Ничего кроме

Когда всё — действительно всё — закончилось, у Лави не осталось ничего. Ни смысла существования, ни крыши над головой, ни даже имени. Но он сам это выбрал. «Дед, я не хочу смотреть, как меняется судьба мира. Я хочу, чтобы мир менялся потому, что я участвую в изменениях. Ты подумай — это сила, какая и не снилась Книжникам. Я хочу быть частью мира». Последним именем, которое он перед тем, как уйти, вписал в летописи Книжников среди имён погибших в этой войне, было имя Аллена Уолкера: иногда и клоуны умирают всерьёз. Лави знал, что точно не забудет: в память ему врезались не чернильные строки на белом листе, а что-то другое. Что-то совсем другое. Не было случайностью, конечно, что Лави оказался поблизости в день, когда Мариан Кросс внезапно связался со Смотрителем: «Комуи. Я везу Аллена домой». «Что с ним?! Он… он ранен? Болен?..» — крикнул в трубку Комуи, уцепившись за это «везу» и совсем, видимо, позабыв спросить, как же Кросс сумел выжить. И Лави, притворявшийся, что просто задремал на софе в кабинете Смотрителя — ничего подозрительного, после плена у ноев его постоянно клонило в сон, истощённый организм как мог восстанавливал силы, — вместе с ним услышал. Тяжёлое, словно свинец. «Нет». И ничего нельзя было забыть. Как Аллен, с головой завёрнутый в форменный генеральский плащ, из-под обтрёпанных пол которого были видны только сапоги с разбитыми поцарапанными носами и изношенными подмётками, на их глазах превратился из товарища, друга, дорогого и важного человека в просто безжизненное тело, и мёртвая марионетка Мария бережно баюкала его в объятиях, напевая последнюю колыбельную — протяжную мучительную мелодию без слов. Как Мариан Кросс с пугающе заострившимся серым лицом и давно не чёсанной медной гривой, словно бы постаревший, не похожий на самого себя, объявил: «Он убил Тысячелетнего Графа», — и его слова мгновенно раскатились по холлу Главного Управления угрожающе шуршащими камешками горной осыпи, за которыми обычно с грохотом срываются со скал тяжёлые валуны. Как Юу впился колючим ледяным взглядом в лицо генерала Кросса, и прищур у него становился всё острее, и пальцы левой руки мелко-мелко подрагивали на рукояти Мугэна, и в позе постепенно прибавлялось напряжённости, будто сжималась в стремлении к пределу невидимая пружина, но стоило генералу усмехнуться: «Ну давай, попробуй», — он скрежетнул зубами, резко развернулся и пошёл прочь, стараясь, чтобы хромота была не слишком заметна. Как Линали с застывшим лицом даже не пыталась вырваться из кольца сцепленных за её спиной рук, только повторяла хриплым, почти сорванным от крика голосом, запрокинув голову: «Пусти меня к нему, Лави. Пусти, я имею на это право», и когда ноги у неё подкосились, он опустился на колени вместе с ней, а потом она начала рыдать — громко, взахлёб, судорожно вцепившись в его рубашку. Как Комуи пошатнулся, прижал руку к груди и побледнел меловой волной, будто сердце у него провалилось куда-то в желудок — да так там и осталось. Как столпившиеся в холле искатели, повара, стражи, прислуга испуганно перешёптывались, не веря. Как все они… «Нет объективной правды, дед. Книжники идут по следам войн, не глядя на сторону, и считают, что пишут историю, очищенную от эмоций. Я ищу другую истину. Её никто не запишет, кроме меня. Считай, что это моя миссия». — Какой же ты дурак… — вздохнул старик, как-то разом прибавивший в годах, когда услышал, что задумал его ученик. — Какой уж есть, Панда, — усмехнулся Лави и привычно присел, прикрывая голову руками, чтобы смягчить удар. Подзатыльник, который отвесил ему Книжник-старший, оказался совсем лёгким, почти любящим, однако Лави картинно шмыгнул носом в качестве аккомпанемента к своему обычному обиженному нытью — и незаметно вытер глаз. Главный зал Цитадели Книжников был высок и залит светом до краёв. Наверное, зодчие задумали его таким, чтобы удостоенный аудиенции Совета чувствовал себя ничтожной пылинкой на странице мировой хроники. Но Лави жмурился: в зале, защищённом стенами от ледяных горных ветров, солнце пригревало будь здоров, ластилось к чёрной форме экзорциста, делилось теплом. И так он расслабился, что впервые в жизни чуть не пропустил мимо ушей самое важное. «Ты больше не ученик книжника; имена, под которыми ты был известен в Истории, будут стёрты со страниц альманаха имён; ты никто и ничто для адептов Клио; отныне ты принадлежишь только себе — Цитадель отрекается от тебя. Не жди помощи и совета от тех, для кого тебя даже не существовало. Ступай, имярек, да будет тернист твой путь в мир и по миру». — Ух ты, вот это напутствие! — покрутил головой Лави, поймав-таки окончание речей Совета. — А можно повторить, я запишу? Проклясть кого-нибудь сгодится… — забормотал он, шаря по карманам в поисках чем писать и хотя бы бумажки. С нарочито торжествующим воплем он извлёк из заднего кармана штанов потрёпанный блокнот и огрызок химического карандаша дюйма полтора длиной. Поглядел на лица старейшин и поспешно спрятал всё