занудными, пока люди не вдумаются в содержание. - Ну, думать это не для нас, - беспечно ответил слуга. – Там бы после пушек, ура, атаку, какой-нибудь подвиг – вот это была б штука! Правда, сэр? - Обязательно передам автору. После этих слов слуга, который хорошо знал свое дело и потому прекрасно мог различить, что скрывалось за недовольным тоном, ретировался вместе с тазом, пообещав доктору, что все вскоре будет готово. - Что он понимает в высокой поэзии! – проворчал Ливси и прошелся по комнате туда и сюда под мерный храп сквайра. – Гм. Хотя, может, он и прав, и мне нужно разбавить рассуждения действием. Покажу завтра Трелони что-нибудь пободрей. Посмотрим, как он оценит! - Стихи, - хмыкнул на следующее утро Трелони, когда они вновь встретились за завтраком. Он был не в духе после вчерашнего кровопускания и брезгливо ковырял яичницу изящной вилкой. – Зачем вам их печатать, доктор? Знали бы вы, как я устал от своей славы! – он выразительно закатил глаза, но Ливси ему не поверил. – Впрочем, если вы хотите, я могу ввести вас в одно общество… Литераторов. Вам будет это очень полезно. - Я немного отвык от всяких обществ, дорогой Трелони, - отозвался Ливси, слегка задетый пренебрежительным тоном сквайра. – Чем они мне могут помочь? - О, там много гениальных людей! – вскричал сквайр. – Их слогу позавидовал бы Цицерон, а изяществу сравнений любой французский поэт. Если меня спросят, кого бы я выбрал почитать: Мильтона, Смоллетта или Генри Пикеринга, я выбрал бы последнего! Издатели его отвергают, но его ясная мысль! Его точные образы! Публика ныне глупа, и лучшего из нас обрекает на забвение! - Смоллетта? – осторожно переспросил доктор. Он был уже готов услышать имя капитана, но Трелони раздраженно махнул рукой. - Тобайас Смоллетт! Наглый мальчишка, мнящий себя поэтом. Он накалякал целых два стихотворения и осмелился писать мне, что мои стихи написаны не сердцем, а желудком. Вы можете себе это представить? Мы написали на него десять эпиграмм, но потом так и не смогли решить, какую из них послать ему, и джентльмены из армии пошли даже стреляться из-за этого, но заблудились и каким-то таинственным образом оказались в кабаке мертвецки пьяными. - Знаете, Трелони, я иногда не могу понять: вы действительно так наивны или умудряетесь просто не задумываться над причинами и последствиями? - Это вы меня спрашиваете? Человек, претендующий на имя поэта? – удивился Трелони. - Нет, право же, вас нужно ввести в наше общество, сэр! Там из вас сделают человека поистине просвещенного. Вы будете слушать пьесы и пьески, рисовать, писать стихи, критиковать стихи, читать книги своих товарищей – но только не тех, кто, упаси Боже, продал свой талант мамоне! Все прогрессивные идеи у нас! Все традиции литературы – в нашем кружке! У нас есть люди, которые говорят на десяти языках, в том числе никому не известных! Вы будете плакать и рыдать, смеяться и переживать, а в своих мемуарах напишете, как вы были счастливы знать таких прекрасных людей! - Рыдать и смеяться – это, конечно, хорошо, - пробормотал Ливси, которому вдруг расхотелось становиться поэтом, - но когда же мне в таком случае работать? - Работать? – брезгливо спросил сквайр. – О нет, поэт не должен работать, иначе его муза превратится в сухую и склочную даму. Разве я смог бы написать такую книгу, если бы я – упаси Господи – работал? Знаете что? Я, пожалуй, приглашу наш кружок к себе, как можно скорей. У вас ведь, вы говорили, сейчас затишье, верно? - Вам показалось, - быстро вставил Ливси, ясно представивший этот кружок джентльменов, разбирающий его стихи по строчке с усталыми и брезгливыми лицами. – Я, право же, буду очень-очень занят. Может быть, мне даже придется уехать. В Шотландию, - добавил он, вспомнив о капитане. - Ну, Шотландия