Enigma

      Акадия походит на неприступную цитадель; все самые страшные тайны остаются в пределах её прочных стен. Вероятно, такой и задумывал её ДиМА, только-только наткнувшись на довоенную обсерваторию.       ДиМА — сердце Акадии. Её вечный двигатель. Её пророк. Об этом из раза в раз напоминает себе Фарадэй, чеканя внеочередную версию обеспечения его систем. ДиМА же приемлет на свой счет только титул негласного лидера, поясняя: остальное излишне. Здесь все одного ранга, здесь нет верховных проповедников и отчужденных — Акадия укроет любого, кто по какой-либо причине будет в этом нуждаться. Плата, естественно, не оговаривалась, но ДиМА требовал её неизменным вопросом к любому прибывшему: — Твое первое воспоминание?       Сектанты всё ещё кличут его «проклятой машиной», а харборцы просто опасаются, но он не думает отказываться от радикально-миротворческих намерений. Синты-прототипы умеют мыслить полярно: не нулями и единицами, конечно, но почти столь же категорично. Положим, достижение мира на острове — это уравнение. Мира можно добиться, если враждующие стороны падут одновременно — это один из корней; этого момента ждет ключ запуска ракет. Но так же можно прийти к согласию, исключив поводы для вражды — это ещё один корень. Он тянет за собой целую систему условий: в долговременной памяти ДиМА достаточно сведений о том, что потребность людей в соперничестве неискоренима, перманентна. Следовательно, избавляться следует не от их пороков, а от них самих. Разум синта, будь он первого или улучшенного третьего поколения, гораздо пластичнее и многограннее человеческого. Его можно контролировать или вовсе перезаписать – разве этого мало, чтобы учинить кажущийся недосягаемым мир, просто подменив лидеров каждой из сторон их более совершенными эквивалентами?       ДиМА не отрицает чувств, но они для него не более, чем ещё один системный скрипт. Он внушает это Фарадэю раз за разом, когда тот неумело пытается показать: мне не всё равно, только хочется стать ещё ближе.       Чувства – это рудимент. У ДиМА нет дара провидца, но он точно знает, что синты смогут уйти от них полностью: и в этом будет их преимущество. Статичность. Устойчивость. Константа.       Синт не откажется от своих идеалов. Его не возьмет ни один исконно человеческий недостаток вроде зависти или неудовлетворения жизнью. Он однозначен во всех своих намерениях. Он логичен. Как машина.       С материка является новая заблудшая душа. ДиМА наставляет Касуми, как и всех остальных до неё, с подчеркнуто-мягкой непринужденностью. «Это место может стать тебе домом. Здесь ты среди своих». Касуми, он видит, ещё не нашла себя. И он её направит, конечно же. Даже если она человек, она всегда может просто думать иначе; начать свою новую жизнь с самоосмысления.       ДиМА никогда не возражал манипуляциям с памятью (если, конечно, не принимать во внимание историю с Джул). Воспоминания, считал он, должны сортироваться очень избирательно. Зачем хранить то, что может ненароком спровоцировать критический сбой или не обладает смысловой ценностью?       Месяцы могут сократиться до нескольких суток, если не оставлять в памяти дни стабильности, не отличающиеся вообще ничем. Ошибки прошлого тоже можно необратимо извлечь, чтобы протоколы морали в своем обилии вдруг не начали походить на человеческую угнетенность или угрызения совести. ДиМА не любит подгонять свое сложное мышление под «их» шаблоны. Несмотря на это, он не лишен восхищения перед людьми. Бывает, он ловит себя на том, что попросту не знает, каково это – без подгрузки нового софта, под импульсами спонтанных решений и необдуманных поступков, без всей правильности и слаженности в работе систем.       Однажды он делится с Чейз своей заинтересованностью; вскользь признается, что хочет ощутить, как бывает по-другому. Но экс-охотница только качает головой, сетуя на то, что где-то в закромах убежища Атома теперь его самые ранние воспоминания об Институте.       ДиМА идет наперекор собственным принципам, когда принимает самых недавних своих гостей. Что-то совершенно непривычное, чужое, вырванное из другой жизни, нано-вирусом проникает в его бесперебойные коды, нарушая безошибочность комбинаций и целостность всех операторов и процедур.

