Ты похож на дикого пса, и мне это нравится
Манди смотрит на себя в зеркало, и растрёпанный бледный худощавый подросток по другую сторону стекла делает то же самое, чуть наклонив голову вбок. Мик смотрит на запястье, на зеркало, на запястье, на зеркало, на запястье — и одёргивает рукав давно короткой пижамы, закрывая новоприобретённый шрам. Максимум, на кого похож Мик Манди — желторотого птенца, выпавшего из гнезда и теперь таращившего свои зенки на всех и вся в надежде, что кто-нибудь объяснит ему, что тут происходит. Ни с собакой, ни тем более, с динго — никакого сходства. Лампа тухнет, в комнате становится темно. Много лет позже Мик Манди смотрит на своё отражение в стекле ещё раз и видит перед собой всклокоченного дикаря с трёхдневной щетиной и взглядом, полным превосходства над всей этой сраной жизнью — так смотрят на мир люди, пережившие редкостное дерьмо и танцевавшие с этим дерьмом кадриль под ручку — и ему хочется рычать. В стекло стучат; усилием воли Мик переводит взгляд на девчонку в фиолетовом, сидящую напротив. Она кивает ему и берёт трубку телефона, чтобы её было слышно. Манди делает то же самое. Он слышит собственное прошлое — наёмный убийца, исколесивший всю Австралию и Штаты и перебивший больше людей, чем бывало тараканов в мотелях, где он останавливался. В конце концов, если на земле останется всего два человека, один из них непременно захочет убить другого. Он слышит, что его последний контракт провалился: таракан, которого он попытался убить на этот раз, оказался слишком умным и заблаговременно распихал свою охрану по всем удобным и неудобным местам. Одно из таких оказалось на последнем этаже заброшенного дома, другое — рядом с видавшим виды фургоном, припаркованным в миле от этого самого дома. Он слышит, что его профессионализм восхищает, и ему предлагают не только отмазку от тюрьмы, но и мочить людей за деньги, на которые можно купить пол-Сиднея за полгода. И Мик Манди соглашается, сжимая руки в кулаки так, что обкусанные ногти впиваются в кожу, а шрам на левом запястье начинает ощутимо жечь.***
Снайпер курит, наблюдая за ними — пушечным мясом, которое он теперь имеет честь называть «командой». Психованный фриц, такой же психованный русский, такой же психованный американец — Манн.Ко не набирает нормальных людей, предпочитая отбитых аутсайдеров, слишком выбивающихся даже из своего отбитого мирка. Мелкий гремлин, скачущий по всему Респу, явно сидит на чём-то, тронутый шизоид в огнеупорном костюме — тем более, а по лицу чернокожего циклопа можно понять, что алкоголя в его организме больше, чем крови. Интересно будет узнать, что брызнет из его башки после хедшота — мозги или спирт. Снайпер чувствует, что за ним наблюдают тоже. Тоже появляется ниоткуда, смотрит на него снизу вверх с непонятным интересом в глазах. Достаёт сигарету — стрелок даёт прикурить — и затягивается, выдыхая дым прямо в лицо. Снайпер кривится, а Шпион произносит: — Tu as l'air comme un chien sauvage et je l'aime, — и ухмыляется, по-змеиному. — Я не люблю рептилий и лягушек, приятель, — Снайпер обнажает клыки в ответ. Он разворачивается на каблуках и открывает дверь, чтобы уйти с Респа и вернуться в фургон. За его спиной давится собственным сигаретным дымом трикстер, вопит на остальных американец и пытается поджечь шкафчик снабжения чокнутый любитель огня в противогазе. Снайпер снова курит, стоя на вышке и болтая с Инженером — единственным вроде бы нормальным наёмником из всего этого сброда. Они в грёбаном Badlands: здесь суше, чем у Демо во рту с похмелья, и жарче, чем от огня Пиро — и их обоих это устраивает. Синие наматывают круги рядом с точкой, не желая подбираться ближе: тех, кого не срубает выстрел в голову, сносит ракетница турели, прекрасно управляемая Поводырём. На вышке появляется Красный Скаут — и падает замертво, не успев даже испортить маскировку Синего трикстера. Появившийся за ним Красный выглядит точно таким же мёртвым; только и может, что не по-джентельменски рухнуть на пол, прислоняясь к раздатчику и вытащив сигареты из