обратно, пока ему не забили это в глотку. — Ну я пойду, ага? — уточнил он. — Бывайте. Он ловко увернулся от оплеухи самого ретивого стража из стоявших по бокам и насвистывая двинулся к выходу, но у дверей — обернулся. Уходить нужно всегда эффектно; да и Лави всю сорок девятую личность построил на том, чтобы с ног сшибать первым же впечатлением, нельзя было уронить себя, в конце-то концов. — Прощай, дед. И… не забывай наш уговор насчёт имени. Первого имени твоего следующего ученика. — Вот паршивец! — едва слышно фыркнул Книжник и рявкнул через весь зал, совсем разрушив торжественную атмосферу: — Иди уже! — и пробормотал: — Забудешь тут, как же. Лави просиял, широко улыбнулся и переступил порог… «Запомни меня таким». К вечеру он наконец-то добрался до предгорий и долго стоял у начала дороги, ведущей в маленький городок, который уютно расположился в глубокой чаше долины. Лето вызрело, как зёрна в пшеничном колосе, и закатный солнечный свет был густым и тягучим, словно гречишный мёд, и у тёплого ветра навстречу оказался привкус яблок — розово-белых, с гладкой глянцевой кожицей и сахаристой мякотью. Яблоки растили в здешних садах и делали из них сидр, славящийся в окрестностях на пару дней пути во все стороны — сидр лёгкий и сладкий, весело щекочущий горло и оставляющий после не опьянение и не головокружение, но радостную какую-то задумчивость и светлую печаль. В носу защипало. …да, в общем-то, в самом конце у Лави ничего не осталось, кроме Молота с Чистой Силой и чемодана с немногими пожитками, которым он обзавёлся во время жизни в Ордене и до сих пор возил за собой, никак не решаясь поменять, даром что чёрная кожа местами вытерлась до белизны, а без стягивающих его ремней корпус давно развалился бы. Оружие, кое-какие вещи — и обещание дома где-то там далеко: полмира придётся пройти. Так мало — и так много, если считать жизнь. Но вот незадача — на эту самую жизнь у него совсем не было денег: всё истратил по пути сюда и как-то не додумался выпросить у Панды на обратную дорогу. Панда наверняка дал бы, поворчав для порядка. Перспектива застрять в этом городке до конца сбора урожая (где бы ещё он сумел честно заработать?) Лави совсем не обрадовала. Допустим, до следующего города, где проходила одноколейная железная дорога и даже был телефон, он добрался бы за счёт хорошо подвешенного языка, внаглую пристроившись на какую-нибудь крестьянскую телегу и расплатившись байками о всяком разном, похабными анекдотами или предсказанием погоды. Тот же самый приём с кондуктором поезда вряд ли сработал бы, и Лави сомневался, что чёрная с серебром форма теперь, когда Тысячелетнего Графа больше не было и Сердце уничтожило всех его созданий, обеспечит ему бесплатный проезд. Разве что спороть и заложить серебряную отделку, за розу-крест по весу дали бы немало, наверное. Обшаривая карманы в надежде найти хотя бы немного мелких монет — в животе грустно бурчало — и разглядывая вывеску трактира «Три кружки» с тремя неумело, но вдохновенно намалёванными пенными кружками, Лави уже обречённо завздыхал, когда пальцы наткнулись на колоду карт, давным-давно оставленную ему Алленом. «На память», сказал тот — и улыбнулся самой лучезарной из фальшивых своих улыбок. Знал ли он уже тогда?.. В колоде, кстати, не хватало пикового туза, он был нарисован, но у Лави где-то среди вещей в чемодане завалялся настоящий, не потерянный. Аллен виртуозно мухлевал: руки у него в такие моменты действовали явно быстрее головы, наблюдать было — сплошное удовольствие. Лави не один год развивал у себя талант схватывать всё на лету, и пальцы у него тоже были ловкие: сорок третья его личность, хмурый рыжий Джим, могла пройтись по чужим карманам не хуже ист-эндского щипача. Должно было сработать, особенно с молитовкой святому Аллену — главное, не уточнять, которому. На всякий случай проверив Молот у бедра, Лави решительно пнул дверь трактира и приготовился пустить в ход всё обаяние сорок девятого. «Пожелайте мне удачи!» Он пришёл в Главное Управление Чёрного Ордена на исходе осени — пешком, прихрамывая из-за стёртой в кровь полуразвалившимся сапогом пятки, в поношенной рыбацкой куртке вместо форменной, зато с обмотанным вокруг шеи, несмотря на тёплую погоду, оранжевым шарфом. И Линали ахнула, всплеснула руками и бросилась ему навстречу, заливаясь слезами: «Лави!» — за полгода, что они не виделись, она стала совсем лёгкой, почти невесомой, отпускать страшно — вдруг больше не коснётся земли. И Юу насмешливо фыркнул и отвёл взгляд, даже не поднявшись со ступеней; старый форменный плащ у него был небрежно наброшен на плечи. А Лави всё-таки выпустил Линали из объятий, широко улыбнулся им обоим — и вдруг усталым жестом стянул чёрную повязку и весело глянул на них двумя зелёными глазами. Махнул рукой, разжимая ладонь и отдавая ветру всё и сразу: символ ученичества, зря прошедшее время, высокомерие, отстранённость и равнодушие. А потом снова распахнул объятия, словно готов был принять в них весь мир. — Ну вот, я дома!