… ROBCO Industries override protocol A… System override engaged. Please reboot system.

— Ник, это в самом деле ты?       О, конечно, это он. Ошибки быть не может. ДиМА узнает его. ДиМА узнает себя.       Он очень похож на себя в последнюю их встречу. Но вместе с тем только наружность выдает в нем синта. В Касуми, пожалуй, он видел меньше человека, чем теперь в его брате. Время беспощадно: оно изменило их обоих, заставило разойтись по разным сторонам в своих крайностях; ДиМА отстаивал интересы всех синтов, а Ник нашел себя среди людей, страшащихся этих синтов. Он чужак для него. Незнакомец. Машина-фрик. — Есть только один синт с пластиковым лицом и самосознанием – и я вижу его только в зеркале.       Ник не верит. Ник не помнит. Такова обратная сторона гибкого контроля над памятью: отсутствие данных не восполнит уже ничто. Ноль не обратится в единицу. Воспоминания Ника мертвы.       Его спутник – человек решительный, непреклонный в своих намерениях, не дает ДиМА сконцентрироваться на возвращении брата. Он пришел за ответами – и за Касуми. И ДиМА направляет его за правдой, не боясь позволить узнать слишком много.

Please reboot system. ERROR_INVALID_FUNCTION.

***

      ДиМА неподвижен в слабом мерцании голубых матриц. Окруженный обилием компьютеров, он кажется диктатором в своем импровизированном тронном зале. Отсюда контролируется каждый из уровней Акадии — всё царство синтов без остатка.       Но теперь ДиМА не в Акадии. Он выпадает из своего идеального мира, он хочет пуститься вслед за Ником, чтобы удержать, объяснить, заставить вспомнить.       Фарадэй осторожно повторяет пальцами волны старых обмоток проводов на изгибе плеча ДиМА, походящих на плотные артерии. Он пришел напомнить о необходимости плановой диагностики. Он волнуется. Но ДиМА флегматично ловит его руку, только затем, чтобы бесстрастно её отвести. И настоять на том, что все проверки и апгрейды придется отложить.       О, это изнеженное третье поколение. Оно лжет себе, едва ли не отрицая искусственность своей природы. Оно слишком смело отождествляет себя с людьми. А затем, отвергнутое ими, мечется в непонимании, обманутое своими внешними сходствами с этим насквозь агрессивным видом.        Фарадэй, вероятно, тоже не считает себя машиной. Но и к ДиМА относится с показательным признанием. Вот только признает он в нем всё больше механического прототипа, чем человека. Однако, он верит, ДиМА — гораздо больше, чем просто искусственный интеллект у него на обслуживании. На его решения не влияют системные команды или скрипты. Он принимает их сам. Он автономен даже в отношении того, что порождает его собственный электронный мозг.       Но в его саморазвитии была одна погрешность: вместо того, чтобы придерживаться уже существующих всеобщих моральных принципов, ДиМА задавал свои собственные, при этом вникая в правила игры, к которым привыкли люди — само собой, в исключительно стратегических целях. Не лучше ли обзавестись потенциальными союзниками со всех сторон, чем опасаться ударов в спину? Исключение составлял, пожалуй, только лишь исповедник Мартин. Он стал тем, кто смог опровергнуть уверенность ДиМА в безнадежности этого мира, пока Фар Харбор не заставил его сойти с собственного пути.       Люди сознательно уничтожают веру в них самих. Они повторяют свои ошибки. Но ДиМА не повторит.