портсигара. — Что, плохой день, парень? — Инженер смотрит на него, не глядя нажимая на кнопку пульта, и турель отправляет на Респ ещё одного из BLU. — Baise tout, — произносит Шпион в ответ, — вся команда внизу думает, что вы совсем разленились тут от скуки, mes amis. Поставь раздатчик рядом со своим выходом из телепорта, — он смотрит на механика, — если хочешь, чтобы мы дальше развлекали вас. Инженер, как ни странно, прислушивается к просьбе, подхватывая раздатчик и уходя с вышки. Снайпер выплёвывает потухшую сигарету и приникает к винтовке, стреляет, почти не целясь, и отправляет в никуда Медика Синих. Перезаряжается. Шпион не уходит. Кукри висит на поясе слева, ППМ — справа, а турель давно уже живёт своей жизнью, самостоятельно отстреливая врагов. Снайпер стреляет ещё раз и слышит визгливый голос из передатчика: тридцать секунд. — Dingo. Трикстер тянет последний слог, и стрелок фыркает: — Чего тебе? Шпион затягивается сигаретой — не ждал, что ему ответят. Выстрел. В голову. Десять секунд. — Parlez-vous français, Dingo? Снайпер интуитивно понимает перевод фразы и снова фыркает, внезапно усмехаясь про себя. — Я похож на лягушатника, чтобы понимать тебя? Трикстер хочет спросить что-то — но замолкает, приканчивая сигарету. Администратор визжит о победе, а Снайпер снимает передатчик и выбрасывает его из окна. Поворачивается, вновь закуривая. И смотрит. — Но меня как будто бы заставляли учить его в школе, — отвечает скорее сам себе, — так что я могу сказать «Париж — это столица Франции», если тебе интересно. Трикстер вдруг хохочет, запрокинув голову, и смех его кажется не таким отвратительным, как во время боёв, хоть стрелок и видит, насколько это показушно. — Bien, — внезапно замолкает, — скажи. Снайпер дёргает плечом: теперь он ничего не ожидал. Поворачивает голову, смотря наружу. RED танцуют канкан на чужих трупах, и точка под ними светится красным. Третий раз подряд. Может, можно и перестать быть серьёзным, в честь такого-то праздника. Снайпер выдыхает дым, набирает в грудь воздуха, надувает щёки — и издаёт громкое кваканье; таким отец учил его подманивать крокодилов, чтобы поймать их. И, твою мать, этот грёбаный трикстер хохочет снова.***
Спустя месяц пушечное мясо становится командой. Снайпер в курсе, что Медик умеет варить глинтвейн, Хеви — готовить выпечку, а Солдат — следить, чтобы для этого всегда были мука и пряности. Он в курсе, что Скаут фанатеет от рок-н-ролла, наигрываемого Пиро на укулеле, но лучше делать это тихо, потому что тогда Демо притащит свою волынку, и RED не смогут уснуть целую ночь. Он в курсе — и понятия не имеет, почему он это знает и почему это не раздражает его. Ещё Снайпер прекрасно знает, что Медик и Хеви могут одним своим видом заставить BLU жаться по углам, что Солдат за бой зарабатывает больше превосходств, чем кто-либо другой, что Скаут вполне способен секунд за пять изменить счёт в лучшую сторону, а Пиро и Демо в состоянии оставить за собой пылающий ад, просто выйдя на прогулку — и это не раздражает Снайпера тоже. Всего за месяц он узнаёт их всех как облупленных — ну, почти всех. Шпион не хочет вписываться в рамки того, что Снайпер может понять и может предсказать. Он хочет каждый раз вести себя иначе, чем прежде, и, кажется, сам не знает, что может выкинуть спустя некоторое время. Вся команда — отлаженный механизм, словно винтовка или ППМ, но трикстер в этом механизме кажется не одной деталью, а сборищем мелких, вроде спускового крючка. И будь Снайпер проклят, если он не ловит себя на мысли — уже который раз подряд — что ему, словно их Инженеру, хочется понять, как именно тут всё устроено. Шпион наблюдает за ним тоже, и это выбивает Снайпера из колеи. Не привыкший чувствовать себя добычей, он, тем не менее, ощущает, как изучают его действия и повадки, словно приколотого к стене жука, неистово сучащего ножками. Как он стреляет, как он умирает, как он ведёт себя в мирное время; кажется, что стрелок для трикстера то же, что и трикстер для стрелка — попытка понять, как и зачем они оба здесь оказались. — Ты следишь за