Когда ты долюбишь?

      Бертье брел по улице де Риволи. Был полдень, был октябрь, и небо серело заплатами облаков. Взгляд Бертье был холоден и неподвижен, словно у мраморных статуй, однако он видел все. Видел газету, пролистанную и брошенную прямо у журнального киоска. Видел ее первую полосу: что там, новые законы или старое беззаконие? Воробьи, витрины, кучки туристов — ничто не могло скрыться от его стеклянных глаз. Вот слева протянулась зеленая полоса парка — Бертье отчего-то не мог вспомнить его названия. Вот юноша останавливается около сломанного мопеда. Мимо — поток машин в тротуарном русле. Обыкновенный осенний полдень. Монетки листьев сыпались на землю, будто мелочь из карманов богача. Фонари на улицах узнавали Бертье и кланялись ему потухшими шарами светильников.       Бертье не узнавал ни фонарей, ни улиц.       Бертье путался в тумане, укутавшем город, — путался в собственных мыслях. Это был не его Париж: Бертье не узнавал его. Быть может, линии его перелетов заштриховали Европу так плотно, что сделалось невозможным отыскать отправную точку. А может, дело было вовсе не в Париже; в конце концов, он не меняется уже две сотни лет. Только обрастает новыми людьми и мусорными баками. Нет, в этом уравнении Париж не переменная — константа. А что же Бертье? Бертье — неверно найденный корень.       Под ногами — гнилая мякоть листьев. Топтать их приятно, как приятно порой комкать свои старые записи, касаться разбереженных ран. Вспоминать об упущенном — и улыбаться разбитой улыбкой. Вот только на коже Бертье нет ни единой царапины: кто-то заштопал их, затянул нитями шрамов. Понять бы, кто, когда, зачем… Мозг — клубок в черепной коробке — расплелся на длинные ленты.       Он спросил себя: «Кто ты такой, Луи-Александр? Куда ты идешь?» Ответ выскользнул из пальцев и с веселым смехом унесся в небо. Но недаром религия Бертье — картография — учила: движение относительно. Возможно, ответ так и висит в воздухе, где-то на уровне глаз. Просто Бертье упал на землю.       Чудилось, будто весь он не крепкий, из плоти и крови, а ничтожно тонкий. Два листа легли Бертье на плечи, точно горящие золотом эполеты. Ветер. Повсюду: вдоль улиц, на коже, под кожей — ветер, пронизывающий до самых прожилок. Бертье остановился, судорожно и бессильно сжимая руки, упрятанные в карманы. Мимо прошел кто-то: расстегнутое серое пальто, волевой подбородок, взгляд пронзительных глаз, устремленный вдаль… И этот кто-то посмотрел на него — и в замешательстве замедлил свой торопливый шаг.       Был ли это Он — или кто-то другой, одна из миллионов точек, сливающихся в сплошную массу; все они, казалось, вязали его сетями взглядов и шептали, не разнимая губ, хоровым змеиным шепотом:       — Когда ты долюбишь Его?       А он, напитавшись их презрением, вторил этому неизбежно-безликому:       — Когда долюблю?..       Еще слово — и вскроется затянувшаяся рана. Вскроется непременно, точно мартовская наледь на Сене. Треснет корочка, взбрызнет иссиня-алая, будто вперемешку с чернилами, кровь. Бертье вжимал голову в плечи. Бертье надеялся: все это — глупая игра воображения. И эти люди вовсе не рядом с ним, а где-то очень далеко. Звезды, сходящиеся своими проекциями на небе. Ветер гнал его по улицам, как оторвавшийся от дерева лист — лист, который сам захотел упасть на землю. Оторвался черенок, и вот он опускается под тяжестью собственного — такого крошечного, такого громадного — веса. Всего несколько минут во власти ветра. Он на земле. Порвались резные края: это затрещало по швам самообладание.       …Тихая просторная комната. Книжные стеллажи распластались вдоль стен. Письменный стол. Откупоренная бутылка шамбертена.       — Хочешь, чтобы мы больше никогда не встречались? Хочешь уйти?       Тихий вздох, глоток из сверкающего радугой бокала, и Он роняет с сожалением:       — А ведь я не смогу без тебя. Да и ты не забудешь меня так просто, верно?       Конечно, подумал Бертье. Это ясно, как перечень условных знаков в углу карты: он не забудет. Пытался: стер из памяти все, оттого не узнает ни Парижа, ни улиц, ни собственного голоса. Что это? Отчего отказывают ноги, закрываются глаза? Что это за старое новое желание подчиниться? Но не взглядам людей вокруг, не шепоту — ему, Ему с его необоримой правдой.       Люди вокруг — листья. Инертность в чистом виде. Подует ветер и закружит их в бездумном вальсе, играя, перемешивая, роняя на землю — по одному, по двое, по сотне за раз.       Придет зима — Бертье наденет пуховик, будет гулять, утопая носками сапог в сахарном снегу. Зашепчутся метели, присыпая землю и память зубным порошком. И листья будут лежать под ним — погребенные, полузабытые. Разве какой-нибудь мальчишка наткнется ладонью, лепя снежок. Но когда наступит весна, сколько из них обнажит тающий снег? Таков непреложный закон: никто не вспоминает о прошлогодних листьях. Будто не было их прощальной ржавой агонии. Всю зиму они спят, укрывшись снегом, как одеялом, как саваном, и ни один не проснется.       Бертье шел, плотнее натягивая на уши берет. Что умершие могли сказать ему, живому? Что умирать страшно? Больно? Что загробный мир — выдумка трусливых? Что смерть отнимет у тебя, кем бы ты ни был, все твои ордена, титулы, богатства? Бертье не боялся. Бертье знал, что уже лишил себя самого главного. Дойдя до перекрестка авеню Ваграм и авеню Терн, вдруг остановился и зашептал. Оправдывался — горячо и неубедительно. Не так, как писал объяснительные, извиняясь за невиновность, но словно молился чему-то высшему, недоступному:       — Прости меня, моя милая пустота. Прости меня, дорогое беспамятство!       Разве не под силу человеку заставить себя разлюбить? Человек способен и не на такое. Иной случай — когда он сам ищет любви, требуя ее от мира каждым движением своей души. Когда раб забывает о своем рабстве.       — Когда ты долюбишь его, Бертье… — Он на минуту замолкает, закидывает ноги на стоящий рядом табурет. Его руки сложены на затылке, волевой подбородок смотрит прямо на Луи Александра, словно прицел ружья. — Когда ты долюбишь Его, не меня, — ведь ты понимаешь, что я не Он, верно? — ты не станешь свободным. Любовь — это уже свобода, свобода носить кандалы. Свобода, от которой не избавиться.       Когда Бертье долюбит Его, обломится ветка, и листья грянут на землю золотым звездопадом. Когда он долюбит, Сена выйдет из берегов, точно кровь, льющаяся из раны. И все то, что он знал, чему верил, останется на другом берегу; тщетно будет он метаться между отпущенным и не наступившим. И грязно-желтое солнце — круглый листочек березы — затрепещет в объятиях облаков, вот-вот готовое сорваться на землю.       Бертье будет лежать. Будет полдень, будет октябрь, и небо будет голубеть озоном и холодом. Изморозь седины у него на висках, запекшаяся грязь на золоченых пуговицах пальто. Обыкновенный осенний полдень. Багряный ливень листьев. Бертье упал.