может подождать, сэр! – заявил ему Трелони. – А вот ваш шанс стать богатым, знаменитым и… и… - он никак не мог придумать третьего слова, запнулся и наконец выпалил совсем другое. – Вы будете жалеть, что упустили его! Боже мой, моя бы воля, я бы всех этих людей ввел в Парламент вершить судьбы мира! Мистер Перкинс – не обращайте внимания на эту плебейскую фамилию – написал трилогию о взятии Трои тем же пятистопным ямбом, которым написал ее Гомер, и смею заметить, у него получилось лучше! - У Гомера? - У мистера Перкинса! - Гомер писал гекзаметром, если говорить грубо, - шепнул Ливси вполголоса, прикрыв глаза, - и вы сами об этом писали. - Я? Тем более! Главное - не гекзаметр, сэр! И не дактиль со спондеем! Главное – дух! Понимаете? Вы должны набраться этого духа, сэр! Ко мне приходят молодые поэты, и они вступают в эти двери напыщенные как индюки, а выползают развалинами и умоляют меня дать им пару уроков моей уверенности, моего стиля, моего духа, и я говорю им: НЕТ! Потому что они не готовы прикоснуться к этой мудрости, как и большинство в этом мире. Но вам, - сердито запыхтел он, - как моему близкому другу, я предлагаю все, что у меня есть, и вы это отвергаете. Это невежливо и обидно, особенно после того, как мы выяснили, что у нас столько общего, и вы идете по моим стопам. - Это было ошибкой, друг мой, - быстро вставил Ливси, пока сквайр держал негодующую паузу. – Я подшутил над вами, - солгал он от отчаяния, корчась внутри от стыда. – Простите меня. Это не мои стихи. Это одного молодого поэта, который подговорил меня, чтобы я обратился к вам. Он не осмеливался прийти к вам, поэтому решил узнать ваше мнение, так сказать, через посредника. - Так что же я перед вами распинаюсь второй день, Ливси? – обиженно и почти по-детски возразил Трелони и надулся. – Вы чуть не довели меня до удара вашими дурацкими шутками! Это, знаете ли, тоже не по-дружески. - Да, я понимаю… - пробормотал Дэвид Ливси, представляя, как он сгребает все свои писания в одну большую кучу и сжигает ее. – И еще раз прошу прощения, Трелони. Сквайр фыркнул. - Передайте вашему поэту, что из него ничего не получится, - сварливо сказал он. – Все это беспомощно, чушь! Никто не будет этого читать, и ваш поэт закончит свои дни в работном доме, если не на виселице. - Я ему передам, - сухо отозвался Ливси. Трелони пожевал губами. - Возможно, я был слишком резок с вами, Ливси, - примирительно сказал он, и доктор понял, что к его другу возвращается хорошее настроение, как бывало всегда после взрыва недовольства. – Все эти поэты! Это современное воспитание! Вся эта шныряющая молодежь бестолкова и нахальна, и я, хоть и отличаюсь обычно гиперборейским спокойствием, не могу выносить их беспардонности! Мы в их возрасте были почтительны к старшим, уважали традиции и не занимались бездельем и бесплодными мечтаниями. - Да? – спросил Ливси, вспомнив, как Трелони заявлял своему отцу, что ему не нужны ни деньги, ни земля, и что он собирается ехать в колонии, чтобы воевать с индейцами, французами и испанцами и станет ни мало, ни много, но губернатором! Да, тот Трелони гораздо больше любил приключения и мог заночевать на охоте, не заботясь о теплом вине, и постели, и колпаке на голову, и он не ворчал так сильно на нерадивых слуг, и мог часы проводить верхом, и беззлобно посмеивался над стариками. Все мы не молодеем, подумал он, чувствуя угрызения совести перед другом. В конце концов, сквайр изменился, но внутри остался тем же Трелони, который ухаживал за ним, когда он заболел, и тем Трелони, который прикрывал его спину в трудный час, и тем Трелони, который мог внезапно стать серьезным и пожертвовать своими интересами, деньгами или временем, если того требовало дело. - Да, - уже почти мирно ответил