-Эй, немчура! — Людвиг с трудом открывает глаза, а конечности и вовсе не слушаются. Холод, кажется, проник в каждую клеточку тела. Ветер мрачно завывает, и, кажется, что метель здесь вечна. Над ним возвышается фигура — только видно плохо, потому что воздух как плотный туман, а ещё у него в глазах двоится. — Чёрт с тобой. — Бурчит фигура. В следующее мгновение его пронзает вспышка боли, но она заставляет нервные окончания немного ожить, и нос согревается. В голове слегка проясняется. — Болеть будет, но зато кровь согрела лицо. Пошли, а то насмерть замёрзнешь, немец. — Первое, что чётко запоминает Людвиг — глаза у его спасителя фиолетовые. — З-зачем? — Непонимающе тянет Людвиг. — Зачем спасаешь? — Врага, хочется добавить ему, но усугублять своё положение не стоит. Русский смеётся, словно Людвиг сказал что-то крайне забавное. — А как же? Не бросать же тебя помирать, а, немчик? — Фиалковые глаза искрятся весельем, хотя, теперь Германия видит, что Россия ранен, а извечный глупый шарф порван. Форма не в лучшем состоянии, и всё же, выглядит он куда лучше, чем сам Людвиг. Иван практически поднимает его со снега, подхватывает за плечи. А неподалёку они найдут заброшенную избёнку — настоящую развалюху, но наличие печки, дров и водки — из запасов русского — сглаживает неприятные моменты.
Возможно, уже тогда Людвиг полюбил простодушную улыбку и озорной взгляд. А возможно много позже, когда после его, Людвига, великого поражения Иван позволил его народу жить.— Мне не нужен ты мёртвый или стоящий на коленях. — Иван смотрит через грязное, местами бурое от крови стекло, а за окном столько ужаса и страха, что мир сереет разводами ртути. — Мне нужен надёжный деловой партнёр и работник… Ты согласен? Был ли Людвиг согласен? Видя, как страдают его люди, как продаются за провизиант женщины, пытаясь хоть как-то прокормить своих детей, был ли согласен Людвиг? Был, и ещё как.
Германия даже под ноги не смотрит — думает о Брагинском, и вина, как сильный яд, разносится сердцем по телу. «Я твой враг, Иван. Ты не можешь мне доверять». «Ты ненавидишь меня, Брагинский?» «Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня, Россия?» Людвиг неожиданно проваливается — так, что падает вниз на приличную высоту, а сверху летит снег и лёд. Ну вот, теперь он и сам в ловушке. — Людвиг? — Удивлённо зовёт Брагинский, кутаясь в пуховик. Германия зависает на секунду, а потом до него доходит. — Ich habe dich. — Выдыхает он, хотя в полутьме лицо плохо видно. Иван улыбается — у него губы дрожат и наверняка посинели. — Нашёл. — Соглашается Россия, усаживается ближе, вплотную, пытаясь ухватить немного тепла. — Не думал, что меня будут искать… — Задумчиво протягивает он. — Rettungsteam wird bald. — Германия растирает щеки ладонями. — Хотелось бы верить, что спасатели не станут медлить… — Иван затягивает шарф потуже. — Но, похоже, ждать нам придётся долго… Германия не отвечает. — Люд, — совсем уж по-домашнему зовёт Брагинский. — А зачем ты за мной пошёл? Россия — враг, сильный и коварный — так его учил брат, так говорили остальные Европейские страны, так считал Америка. Почему же? А Иван действительно силён, но не только физически — духовно. Извечный оптимист с неизменной улыбкой на губах с его-то любовью когда всему и вся. — Я тебе должен. — Бурчит он, скрывая смущение. Видит старина Рим, это самое глупое, что можно было сказать. Брагинский снова улыбается — снисходительно — но вид делает, будто верит, а в фиалковых глазах снова мерцают смешинки. Ни чёрта не весело. Становится только холоднее, и Россия уже без всякого стеснения прижимается к нему, щекочет серебристыми волосами его шею. Они примерно одного роста, хотя Германия всё-таки отыграл несколько сантиметров. Они вообще-то чем-то даже похожи с Иваном, только тот беззаботней и привык действовать на авось, (хотя Людвиг должен признать, иногда это самое «авось» действует лучше самых продуманных планов). — Такими темпами мы превратимся в ледяные статуи ещё до того, как нас найдут. — Спокойно заявляет Брагинский