мной, — произносит австралиец хриплым голосом. — Ты следишь за мной, mon ami, — произносит француз голосом австралийца. — Прекрати. — Je ne veux pas. Они кружат друг напротив друга, словно хищники, не желающие делить территорию, дикий пёс и ядовитая змея, высокомерный пижон и помотанный жизнью деревенщина. Ничего общего. А однажды просыпаются в одной постели. Тяжёлый бой, проигрыш, давший по нервам, и много алкоголя. Снайпер напивается пойлом из смеси спирта и химической ерунды и винит себя: он не успел отследить, пристрелить долбанного реднека, и его консервные банки отправили в никуда здоровяка и дока, не успевших набрать уберзаряд. Шпион выпивает бокал за бокалом своей сладкой дряни и вслух рассуждает о том, что ему следовало бы оказаться именно в том месте именно в то время: пара ударов ножом-бабочкой и жучок дали бы явное преимущество. Только вот Снайпер знает, что трикстер ни разу бы не успел с другого конца поля боя, а Шпион говорит, что стрелок не смог бы найти место, чтобы выстрелить и самому не попасть под обстрел. Взаимные жалобы на самих себя почему-то сближают. После пятой кружки — временный провал в памяти, а потом Снайпер слышит, как Шпион шепчет что-то на своём языке — непонятное, но невесёлое по интонации. И лучшим способом заткнуть этот бубнёж почему-то видит прижимание к себе, цепляясь за идеально отглаженный пиджак. Ещё один провал в памяти. Дальше — не по-джентельменски искусанные губы, прижимающиеся к его, обветренным и сухим. После — чужая комната, пропахшая сигаретами, постельное бельё, на ощупь напоминающее шёлк; Снайпер назвал его так, потому что понятия не имел, каков на ощупь этот шёлк, но надеялся, что именно таков. Потом всё помнилось слишком ясно и подробно, но вспоминать об этом не хотелось. А теперь в глаза бьёт солнце, в уши — окрик Солдата, а во рту чёртов Badlands. Шпион сидит рядом, чуть откинувшись назад, и снова курит. Маска на его лице сбилась в сторону, обнажив серую, с седыми полосами прядь. Пересмешник затягивается и выдыхает, то на свои же перчатки, то в сторону стрелка, словно пытаясь разозлить его ещё больше. Покрасневшие полосы на спине болят, очень и очень сильно. — Повторим как-нибудь? — спрашивает австралиец, тоже затягиваясь своим куревом. — Si tu veux, — отвечает француз. По интонации похоже на согласие, но Снайперу чудится подвох в каждом непонятом слове.***
Команде плевать, грубо говоря. Хорошая слаженная работа, хорошие дружеские отношения, а с кем кто спит — не чужое собачье дело. Разве что Медик прочитал лекцию о предохранении, да Скаут попросил «не орать как резанные»: видите ли, у мальца очень чуткий слух. И вот это повторяется. Снова и снова. Шпион не любит фургон Снайпера, принимает душ после каждого секса и не видит зазорным посередь боя подняться на вышку и получить то, что ему причитается. Снайпер не понимает, как можно засыпать в чужих объятиях, раздражается от каждой порции вонючего сигаретного дыма в лицо и ничего не имеет против перепихнуться в любом месте, неважно в какой плоскости. Это всё, что им известно друг о друге, но с каждым днём к этому прибавляется несколько мелких деталей, абсолютно неважных, когда восемнадцать человек мочат друг друга за гравий и бабки. Шпион боится пауков, Снайпер — огня; стрелку нравится кантри, пересмешнику — классическая музыка. Снайпер рос с матерью и отцом, а похоронив их, отправился колесить по Австралии с заряженной винтовкой наизготовку. Шпион скитался от одной семьи к другой, делая передышку в сиротских приютах, и вскоре нашёл своё обиталище в закрытой спецшколе. Ничего важного. Красные переходят с места на место, с базы на базу, захватывая точки, воруя чемоданчики и взрывая вагонетки; Синие тенью следуют за ними, зеркально отражая чужие действия. Они больше не враги — не в общем смысле; попойки между командами, так, чтобы это не попадало на камеры, стали привычным делом, а алкогольные ставки на победу той или иной команды делает всё больше и больше народу. Снайпер понимает, что заходит слишком далеко, и что тот, что когда-то не