Трелони и почесал щеку. – Я бы не посмел так разговаривать со своим отцом. Хотите подогретого вина? Я прикажу сделать пирог с индейкой, если хотите. Вам кажется, нравилось, как его готовит мой повар? - Нет-нет. Признаться, мне так неудобно из-за моей глупой шутки, что я бы хотел побыть один, – Трелони воскликнул, что это вздор, но Дэвид покачал головой. – Я бы приехал к вам погостить на недельку в конце лета. В июле ко мне должна приехать сестра и несколько родственников, а потом, в начале августа, я сам собирался уехать в Лондон к друзьям – их племянник должен как раз вернуться из путешествия. Я принимал посильное участие в его воспитании, поэтому они пригласили меня. - Разумеется, светскими визитами и приемами нельзя манкировать, - последнее слово Трелони произнес с таким корнуолльско-французским акцентом, что Дэвид даже засмеялся, несмотря на свое разбитое состояние. – Знаете, приезжайте-ка лучше ко мне через две недели. Я собираюсь устроить праздник, с фейерверком и прочим… Может быть, нам найдется что отпраздновать, - он подмигнул, и Ливси понял, что Трелони имеет в виду свое избрание в Парламент. Дэвид взял из конюшни Трелони лошадь, пообещав вернуть ее завтра, но, когда он покинул гостеприимный дом друга (а Трелони оставался его другом, несмотря ни на что), то не стал садиться в седло. Возделанные поля спускались к речушкам и ручьям, сменяясь унылой равниной, поросшей кустарником и сверкавшей белыми пролысинами от выходивших в этом месте из-под земли меловых камней, однако сейчас эта пустота и чистота была Ливси по душе. Свои писания он безжалостно засунул в седельную сумку, так и не придумав, что делать с ними дальше: теперь немыслимо было подумать, чтобы попробовать их напечатать или дать кому-то почитать, и доктору показалось, что он стал чувствительным, как барышня, никогда не видевшая ничего страшнее скандальной горничной. Солнце постепенно садилось, и, встряхнувшись от грустных мыслей, Ливси понял, что проголодался. Впереди маячила очередная деревушка, и издалека виднелась красная крыша трактира. Неразговорчивый хозяин принес ему большую кружку сидра, как только Дэвид зашел внутрь, пригнувшись; расторопная служанка накрыла стол: ломоть пирога с овечьим сыром и кусок зажаренной говядины. Она спросила, не желает ли джентльмен еще чего-нибудь, но Ливси покачал головой. Он ел торопливо, чтобы успеть домой до темноты, но кусок не лез в горло, и в конце концов, Ливси отодвинул тарелку и оказался наедине с кружкой, наполненной до краев. Прошедший мимо незнакомец задел его тарелку краем ножен, и доктор нахмурился. Люди, особенно офицеры, в последнее время вели себя совершенно бесцеремонно. - Простите, сэр, - человек будто услышал его мысли и обернулся, прижимая треуголку к груди. – Я был неосторожен. Он поклонился, взмахнув рукой, и задел кувшин с пивом, который нес слуга. Тот чертыхнулся, кидаясь за падающим кувшином, и Ливси окаменел, глядя на то, как пенный напиток, услада пьяниц и юношей, льется прямиком в седельную сумку, которую он взял с собой, опасаясь, как бы его никому не нужный труд не стал добычей воров. В горле у него заклокотало, и он сумел выдавить из себя лишь слабое «кхх». - Простите, ради всего святого! – незнакомец оказался очень молод или казался таким. Он поспешно поднял кувшин и взялся за сумку, но Ливси перегнулся через стол и схватил ее, потянув к себе. - Дайте же мне ее вытряхнуть и просушить, сэр, - взмолился юноша, не отпуская ее, но Ливси дернул сумку к себе, и листы, промокшие от пива, вывалились на стол, планируя прямиком в тарелку. - Что вы наделали! – воскликнул Дэвид с отчаянием, глядя на то, как исчезают и расплываются буквы того, что он выстрадал и над чем он думал долгими вечерами, усталый после тяжелой работы. - Я