Death doesn't discriminate

Death doesn’t discriminate between sinners and saints

      Как жаль, что все в конце концов умирают. Смерть… какое жуткое, страшное слово. Отвратительное, мерзкое, жуткое настолько, что Максимильен вздрагивает и трясёт головой, лишь бы отогнать даже малейшее воспоминание о нём. А ведь Робеспьер часто думает об этом — о том, что человек по сути своей смертен и хрупок, как фарфоровая фигурка.       Робеспьер часто думает о том, что он не хотел бы такой судьбы для Антуана.       В самом деле, разве он достоин подобного? Он, светлый, яркий, вечно весёлый и звонкий Антуан, достоин этого? Нет, нет, ни в коем случае, это совершенно запрещено — уничтожать такое сокровище. Как это вообще могло ему в голову прийти?! Антуан просто обязан быть вечен, бессмертен.       Неугасим.       Да, именно так, неугасим. Робеспьер всегда считал его восходящей звездой. Теперь уже стоящей в зените, конечно. Антуан был сам по себе великолепен и слишком идеален, чтобы его мог коснуться такой жуткий враг, как тлен. Тело Антуана, его разум были нетленны, как Христос, Антуан сам был таким.       Был Богом.       И вот теперь этот бог заточён, связан, заперт в тёмной и сырой камере, откуда никому не может дарить свой свет. Никому, кроме своих собратьев по несчастью, конечно. Никому, кроме лежащего у него на коленях и истекающего кровью Максимильена. Бедный, как, должно быть, ему сейчас больно и страшно видеть друга в таком состоянии, да, ведь он, Максим, дорог ему не так, как бывает дорог друг. Робеспьер, конечно, носит очки, но отчётливо видит отношение Антуана к себе и догадывается, надеется, мечтает.       Что Антуан его тоже любит.       Пожалуй, любит, это очень похоже на то. Робеспьер, конечно, теперь почти ничего не видит — очки потерялись, и, верно, разбились ещё вечером, но он видит, именно видит этот полный боли и тоскливого обожания взгляд. Напоследок уже нечего стесняться, не так ли, гражданин Сен-Жюст? Напоследок ведь можно побыть настоящими? В конце концов, у них больше не будет времени этого сделать. У них вообще ничего не будет.       Даже самих себя.       Максимильен дрожит, чувствует, как в груди поднимается волна удушливого жара, смешанная с лихорадочным страхом и… азартом? Что, чёрт побери, происходит? Робеспьер не знает, какое этому можно дать объяснение, но отчётливо понимает, чего он хочет прямо сейчас. Эта идея кажется ему странной, по-детски несуразной в сложившихся обстоятельствах, но единственно правильной с точки зрения вдруг ожившего впервые за много лет сердца.       Он хочет поцеловать Антуана.       И пусть для этого ему придётся заплатить всем тем, что у него осталось, пусть придётся продать душу и тысячу жизней прожить одному, но этот поцелуй — то, что никто не сумеет у него отнять, он пронесёт сквозь всё время их разлуки. А Робеспьер уверен, уверен, что всем влюблённым когда-то предстоит встретиться и обрести счастье. В конце концов, Бог, если он, конечно, есть, порой бывает способен на простое человеческое милосердие. Его тоже можно понять.       Богам нельзя быть милосердными.       У Максима язык не поворачивается назвать Антуана богом. Он-то как раз милосерден, добр, ласков. Антуан справедлив и честен как и с другими, так и с самим собой. Антуан никогда не возвышает себя. Он живой, он на самом деле может помочь, Робеспьер в этом даже не сомневается. Он неожиданно приходит к простой, но такой правильной и по-своему красивой истине: Антуан не бог, но ангел. Разве он не прекрасен, как прекрасны лики на стенах церкви? Разве он не безгрешен? Разве он не… святой?       Говорят, святые способны на чудеса.       Максимильен не знает, можно ли таким, как он, целовать святых, при этом не оскверняя их. Он ведь закоренелый грешник, что небеса от него давно отвернулись. Люди правы, что заключили его сюда, правы, что его завтра казнят — это он во всём виноват, это из-за него Париж купается в крови, из-за него началось то, что теперь исправить никак нельзя. Дурак, просто безумный дурак, почему он не остался адвокатом в Аррасе? Почему просто не молчал, когда надо было молчать?       Из-за него погибнет Антуан.       Робеспьер смотрит прямо на печально улыбающегося Антуана, робко пытается приподняться, но тут же падает обратно, а челюсть будто заново простреливают. Его снова трясёт, руки безвольно сжимаются в кулаки, а по щеке катится непрошеная слеза. Ну неужто ему даже перед смертью не удастся исполнить свою самую сокровенную мечту? Всего одну, он не просит и никогда не попросит о большем.       Анутан каким-то… чудом понимает его.       Он наклоняется, его волосы падают на его серое лицо, а мягкие губы осторожно и нежно целуют мокрые от слёз и крови губы Робеспьера. Тот неловко подтягивается на встречу, пытаясь ответить, и изо всех сил жмётся к своему Антуану, пытаясь уловить хоть каплю тепла. Сердце радостно стучит в груди — милый Флорель услышал его молитвы, милый Флорель пожертвовал своей чистотой, чтобы выполнить его последнее желание и хотя бы на несколько мгновений сделать счастливым. Как же хочется отплатить ему тем же. Робеспьер собирается с силами и едва слышно произносит:       — Я люблю тебя.       Антуан улыбается ещё печальнее, ласково гладит Максима по бледной руке, шепчет что-то, наверное, тоже признания, и в его невероятно красивых, таких любимых глазах плещется боль, смешанная с нежностью. Антуану горько и очень пусто настолько, что душу и всё внутри разрывает на части от всепоглощающей безысходности. Горько им обоим. Максимильен сжимает его тонкие, тёплые пальцы и прикрывает глаза, надеясь, что это его немного успокоит и заставит сделать тоже самое. Робеспьеру вдруг становится на удивление спокойно, даже как-то заранее мёртво. И лишь одна чёткая мысль теплится в его полуживом, полубезумном сознании.       Как же жаль, что смерть вообще не умеет выбирать.