позволял ничего о себе знать, всё больше и больше одомашнивает его. — У тебя есть шрамы? Они оба отдыхают после хорошего боя. Без секса, пока, что-то типа прелюдии — валяние на крыше базы и курение. Шпион приподнимается на локтях. — У меня много шрамов. Ты знаешь. — Нет, — Снайпер тоже садится, — не те шрамы. Шрам. Я его так называю. — Marque de l'âme, — он понимает. — Метка. Первая фраза. Молчит. Достаточно долго, чтобы Снайпер напрягся. — Non. Шпион выпускает дым. В воздух. — Я думал, у всех они есть. — У всех. Не все придают им значение. Наличие твоего la cicatrice мешает тебе спать со мной? Или ты спросил из вежливости? Француз злится. Снайпер с ним достаточно долго, чтобы подмечать и такие мелочи: напряжённая поза, сведённые брови, интонация и тембр голоса. Он открывает рот, чтобы ответить — и почему-то не находит слов. — Что там написано? — это не те слова. Шпион затягивается так, что сигарета истлевает наполовину. Стряхивает пепел и вновь выпускает дым в воздух. — Rien de très important. Я никогда не обращал на это внимания: от жизни нужно брать всё, а не гоняться за кем-то одним. Думаешь иначе? Снайпер потирает запястье, стараясь не задевать шрам, скрытый под перчаткой. — Не знаю. — Menteur. Шпион внезапно поднимается и выбрасывает недокуренную сигарету с крыши. Разворачивается и уходит. Стрелок ошалело смотрит ему вслед, и пересмешник останавливается на секунду, словно почувствовав его взгляд. — Je ne suis pas celui qui te va. Je dois, mais je ne peux pas. Он исчезает, а спустя секунду хлопает дверью чердака, оставляя австралийца в одиночестве. Снайпер снимает перчатку и в лунном свете разглядывает свою метку. Судорожно пытаясь вспомнить, что говорил ему Шпион в первый день их встречи. Не то, что написано.***
Шпион избегает его. Сейчас они на Viaduct, бои становятся жёстче, а холод — сильнее, и думать о чём-либо кроме боя вообще противопоказано. И среди всей этой какофонии и мешанины невозможно расслабиться, если в этом никто не поможет. Раньше это не волновало бы, но сейчас Снайпер слишком взвинчен, чтобы нормально соображать. Он чувствует себя одним из тараканов, от обилия которых на этой базе пытаются избавиться RED, и совершает ошибки — одну за другой. Слаженный механизм даёт сбой, и виноваты в этом двое. Команда не обращает внимания до тех пор, пока возможно, но и её терпение на исходе. Стрелок несколько раз встречает в коридорах пересмешника, с которым пытаются поговорить об этом, но тот уходит в невидимость, стоит австралийцу оказаться рядом. Сам же Снайпер слишком быстро бегает, чтобы и ему могли промыть мозги по этому поводу. Но не всегда успевает уйти. В один из дней стальная рука хватает его за плечо и пригвождает к стене, и во взгляде Солдата столько ненависти, что её хватит на целую Америку. — Какого чёрта ты не работаешь, кемпер? — Я работаю так, как хочу работать. Имеешь что-то против? Стрелок скалится, пытаясь вырваться из чужого захвата. Не лучшее время для чтения нотаций: американский вояка рискует схлопотать кукри промеж рёбер и вернуться на Респ, если тот ещё не выключен. — Серьёзно?! Мы проигрываем этим Синим оболванам который бой подряд, потому что вы, два слизня, не можете… — Я работаю. Иди доставай трикстера. — Да как ты… — Halt die Klappe. Вы оба. Помолчать. Чтобы разозлить Медика, нужно что-то большее, чем ссора между сокомандниками, однако сейчас он разозлён. Солдат рад бы продолжить перепалку, но он в меньшинстве; он уходит, и Снайпер потирает заболевшее плечо. — Я бы и сам… — Вы и Herr Spion. Что происходить? Снайпер скалится снова. — Это допрос?! — Nein. Это есть попытка разобраться, почему вы двое избегать ваши же отношения. Всё быть нормально до один определённый момент; что за момент, Herr Sniper? Что случиться? Снайпер хочет уйти и забыть этот разговор, запереться в своём фургоне и напиться или подготовиться к завтрашнему бою. Хочет развернуться на каблуках и отправиться стрелять по банкам ради тренировки или просто от скуки. Хочет подняться на крышу и, прислонившись к одной из труб, скурить всю пачку