не хотел, сэр, - пролепетал юноша. Он схватил бумаги, безжалостно сминая их, но доктор вырвал их у него из рук и принялся разглаживать каждую. Хозяева с интересом наблюдали за этой сценкой, находя ее крайне забавной, и даже забыли о других посетителях. Впрочем, посетители тоже посмеивались, и Ливси, красный, как рак, желал изо всех сил, чтобы бумаги высохли по мановению руки. - Позвольте вас угостить, сэр, - робко предложил неуклюжий варвар, вандал, гунн и троглодит в одном лице. – Мне хотелось бы… - Я уже успел поужинать, сэр, - отрезал Ливси. – Но теперь по вашей милости мне придется остаться здесь ночевать, чего я не намеревался делать. - Я могу заплатить за ваш ночлег, - предложил юноша. – Или же я готов пригласить вас в дом своих родителей. Они почтенные люди, хоть и не… не одобряют… моих… занятий. Он запнулся, уставившись на один из листов. - Что это? – с интересом спросил юноша, поднося его ближе к глазам. - Немного рифмованных строчек, - с досадой ответил Ливси. – Вы загубили целую сумку литературного труда. - Не знал, что книги теперь издают в сумках, - этот наглец еще осмеливался острить! - Это удобно, - процедил Ливси сквозь зубы ему в тон. – Прекрасно популяризует литературу. Кроме сумки, которая сама по себе полезна, есть чем скоротать время на привале. Юноша вежливо улыбнулся, пробегая глазами строки. - Кстати, прелестная зарисовка, сэр, - наконец сказал он, протягивая лист доктору. – Есть ли продолжение? У меня мурашки пошли по коже, когда я представил себе этого пирата-призрака, который никак не может умереть. И это повторение: «шорох, шелест, шаг бесшумный…» - Говорите тише, прошу вас, - взмолился Ливси, не желавший стать посмешищем среди простых людей. Он внезапно подумал, что в юноше что-то есть, и даже проникся к нему некоторой симпатией. – Это просто внезапная идея. Видите ли, мне пришлось повстречаться с пиратами. Это прозвучало неумно и чересчур хвастливо. Странно, раньше он никогда не чувствовал такой неуверенности, будто стихи пробили брешь в его душе и теперь оттуда, как из ящика Пандоры, вылетали чувства и мысли, но, в отличие от ящика, все плохое как раз осталось внутри. - Правда? – юноша оживился. – А призраков вы тоже видели, сэр? - Нет, - вздохнул доктор. – Если откровенно, то я не слишком верю в их существование. А если они даже и есть, то это безобидные и печальные создания, а не те чудовища, которыми их представляет толпа. Из трактира они вышли уже почти друзьями, и юноша (его звали Томасом Мелвиллом) со всем почтением внимал теориям Дэвида Ливси о литературе вообще и о поэзии в частности. - Вам надо поговорить с моей сестрой, сэр, - сказал Томас, пока Дэвид отвязывал лошадь, ругаясь на слишком тугой узел. – Она любит поэзию и, кажется, кое-что в ней понимает. Женщине смешно, конечно, интересоваться подобными вещами; что они могут рассказать? Все эти современные женские романы скучны и глупы: какие-то наставления, да любовь, да воспитание детей. Однако с моей сестрой интересно проводить время. Некоторые вещи она видит весьма забавно. Мелвиллы жили в старом доме, предыдущий владелец которого явно желал проводить долгие годы, успешно обороняясь от врагов: окна в доме были узкие, а стены – очень толстые, и их вряд ли можно было бы пробить даже пушечным выстрелом в упор, если бы кто-то пожелал это сделать. Хозяин и хозяйка встретили гостя хорошо, хотя уже собирались спать, а сестра Томаса собственноручно приготовила Ливси теплого вина с пряностями, чтобы загладить вину своего неловкого брата. Она почти не принимала участия в беседе и все ее замечания были односложными; однако Ливси почувствовал ее сочувствующий взгляд, пока Томас в лицах рассказывал, как залил важные бумаги доктора пивом. К счастью, рассказчик не