Треугольник: Глинтвейн

***

– Это куда? Сонми оборачивается на голос и дружелюбно улыбается. Сынхён. У него в руках стопка тарелок, и Сонми кивает на раковину. – Можешь сгрузить их туда, я потом закину в посудомойку. Сынхён послушно подчиняется и, по привычке отряхнув руки, поворачивается к Сонми, колдующей над чем-то на плите. Подходит ближе и, наклонившись, заглядывает девушке через плечо. – Что делаешь? Его дыхание трогает короткие волоски за ушами, и Сонми чуть ёжится от щекотки, невольно касаясь ухом его щеки. Электрический разряд. – Чшш, не мешай, – обернувшись вполоборота и не глядя упершись Сынхёну в грудь, она отстраняет его на длину вытянутой руки. – Хочу в кои-то веки сделать всё по рецепту, – она всецело поглощена процессом, и Сынхён, глядя на неё, освещённую перемигиванием праздничной гирлянды, не удерживается от улыбки. Раньше у Джи на Рождество не было гирлянд. Раньше у Джи не было Сонми. – Что за рецепт? Сонми коротко указывает пальцем на столешницу около плиты, и пока Сынхён, недоуменно сдвигая брови, изучает не пойми откуда взятый рецепт домашнего глинтвейна, придирчиво присматривается и принюхивается к весело журчащему вареву. – О, закипело! Так, теперь минуту ни слова, – предупреждает Сонми, но весёлый голос позванивает улыбкой. – Раз, два, три… – она дирижирует в воздухе пальцем и считает вслух, потому что так легче не сбиваться. Можно было бы воспользоваться таймером, думает Сынхён, но благоразумно оставляет подсказку при себе, вместо этого безнаказанно любуясь девушкой. Она не отводит взгляда от джезвы, отсчитывая положенные секунды, и выглядит при этом такой умилительно серьёзной, как будто варит как минимум эликсир вечной молодости и любая ошибка карается смертью. Сынхён весело усмехается и делает пальцами «козу», притворяясь, что собирается пощекотать Сонми. – Восемь, девять, не сбивай, Сынхён, – она несильно и не особенно строго шлёпает его по руке. Его имя вылетает у неё свободно, как нечто привычное, и у Сынхёна между рёбрами радужной рыбкой коротко всплёскивается радостное волнение. – Двенадцать, тринадцать… Улыбка Сынхёна уже откровенно широкая и проказливая. Сущее ребячество, но в ход идут обе руки, и две «козы» атакуют сосредоточенную девушку. Сонми, не долго думая, перехватывает руки Сынхёна, останавливая игривые пальцы, и крепко сжимает их, стрельнув в него красноречивым взглядом и продолжая считать: – Восемнадцать, девятнадцать, двадцать… – несмотря на то, что Сонми смотрит ему прямо в глаза, Сынхён понимает, что она его не видит, поглощённая отсчётом. И тогда он смотрит на неё, беззастенчиво и неприкрыто, вдруг остро, с поразительной чёткостью замечая детали: вздрагивающие ресницы, пульсирующие зрачки в обрамлении тёмно-карей радужки, светло-коричневую пыльцу на кончике носа; смыкающиеся губы, отсчитывающие заветные цифры. Он слышит её дыхание и видит движение груди вверх-вниз; у Сонми тёплые руки, и там, где она сжимает его пальцы, становится нестерпимо горячо. У Сынхёна тяжело, часто бухает в груди и немного звенит в ушах. Сонми держит его за руки, так легко и естественно, так просто и спокойно, как не держала ни разу, когда они встречались. Она смотрит ему в глаза, совершенно не смущаясь. Она вся перед ним, и это так неожиданно и огромно, что Сынхён чуть-чуть забывает дышать. Двадцать семь секунд затаённого блаженства. Двадцать семь секунд близости, которой у них не было прежде и которой не будет никогда. Сонми отпускает его так же легко и просто, как взяла за руки, и выключает огонь под джезвой, исходящей насыщенным пряным ароматом. Закрывает глаза, вдыхая, и сияюще жмурится от удовольствия. Сынхён не сводит с неё глаз. Бадьян, корица, гвоздика. Мускатный орех. Вино. Сухое, красно-терпкое выдержанное, бьющее в голову, с ярким букетом и незабываемым послевкусием. Точь-в-точь его чувства к ней. Всегда, всегда. Даже сейчас… Он больше не сможет пить глинтвейн, не видя её такую перед мысленным взором. – Так, дальше у нас тут… – Сонми снова утыкается в рецепт, машинально заправляя мешающую прядку волос за ухо, а Сынхён смотрит-смотрит-смотрит. Смотрит на неё, такую простую, повседневную, домашнюю, милую – такую, какой она могла бы быть с ним, если бы они были вместе, если бы они жили вместе. «До чего красивая…» И лишь когда карие глаза, оторвавшись от листа с текстом и фотографиями, поднимаются на него в удивлении, словно переспрашивая, не послышалось ли, Сынхён понимает, что сказал это вслух. Отпираться не имеет смысла – в конце концов, это правда. И Сонми тоже это знает. Поэтому Сынхён с мягкой улыбкой аккуратно заправляет другую упрямо вылезшую прядку Сонми за ухо и повторяет: – Ты очень красивая сейчас, – и со смешком легонько щёлкает её по носу. – И ты вся в корице. – Это мускатный орех, – оправдывается Сонми, смешно морщась и вытирая нос тыльной стороной запястья, а потом привстаёт на цыпочки, и в мимолётном касании тёплых губ Сынхён ясно слышит её улыбку: – Спасибо. Он кивает, даже не пытаясь отгадать, о чём её «спасибо». Сонми долго, изучающе смотрит на него, а потом взглядом показывает на распечатку. – Можешь помочь, если хочешь. Сынхён ещё раз перечитывает рецепт и, пряча улыбку, закатывает рукава. – Давай ложку и мёд, я буду помешивать, а ты порежь апельсин и яблоко. – И лимон. – И лимон. – И… – Сонми. – Уже режу. …Диктатор. Они переглядываются и, не сдержавшись, весело смеются. Позже, когда Сонми, облизываясь от предвкушения, увлечённо раскладывает цветные имбирные пряники на большом блюде в одной ей понятном порядке, Сынхён разливает глинтвейн по бокалам и с затаённой, чуть горчащей улыбкой думает – вот как это могло бы быть, если бы они жили вместе. Если бы они были вместе.