сигарет, чтобы успокоиться. Вместо этого Снайпер говорит: — Наши метки не совпадают, — и хочет провалиться сквозь землю, потому что ему кажется, что он вывернул рёбра наизнанку вместе с сердцем, и теперь у него всё болит. — Markierung? — немец хмурится, словно не понимает, но вскоре его лицо проясняется. — А. Я называть их «Zeichen der Einheit». Не важно. Но… Он замолкает, почёсывая подбородок. Думает, а после внимательно смотрит на стрелка. — Где она есть? Снайпер обхватывает пальцами запястье левой руки, и глаза Медика внезапно расширяются, словно он держит в руках Крицкриг с полным баком убера. — Klar, — говорит он, и в его голосе внезапно слышатся странные нотки. — Ja. Мало кто понимать или догадываться, — и добавляет едва слышно, словно для себя. — Вам везти, что я проводить медицинский осмотр в первый день и запомнить одна деталь из… Später. Врач разворачивается и смотрит через плечо; в его взгляде полно превосходства, и стрелку хочется провалиться под землю и вместе с этим понять, что происходит. — Folge mir. Идти за мной. Это не просьба, а приказ, один из тех, которому надо подчиниться. И стрелок подчиняется, сжимая и разжимая пальцы, чтобы хоть как-то успокоить себя. Медик идёт быстро, и Снайпер едва успевает за ним. Они подходят к двери в комнату Хеви; врач стучит, и пулемётчик открывает ему. Снайпер, заходя внутрь, перестаёт понимать что-либо всё больше и больше. Немец разговаривает с русским. Не очень громко даже для чуткого слуха австралийца. Говорит. Спорит. Уговаривает. Наконец, похоже, добивается своего: Хеви закатывает рукав футболки до самого упора, а Медик… Медик делает то же самое со своей рубашкой, снимая халат. У обоих — метки, также идущие вкруговую. На плече пулемётчика — аккуратная кириллица со всеми её закорючками и странными буквами; на плече у врача — размашистая запись на немецком с его длинными непонятными словами. Снайпер чувствует, как кусочки головоломки в его голове начинают собираться вместе, образуя одну большую картинку. Сперва нечёткую, а потом всё более и более понятную. — Die Sprache, — Медик возвращает рукав обратно. — Ваш Zeichen der Einheit всегда быть ваш же язык, Herr Sniper. Иногда возникать… — Трудности, — голос Хеви всё ещё кажется тихим. — Нужен перевод. — Ja. В тот момент мы… нам повезти: знание другой язык здорово помочь, если дело касаться… Снайпер не слышит их, снова обхватывая своё запястье, и метку под перчаткой начинает жечь, словно раскалённым железом. Последние кусочки мозаики собираются на места быстрее инженерской турели, и стрелок вылетает из комнаты, не давая себе даже времени подумать. Ветер на Viaduct воет изо всех щелей, и быстрая пробежка помогает хоть немного освежить голову. Стрелок выбегает на улицу, спрыгивая с лестницы в грязно-серый снег, и только там позволяет себе успокоиться и собраться с мыслями. Снайпер не знал об этом. Шпион об этом знал. Всё становится слишком простым и сложным одновременно. И это заставляет сердце стучать так же быстро, как тогда, когда стрелок сматывался от собственной неудавшейся жертвы, вжимая педаль газа до упора в пол, но не смог уйти. Тогда же, когда он говорил с девчонкой в фиолетовом по тюремному телефону. Тогда же, когда он видел собственное отражение в стекле и считал, что тюрьма или работа в Манн.Ко — единственное, что у него может быть. Или тогда же, когда он остался на крыше в одиночестве, рассматривая собственные руки.***
Снайпер заходит в чужую комнату, пропахшую дымом сигарет, и садится напротив её хозяина. Он чувствует себя странно — словно хищник, в поисках еды забредший слишком далеко на не свою территорию. Шпион курит напротив, и расстояния до него — половина вытянутой руки. Затягивается и выдыхает дым, вновь в лицо, отчего ноздри щекочет, затягивается и выдыхает снова, снова, и снова. — Руку, — говорит Снайпер. — Non-sens, — отвечает Шпион. И протягивает руку. Запястья у него тонкие — можно обхватить большим и мизинцем — и вся затея кажется Снайперу таким же «нонсенс», как и его просьба до этого. А перчатка красного цвета никак не хочет сниматься. — Не знаю, как ты раньше не понял этого. Можно уже не спрашивать и не искать, но стрелок продолжает, в конце концов снимая перчатку и отбрасывая её в сторону. Теперь он смотрит на чужое запястье левой руки, а по чужому запястью меткой тянется его неказистый кривой угловатый почерк, образуя слова на непонятном ему языке:Je n'aime pas les reptiles et les grenouilles, mon pote