и в его голосе отсутствует даже намёк на панику. Это правда, и у Германии уже пальцы ног замерзают, надо срочно что-нибудь придумать, вспомнить что-нибудь из курса выживания… От пришедшей мысли Людвиг жутко краснеет, и Россия даже в потёмках замечает это. — Что с тобой? — Удивлённо спрашивает он. — Просто… Вспомнил один способ согреться… — Немного хрипло тянет Германия. Россия тут же чуть не подпрыгивает и хлопает в ладоши — совсем как ребёнок, честное слово. — Рассказывай! — Восклицает он. После недолгой паузы Людвиг собирается с силами и объясняет — исключительно с научной точки зрения. Рассказывает о передаче тепла между телами, и много ещё чего, но взгляд Брагинского становится всё более и более непонятливым. — Ты про секс, что ли? — Перебивает он Людвига на слове «теплообмен». Немец выглядит возмущённым — и для кого он, спрашивается, тут распинался? — Ja. — Неохотно соглашается он. — Ну, так сразу бы и сказал. — Смеётся Брагинский. — А то на Артура стал похож. Людвиг собирается возразить — и вовсе он не похож на Англию — не успевает. Иван целует уверенно, но мягко, на лидерство не претендует. Людвиг замирает, у него в голове не укладывается, как можно так легко реагировать на подобные предложения, но Иван пахнет морозом и чем-то, что напоминает дом, уютным и по-настоящему тёплым, так что уже в следующее мгновение инициативу берёт на себя. Брагинский охотно уступает, улыбается, хотя снег за воротник сыпется от резкого движения, губами проходится по его щеке — красной от холода. Германия смазано целует его шею, рука тянется сорвать раздражающий старый шарф, но воспоминание бьёт не хуже кулака. Людвиг, пожалуй, не готов отнестись к этому так легко. Иван, кажется, понимает в чём дело — смотрит пристально, даже щурится, но всё равно смотрит утешающе. Это неправильно, в этом взгляде должно быть презрение, возможно даже ненависть, но никак не эта теплота. — Давай. — Шепчет Брагинский, сжимает его ладонь. Германия глубоко вздыхает, но шарф снимает аккуратно, медленно, сантиметр за сантиметром, словно дань памяти. Тонкая белая полоска шрама всё равно выглядит ужасно, хотя уже больше пятидесяти лет прошло. Людвиг помнит каждый рубец, помнит окровавленную повязку и думает, что этого ранения можно было бы избежать. Но Россия есть Россия — подобное геройство для него естественно, и Людвиг вовсе не оправдывается. Когда-нибудь он исчезнет, обязательно исчезнет, а пока что немец лишь аккуратно выцеловывает эту линию, а шарф откладывает в сторону. — Verzeih mir. Брагинский добродушно улыбается, варежки снимает с ладоней, неожиданно тёплых, шапку с него стягивает и бездумно бросает в сторону. Людвига такая безалаберность обычно раздражает, но России он готов подобное простить. Национальная черта, так говорят? С себя шарф он стаскивает рывком, укладывает также, как и до этого вещь Брагинского, с трудом замёрзшими пальцами тянет застёжку пуховика на себя, молнию расстёгивает с трудом, но в конце концов, выпутывает Ивана из верхней одежды. Он кажется куда более хрупким без этого плотного слоя. У него щёки красные, серебряные волосы растрепались, а глаза сверкают будто драгоценные камни. Иван жмётся к нему, запускает пальцы в аккуратную причёску, смеётся, растрепав светлые волосы. — Ты так на Гилберта похож. — Германия хмыкает — брата он, конечно, любит, но учитывая его характер, комплиментом это не назовёшь. Людвиг чуть отодвигается — снимает с себя пальто, стелет его рядом с пуховиком Брагинского — не хватало ещё что-нибудь застудить. Россия наблюдает за его действиями с улыбкой, (он вообще осознаёт ситуацию?), правда, видно, что без шарфа чувствует себя некомфортно — ладонью прикрывает горло. Людвиг аккуратно забирается ладонями под его свитер и майку — от прикосновения холодных ладоней русский вздрагивает. Германия мягко оглаживает его бока, проходится по выступающим рёбрам. — Ich bin kein Mädchen. — Довольно коряво напоминает Брагинский и глядит пристально. Людвиг замирает, не знает как реагировать, но в конце концов, встречается