Я бы отдал всё, если бы ты вернулся

      — Рокоссовский, отвечайте, вы были связаны с польской разведкой? — с трудом поднимаю голову, смотрю на следователя, печально улыбаюсь. Лицо нестерпимо болит от многочисленных побоев, челюсть всё ещё кровоточит — выбили мне пару зубов, чёрт их побери. Допрос длится уже третий час, и я всё время слышу один и тот же вопрос. Интересно, это у них игра такая, мучить человека, пока не признается? Не проще самим всё написать, они ведь так умеют. Фальсификаторы.       Палачи.       — Нет, — отвечаю чётко, громко, насколько это возможно с моими травмами, улыбка становится ещё горше. Нет, нет, на нет и суда нет, как говорится. Жаль, что только говорится. С чего они вообще взяли, что польская? Кто их на это натолкнул? Видимо, даже в многонациональном союзе любят судить по происхождению.       Я же знаю, что я один из многих.       — А по показаниям вашего… сослуживца, Адольфа Юшкевича, связаны, — вздрагиваю, усилием воли смотрю моему мучителю прямо в глаза. Я… не ослышался? Он правда сказал «Адольф Юшкевич»?.. Я не вспоминал этого имени почти двадцать лет.       Закрываю глаза, вспоминаю. Адольф. Весёлый поляк с доброй улыбкой и тёплыми руками. Всегда собранный, серьёзный, справедливый и сострадающий. Адольф умел быть всяким — как-никак командир. Но я его запомнил любимым. Право слово, революция не создана для любви или чего-то подобного, а трудности войны не располагают к романтике, но мы сумели сблизиться, подружиться. Стали добрыми товарищами. Да только сердца наши бились в унисон. Мы почти не говорили об этом друг с другом — зачем, когда всегда на виду и ничего не добьёмся? Зачем отягощать? Нет, мы не говорили о любви, мы о ней молчали. И любили тоже молча. Взгляд, рукопожатие, на вид дружеские объятия — вот и всё чувство. Лжёт тот, кто утверждает, что нужны слова — раз посмотришь коханому в глаза и всё там прочитаешь. Глаза не лгут, как не лгали глаза Адольфа, мои глаза. А офицер лгал. Я видел его блеф. Дурак, неужто и сам не знает — пан Юшкевич погиб под Перекопом очень и очень давно. Мёртвые не возвращаются с того света. Мёртвые не клевещут на живых. Мёртвые молчат.       А я любил говорить с Адольфом. У него был красивый голос.       Я смотрел и смотрел в синие безразличные глаза следователя, а в моём сердце трепетала слабая надежда — а вдруг выжил? Вдруг ошиблись, вдруг меня обмануло зрение, вдруг перепутали, и Адольф жив. Но вот беда. Он бы не смог клеветать на меня. Он не умел говорить неправды, не умел говорить обо мне плохо — он говорил, как есть.       И он застрелил бы любого, кто оскорбил бы его Костуся.       А вдруг заставили? Эти люди могли сделать всё, что только захотели бы, могли вытянуть любое признание, какое им только было нужно — я убедился в этом на своей шкуре. Весь этот допрос — очередная проформа, от меня теперь требуется одно — подписать протокол. Господи, я бы не хотел, чтобы его пытали так же, как и меня. Он этого не заслуживает.       Он всегда, всю жизнь был лучше.       — Рокоссовский, что вы скажете на это? — собираюсь с силами, мыслями, ухмыляюсь. Теперь пришла моя очередь блефовать.       — Приведите ко мне Юшкевича на очную ставку. Тогда я всё подпишу, — замолкаю, опускаю взгляд. Сердце ноет, душа разрывается — это ведь наверняка ложь, чтобы я сделал то, что им нужно. Это всё ложь.       Но попытка-то не пытка?       Следователь молчит, думает о чём-то, я вижу, как раздуваются от злости его ноздри. Через мгновение он коротко кивает. Приведут.       Адольф, я прошу тебя, вернись. Мне плевать, как это произошло, плевать, что ты обо мне думаешь, но прошу тебя, вернись. Я скучаю, Адольф. Помнишь, ты обещал быть рядом? Помнишь, обещал не уходить? Ты всегда выполнял обещания, всегда, чего ж тебе стоит выполнить это? Адольф, коханек, ты мне нужен.       Ты не мог умереть.       Боги не умирают.       Следователь нервно кричит что-то солдатам — я его не слышу. Глаза застилают неведомо откуда взявшиеся слёзы, слух пропадает — в ушах звучит шёпот самого любимого человека. Меня выводят, толкают в спину, покорно иду в камеру. Хоть бы не проронить ни слезинки, пока не дойду.       Они не увидят мою слабость.       Тут сыро, сажусь на нары, дрожу, обнимаю себя за плечи. По щеке всё же катится слеза. Первая и последняя — война научила меня не плакать.       Я не плакал, узнав о его смерти. Лгу. Я рыдал.       — Семьёй шантажировали? — участливо спрашивает мой сосед, Голованов. Хороший малый, спокойный, жаль, что тоже попал сюда.       В проклятые Кресты.       — Почти, — коротко отвечаю и снова смотрю в никуда. Адольф был моей семьёй все те годы. Остаётся по сей день. Мой родной, любимый. Вот что больнее всех пыток — напоминание о том, чего уже нет. Обещание того, что явно не произойдёт.       Но надежда умирает последней, не так ли?

***

      Снова коридоры, снова металлическая сетка, конвой и презрительная улыбка следователя. Сегодня он что-то не в ударе — не смотрит на меня, что-то пишет и пишет. Что же произошло?       Нервы сейчас не выдержат. Всё, но не это.       — Рокоссовский, вынужден вам сообщить… — моё сердце пропускает удар. Что? Что? Он придёт?       Он жив?       — Адольф Юшкевич мёртв. НКВД не в силах его воскресить, — что-то во мне с треском ломается, на секунду чувствую себя оглушённым, дрожу, руки непроизвольно сжимаются в кулаки, горло сдавливают слёзы. Гады, гады, гады. За что? Они ведь знали, наверняка знали, просто решили поиздеваться, помучить, достать вот так! Твари, ничего святого. Сердце почти не бьётся, внутри всё горит, раз за разом опускается на что-то острое и умирает. Адольфа нет. Да, я внутренне знал это, у меня есть не одно подтверждение, но слышать это от них было в сотни раз больнее. Адольф, ну почему? Почему? Я бы принял тебя, принял бы всё, всё бы отдал, заплатил бы любую цену, только бы ещё раз увидеть тебя. Я клянусь. Пожалуйста, прошу, вернись...       Какая бессмыслица — звать мёртвого.       Мертвые не слышат.