Мик Манди поднимает голову. Шпион не смотрит на него. — Ты мог сказать. Пересмешник дёргает плечом. Ещё раз — когда стрелок касается губами внутренней стороны запястья, и ему кажется, что слова, выписанные его рукой на чужой коже, приторно-сладкие на вкус, словно материно печенье, вкус которого Манди уже почти успел забыть. — Я не тот, кто тебе нужен, — голос француза звучит едва слышно, но в тихой комнате этого достаточно. — Меня укачивает в машине, я люблю комфорт и не готов к тому, чтобы срываться с насиженного места. Было бы проще, если бы мы продолжили те свободные отношения, которые были раньше. — Я не могу так. — Moi aussi, — Шпион не убирает руку, и это хорошо, — но это куда легче. Австралиец молчит, аккуратно поглаживая чужую ладонь. — А я, знаешь ли, не любитель всех этих нежностей, не привык спать на кроватях, да ещё и в обнимку с кем-то и больше не понимаю, как можно сидеть и ждать чего-то, пока за окном стоит фургон с полным баком бензина, — он опять молчит некоторое время, чувствуя, как пересмешник напрягается. — Но… — Но? — Но мы пока не собираемся уходить. Шпион высвобождает руку; его глаза едва заметно блестят. — Манн.Ко платит грёбаные бабки за то, что мы сидим ровно, изредка убивая друг друга, — продолжает Снайпер, чуть прикрыв глаза. — Не знаю, когда это закончится и закончится ли вообще, но, думаю, к тому времени я успею привыкнуть хоть пару-тройку дней в неделю покидать свой фургон, чтобы выспаться в тёплой комнате на относительно мягкой кровати. И… наоборот, может быть? — Меня, — француз делает едва заметную паузу после этого слова, — это устраивает. Я попытаюсь справиться с «морской болезнью», si possible. Мик Манди улыбается, прикрыв глаза. Словно задумавшись, снимает и свою перчатку; вспотевшей руке холодно, и метка едва ощутимо ноет. Шпион берёт его руку, проводя по ней пальцем, и выражение его лица меняется. — О. Английский? — он смотрит на своё запястье, на стрелка и снова на своё запястье. — Je n'y… Внезапно прижимает руки к лицу и смеётся — искренне, впервые, кажется, за всё то время, что он провёл здесь, в Манн.Ко. — Maintenant, il est clair que vous n'avez rien compris. Теперь я всё понимаю. — Я не догадался бы. Док подсказал. Француз перестаёт смеяться. Обхватывает рукой чужое запястье, закрывая метку. Вдыхает и выдыхает. — Ты похож на дикого пса, — произносит, глядя в глаза австралийцу, — и мне это нравится. Манди снова улыбается, чувствуя себя так, словно он самолично притащил три чемоданчика синего цвета, заработав безоговорочную победу. Или даже сильнее. Но всё же произносит, чуть подумав: — Я не смогу произнести то, что там написано, приятель. Ты обойдёшься переводом? И, твою мать, этот пересмешник хохочет снова — всё ещё искренне. Прижимает ладони к чужим вискам; стрелок поддаётся, мотнув головой и позволяя запустить пальцы в волосы и взъерошить их. На дикого пса он сейчас не похож — похож на большую одомашненную собаку, виляющую хвостом. Они в грёбаном Viaduct: здесь холодно, пусть и не так, как на Coldfront, но деревянные бараки продувает насквозь, словно их изрешетили из пулемётов и турелей; здесь куча мест, чтобы укрыться и сотни вариантов продуть или победить, не зависящие от того, как хорошо ты работаешь. Здесь восемнадцать отбитых наёмников, почти каждый день выпускающих друг другу мозги или потроха, и, по меньшей мере, некоторые из них умудрились просто оказаться в нужном месте в нужное время и с нужными словами, написанными чужим почерком на руках. Мик Манди смотрит на своё левое запястье, на запястье пересмешника, не скрытое перчаткой, и думает, что ему это нравится. Тоже чертовски нравится.