с Иваном взглядом. Вроде бы ничего существенного. Только решимость во взгляде такая, что не по себе становится. Тот самый стержень, о который ломаются все враги. Вот оно что, думает Германия. Просто дать волю настоящему себе. Иван, кажется, даже не ожидает такого напора — Людвиг движется резко, вплетает в серебро волос пальцы в кожаных перчатках, тянет на себя. Губами его овладевает грубо, у него в груди словно огонь разгорается и в висках гремит сплошное «захватить, подчинить, завладеть» — так, как давно хочется. Так, как Людвиг никогда не станет поступать вновь. Россия на выпад отвечает нежным поцелуем, щекочет его шею тонкими пальцами, словом, ничуть не обижается на грубость. У него рык рвётся из горла, и к шее Брагинского он прикладывается, ну, точь в точь, как вампир — жадно и необходительно. Иван лишь издаёт странный звук — что-то между стоном и ойканьем. Людвиг от кожи не отрывается — вылизывает, особенно уделяет внимание месту под шрамом — там, где находится кадык, заставляет терпеть грубую ласку недвижно — сверху наваливается и каждое движение контролирует. Иван немного дрожит под ним, но ладоням не препятствует — пальцы в перчатках играются с его сосками — сжимают маленькие горошинки, трут, щиплют. Брагинский извивается, и вообще сладкой пытке пытается противостоять, но от того Людвиг лишь больше распаляется. Ему нужно больше голой кожи, больше пространства, и ему даже жаль, что свитер не снять. Германии хочется, чтобы хоть здесь он сдался и принял его правила — чтобы не мешал ласкающей руке и охотно принимал грубые поцелуи, чтобы также жаждал его прикосновений. Иван откидывает голову назад, доверчиво подставляется, а Людвиг сам себе напоминает сейчас хищную птицу, кружащую над наивной добычей. Ему уже жарко, да и у Брагинского со лба пот течёт. Дрожащими руками, (как наркоман, вот глупость), спускает до колен плотные джинсы, и неожиданно для самого себя ухмыляется. И он чувствует, что ухмылка эта — часть чего-то первобытного, сопернического. Руки Ивана скользят по его бёдрам, ищут застёжку на брюках, а когда находят — стягивают ткань вниз. Людвиг любуется румянцем на его щеках, снова оказывается сверху, вжимает русского в своё пальто. Скользит холодной кожей перчаток по крайне чувствительным участкам в области паха, ласкает яички, так что Иван жмурится, плечи его царапает. — Людвиг. — Выдыхает он. Германия массирует его ствол, сжимает и дразнит, заставляет стонать, и от подобного у него самого уже стоит. Он обхватывает их члены ладонью, резко скользит по длине, сам стонет, рукой движет всё быстрее. — Komme für mich! — Вырывается у него, а Иван в ответ стонет, прогибается. Разрядка заставляет его обессиленно повалиться рядом с Россией, чувствуя как минимум жар, тяжело дыша. Брагинский восстанавливает дыхание, возвращает джинсы на место, а Людвиг думает, что неплохо бы закурить. И выпить. И сам начинает приводить себя в порядок — прячет растрёпанные волосы под шапкой, даже пальто застёгивается без проблем. А вот Иван не так собран, и действует медленно. Примерно в тот момент, когда он находит свою шапку, слышится собачий лай и человеческие голоса, а затем снег осыпается. Россия наспех запахивает пуховик и натягивает варежки. — Нашёл! — Кричит Америка. — Сейчас мы вас спасём!***
Через энное количество времени они оказываются на поверхности, а снег окончательно засыпает яму. Америка и Канада о чём-то спорят, а Людвиг вдруг натыкается на взгляд Ивана. Тот выглядит несчастным и даже испуганным — прячет за ладонью горло, и до Германии доходит, что на нём нет шарфа. Очевидно, что тот остался под тяжёлым слоем снега, а этот шрам также интимен, как то, что произошло между ними. Германия твердо убирает его руку и закутывает в свой шарф, и как по его мнению, на Брагинском он смотрится куда лучше, чем старый.***
Тем же вечером ему доставляют белый конверт, в котором лежит маленький листок бумаги. Надпись заставляет Ивана улыбнуться, поглаживая рукой тёмную ткань нового шарфа. *«Werden wir uns am Freitag bei mir treffen?»