/// ERROR_INVALID_HANDLE_6 (0x6) [ ] [ ] … < > [ ] … { }

      Ник возвращается, чтобы признать: да, я ошибался. Ещё не поздно начать всё заново. Но не в этом цель его визита. Человек довоенной закалки, которого он сопровождал, докладывает об исполнении их плана. Его ненамного опережает покаявшийся Тект, но ДиМА будто больше нет дела до распрей островитян и сектантов, его беспокоит другое. Он просит Ника о единственном разговоре, заранее подготавливая себя к единственно возможному его исходу.       Он начинает так, будто Ник – один из новоприбывших. Напоминает о важности каждого синта, о том, что нельзя бояться быть синтом, об их силе как вида. Но если в глазах, скажем, Кога или Астер эти речи вызывали должную восторженность, то в желтизне искусственных линз названного брата нельзя было высмотреть н и ч е г о.       ДиМА сдается быстрее, чем ему думалось. Он не уверен, когда за последнее столетие ему приходилось настолько ощущать ответственность за каждое свое слово. — Останься со мной? — Спасибо за предложение, но мое место не здесь. Оно в Даймонд-сити. — Среди людей? Здесь, в Акадии, для тебя все будут свои. — Ты знаешь, ведь для меня «свои» — это люди, которых я знаю. Которым доверяю.       ДиМА готов напороться на максимально прямой или неприкрыто жестокий отказ, на безразличие, но не на то, что он слышит от Ника.       И в миг стираются, словно пресловутые ненужные воспоминания, все предрассудки о людях, об их беззащитности перед собственными чувствами. ДиМА не знает, что делать, когда ненависть к живым в нем сталкивается с предтечей отчаяния. И он просит у Ника о чем-то недозволительно человеческом.       Тот выглядит чуть сконфуженным неожиданной просьбой; неловко поправляет шляпу, избегая сталкиваться с братом взглядом. Но ДиМА быстро распознает в этом согласие.       Первое прикосновение нарочито исполнено абсолютно не братской интимности. Синтетическая любовь не признает инцеста. Как и своего существования.       У ДиМА в теле минимальное количество рецепторов и нервных окончаний: он «чувствует» всё исключительно мозгом. И он знает, что в этом Ник не отличается от него. Знает, но зачем-то решает обставить всё по тем канонам, которые его брат так долго учился принимать в их мире.       Сучковатые металлические пальцы неловко задевают узел галстука, подбираясь к участку, где уже давно истерлась и потрескалась полимерная имитация кожи. Ник заметно нервничает, но решает, что ДиМА не сделал ещё ничего, что заслужило бы его неодобрительной резкости. Близость тонкой полоски чужих губ не воспринимается им абсолютно никак – на физическом уровне. На ментальном же Ник уже даже не способен отшутиться перед собой о недостатке хладагента; чересчур много вопросов обращает к нему это невероятно длинное мгновение.       Однажды Ник представил, как целовал бы Элли – может быть, где-нибудь на «Скамье запасных», под праздный треп поздних посетителей. Но то была секундная грёза, никогда не имевшая место как что-то большее. Чуть раньше Ник обнаружил у себя воспоминания о поцелуях Дженнифер. Они так и остались для него эталоном того самого приятного, что могло с ним (точнее сказать, с настоящим Валентайном) произойти.       Теперь его – не в чьих-то воспоминаниях, не в мечтах, а наяву – целует другой синт. Последний промежуточный прототип, самое родственное ему создание. Мысли об этом становятся необходимым и достаточным условием, чтобы позволить ему любую вольность. ДиМА трогает его прямо под кожей; там, где жесткий хромированный каркас оплетается сетью искусственных вен.       Ник предпринимает единственную неловкую попытку сделать что-то в ответ. Причинить ДиМА хоть что-нибудь. Он кажется, черт его дери, по-настоящему хрупким, с большей частью выходящей прямо на спину «начинки». Но когда почти полностью лишенной покрова рукой Ник ведет вниз по боку ДиМА, тот теряется и вздыхает так, как если бы это единственное их проявление чувств друг к другу не было просто игрой. Тогда Ник и допускает: а что, если в самом деле не было?

Please save system. ERROR_INVALID_FUNCTION

      Попутчик Ника нарушает их тет-а-тет, когда ДиМА уже готов изменить собственным установкам и позволить себе быть с Ником как угодно; среди ли людей, в стенах ли Акадии или вовсе где-нибудь за Столичной пустошью.       Но пока он только берёт с него обещание навещать его. И возвращается к своим рутинным обязанностям: рассчетам, оценкам вероятностей, поиску корней. Новый стимул нравится ему ещё больше прежнего.