упомянул, что это были стихи: его родители, как казалось по их манере общаться, застряли где-то во времени Георга Первого, если не королевы Анны, когда стихи были занятием лишь некоторых богословов, и уж никак не почтенных докторов. Когда хозяин ушел спать, а хозяйка отправилась отдать распоряжения, чтобы гостю приготовили комнату, трое оставшихся придвинулись ближе, и Агнес (так звали сестру Томаса) разлила всем оставшееся вино. Она не глядела на Дэвида, пока раскрасневшийся Томас вовсю рассказывал забавные случаи, которые когда-либо с ним происходили из-за его неуклюжести, но, когда рассказчик наконец почувствовал некоторое неудобство в мочевом пузыре и вышел, чтобы оказать себе необходимую помощь, на Дэвида неожиданно напал прилив откровения (как всегда бывает, когда оказываешься наедине с незнакомым человеком). - Знаете, - сказал он, посмеиваясь, - на самом деле ваш брат залил мои стихи. Любой поэт увидит в этом знак, что его произведения плохи и не стоят никакого внимания. - Да? – спросила Агнес и наконец посмотрела на него прямо. Глаза у нее оказались темно-серыми и ужасно любопытными. – А что вы о них думаете сами? - Я думаю, что они не так плохи, - ответил Ливси после некоторого раздумья. – Я заметил, что я не могу их перечитывать сразу, но потом мне даже кое-что нравится. Хотя после разговора с вашим братом мне захотелось написать произведение в прозе, где было бы и смешное, и трагическое. - Разве не в этом суть самой жизни? - Как вы серьезны! – опять засмеялся он. Почему-то ему стало совсем легко. – В вашем юном возрасте нужно думать не о книгах, а о нарядах и поклонниках. Но вы правы. Вот только, знаете, если ты пишешь смешно, то люди считают тебя шутом, словно это нечто неприличное. Родись Аристофан в наше время, ему пришлось бы перебиваться с хлеба на воду, пока он ищет театр, который согласится поставить лягушек. Вот вы, если бы я признался вам, что я, доктор, пишу какой-нибудь смешной роман – не сатиру, как мистер Свифт или доктор Поуп, да упокоится душа их обоих в раю, но роман, который людям было бы интересно читать, за которым они бы следили, и смеялись проделкам, и грустили несчастьям, и где были бы, возможно, и пираты, и призраки… Вы бы смогли ко мне отнестись ко мне так же, как и сейчас? - Разумеется, - ответила она и посмотрела на него так удивленно, что Ливси даже смутился. – Зачем вы слушаете других и делаете, как они говорят? Вы же не спрашиваете советов в медицине… Дэвид хотел ответить ей, что есть правила и есть приличия, которые не стоит нарушать, и что он делает лишь первые шаги в литературе, которую искренне любит, однако не может назвать себя даже любителем, поскольку сходу не процитирует ни единого сонета Горация, но в это время вернулись Томас и его мать, недовольная тем, что гость и ее дочь оказались наедине. Она коршуном накинулась на сына, встревоженная и обеспокоенная, и одновременно умудрялась виновато улыбнуться гостю, кося на него блестящим глазом из-под нарядной косынки, которую она надела вместо затрапезного домашнего чепца. Она так уговаривала доктора пойти спать, что Дэвид послушался ее. Когда они прощались с Агнес, та шепнула: «Почитайте мне завтра свои стихи», и Ливси обрадовался. Заснуть он долго не мог; луна заглядывала прямиком ему в окно, освещая своим бледным светом долину за домом. Дэвид думал о прошедших днях, и о своем волнении, и о своем недовольстве, и о том, что и капитан Смоллетт, и сквайр Трелони были по-своему правы, когда давали ему советы. Другое дело, что их советы подходили только к ним самим. «Пожалуй, кроме одного-единственного, - сказал он в пустоту, чувствуя себя совершенно умиротворенным, и за окном мелькнула тень совы, охотящейся за мышью. – Кажется, мне действительно стоит жениться».